– Сегодня сосчитаешь, сколько дур в Цитадели, если три дуры в ученицах у Майрико, одна у меня, две у Русты и по одной у Лашты и Озбры. После этого посчитаешь, насколько дур меньше, чем парней. Для этого вычтешь число дур из числа парней.

Губы несчастной послушницы дрожали.

– Поняла? Вечером придёшь с ответом. Ошибёшься – будешь седмицу убирать нужник. Ступай.

Надо ли говорить, что нужник Лесана чистила две седмицы, а парни с тех пор и в глаза, и за глаза называли её не иначе, как счетоводом дур.

Вот только жизнь её так ничему и не научила: она то и дело попадала впросак. Вот как сегодня.

– Я ратоборец? – повторила Лесана, глядя на наставника снизу вверх, и в глазах её застыл ужас.

– Да, Лесана. Будь ты сообразительнее, давно бы поняла, – ответил крефф. – Переодевайся.

Она потянулась к жёсткой, ещё не пахнущей её телом одежде.

– Потом пойдёшь в южное крыло, в покойчики для обозников.

Девушка опять вскинула глаза на наставника.

– Убирать?

Он направился прочь, но всё же у двери, не оборачиваясь, ответил:

– К тебе мать приехала.

И вышел.

Лесана так и осталась сидеть с лежащей на коленях чёрной рубахой. Мама.

Послушница лихорадочно сдёргивала с себя ученическое платье и облачалась в новую одёжу. Мама!

Кинулась к сундуку, достала оттуда гребешок, торопливо причесалась. Хотя чего уж там чесать? И тут запоздалая мысль прострелила до пяток: как она выйдет к матери без косы и в мужских портах? А если Мирута тоже приехал?

Горячий стыд затопил сердце Лесаны. Как долго она ждала! В её первое ученическое лето мать не приехала: стояла самая страда^[42], потом началась распутица^[43]. А зимой простой люд без острой нужды в разъезды не пускался: морозы крепкие, да и ходящие звереют от голода. А нынче вот вырвалась! И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.

Мама!

Девушка летела, не разбирая дороги.

– Ишь ты!

Она наткнулась на Фебра, как на каменную стену.

– Куда несёшься, соплюха? Да тебе одёжу новую выдали? Нешто всех дур пересчитала?

– Ко мне мама приехала! – пропела Лесана, повиснув на шее у парня.

Никогда бы такого не сделала. Фебр был из старших учеников Клесха и очень похожий на наставника. К тому же он до сих пор помнил, как она год назад обещала взгреть его за насмешку над Айлишей. Но нынче… Нынче мир был прекрасен! А молодой вой так опешил от неожиданного порыва девушки, что не нашёлся с ответом. Она же отпустила его и полетела дальше.

Лесана ворвалась в покойчик для постояльцев, сияя, как серебряная куна.

– Мама! – Она порывисто сгребла в объятия ахнувшую родительницу.

– Дитятко! – только и смогла вымолвить старшая Острикова. – Да что же это?

Мать растерянно разглядывала дочь, не узнавая, не понимая. Короткие волосы делали девушку похожей на парня. Мягкого тела как не бывало. Грудь и ту не видать. И личико-то совсем худое, едва не с кулачок. А уж вытянулась-то как, на голову выше стала. Да ещё и одета в мужское!

Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.

Лесана смотрела на трясущиеся плечи матери, на сползшее с её головы покрывало, на непривычно густую седину в волосах, гладила подрагивающий затылок и повторяла:

– Ну что ты, что ты.

А сама пыталась посмотреть на себя глазами матери и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, поэтому Лесана могла лишь догадываться, как сильно переменилась за минувший год. Впрочем, матери с лихвой хватило бы портов и отрезанных кос. Дочери-то до этих перемен давно уже не было никакого дела. Перед кем стесняться? Перед такими же выучами? Была нужда! Да и уставали послушники смертельно. Сил хватало только помыться и добрести до лавки. Тут уж не до суетных мыслей, не до сокрушений.

Наука Лесане давалась с трудом. С чтением-то девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, но со счётом не мог помочь даже он. Айлиша всё схватывала на лету, а вот Лесане сложение и вычитание давались с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но вдруго́рядь^[44] путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадёжно глупой.

Друзья утешали её, всячески старались помочь, да только их забота вызывала у Лесаны лишь невыразимую досаду. Стыдно сказать, но иногда девушку брало настоящее зло, что у этих двоих есть… они сами. Она-то одна была. «Любимица» креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану счетоводом дур.

Нашёл против кого выступить! Но ежели Тамир гневался, разум ему, по всему видно, отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек Фебра за то, что тот связался с молодшим. А как Донатос наказал Тамира, ни Лесана, ни Айлиша так и не узнали. Но ночами парень трудно кашлял и дышал сипло.

Айлиша, всхлипывая, лечила его, когда он засыпал, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.

Через седмицу после той стычки девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.

– Запомни, цветочек нежный, – привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, – за себя надо заступаться самой. Ещё хоть раз узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели, за какую красу ненаглядную ратятся. Всё поняла?

– Всё.

Лесана с ненавистью смотрела в пол и кусала губы.

– И ещё запомни. Когда говорю с тобой, в глаза гляди.

Девушка вскинула голову.

– Вот так.

Как она ненавидела его в тот миг! Будь в руках нож, вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась, поняв, что наставник прочёл эти злые мысли в её взгляде.

Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дёргалась, и казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.

– Доченька?

– А? – Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.

– Что ж одёжа-то у тебя такая чёрная? – гнусавым от слёз голосом спросила родительница.

– Это ратоборцы в такой ходят, – пробормотала девушка, потупившись от стыда.

– Ратоборцы? – охнула мать, прижав руки к щекам. – Охотники на ходящих? Дитятко, да какой из тебя вой? Ты ж крысу видишь – без памяти падаешь! Тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадёшь ведь!

И она снова залилась слезами, затряслась.

– Что ты, – неловко проговорила дочь, – нас же учат тут. Не пропаду. Мама, а как там… как там Мирута?

Старшая Острикова вскинула на дочь виноватые глаза.

– Мирута-то? – переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. – Мирута… А ты, дитятко, плюнь на него, дурака этого. Он…

– Мама!

Девушка вскочила со скамьи, губы задрожали.

Мать горько вздохнула.

– Женился Мирута. По осени ещё. Жена вон родила недавно.

Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени…

Она зачем-то лихорадочно вспоминала, чем занималась по осени сама. Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком варила ему отвары, лечила. Парня трясло от лихоманки^[45], но он упрямо заставлял девушек твердить уроки. Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял её едва слышным голосом.

За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно. Дров выучам выдавали вдоволь, и горели они жарко, да не могли обогреть комнатушку. Каменные стены бесследно поглощали тепло. В окна и под дверь дуло нещадно. Ветреная выдалась осень.

Айлиша за столом твердила названия трав. Лучинка чадила, слабый её огонёк бросал неверные тени на тонкое лицо будущей целительницы.

Скучала ли тогда Лесана по Мируте? Стыдно сказать – не вспоминала даже. Слишком далеко в прошлом он остался со своими привычными побасёнками и заботами. Слишком далеко стоял тот забор, у которого они целовались зимой, и куст калины, который прятал их от сторонних глаз.

Но сейчас отчего-то так больно пронзила сердце эта его не измена даже, а непамятливость. У него-то ничего нежданно-негаданно в жизни не переменилось! Как же смог влюблённый жених так быстро забыть ту, которую собирался сватать?

Мать, увидев, как погасли глаза дочери, поторопилась достать из заплечного мешка гостинцы, чтобы хоть как-то скрасить горечь известий.

– Дитятко, ехать-то как долго к вам. И гостинчиком домашним тебя не порадовать. Хотела пирогов напечь, так за шесть-то дней всё бы перепортились. Хранители пресветлые, одни глаза остались! Что ж за наука тут у вас? Вот я тебе мёду привезла. Вот сухариков, как ты любишь, с солью калёной. Вот ягодок сушёных: тут малинка, тут черника. Ой, урожай какой в этом году в лесу! Страсть! Необеримый! От дому едва отойдёшь, а кузов уже полнёхонек. Я-то их сушу, а Жменина молодуха догадала в меду топить. Уж мы наделали! Я вот и тебе привезла. Ешь! Не видишь, небось, тут ничего!

Мать хлопотала, раскладывая на столе нехитрые лакомства, а Лесана отрешённо смотрела на домашние горшки, которые помнила ещё с детства. Как нелепо выглядели они здесь – под этим кровом, в этих стенах! И как жалко было мать, которая тащила на себе всю эту снедь. Надрывалась, лучшие куски выбирала, а до этого по кочкам лазала, кормила комаров и слепней, чтобы дочку побаловать. А дочка – коровища, только подъест всё в охотку. Помощи же от неё родителям никакой. Стыд один.

И так горько стало Лесане от осознания того, сколь многое в её жизни стало неправильно, иначе, чем у людей заведено. И непонятны будут ни матери, ни отцу её хлопоты: счёт, чтение, изучение трав, зубрёжка – пока ещё без смысла и понимания – простых наговоров, позволяющих искать воду, останавливать кровь или нашёптывать на замкнутый обережный круг.

Лесана представила, как возвращается в родную деревню, где девки в рубахах вышитых, с косами до колен, про пироги да парней на вечёрках щебечут. А она о чём с ними речь поведёт? О том, как оборотневу кровь от упыриной отличить? Или как краски подсчитывать, чтобы ребёнка прижить или не прижить?

Мать рассказывала о родне: кто как живёт, кто женился, кого засватали, в чьей семье прибавилось ребятишек, кого Хранители прибрали на вовсе. Дочь слушала и не слышала. Видела только одно: как сильно постарела родимая, как поседела. Глядела на растрескавшиеся руки, на измятую в пути, но самую лучшую из имеющейся одёжу, на усталые глаза. Натерпелась-то, поди, за эти шесть дней. Очей, небось, не смыкала. Толку-то, что при обозе ратоборец едет. Лесана хорошо помнила, каково это – в первый раз в жизни под открытым небом ночь коротать. А уж матери-то каково было в её годы? Да ведь и обратный путь ещё.

Глухие рыдания стиснули горло. Нет. Нельзя плакать.

– Мама! – прервала она поток рассказов и обняла гостью, продолжающую что-то говорить. – Мама, вы, главное, помните, как я всех вас люблю! Я выучусь, вы ни в чём нужды знать не будете! А Мирута… Да плевать на него. Я себе лучше найду. Ты только не бойся ничего! Поняла? Я выучусь! Четыре года всего осталось! И вернусь. Мы с вами так заживём, что Мирута этот все локти сгрызёт. Ты не горюй только. У нас хорошо тут всё. И кормят на зависть. А отощала оттого, что нам не только ум трудят, но и тело. Я сейчас быстрее любого парня и по силе никому не уступлю.

Лесана говорила, захлёбываясь словами, стискивая мать в объятиях, а та глотала беззвучные слёзы и украдкой смахивала их с лица. Хранители пресветлые, нашла чем хвалиться: сильнее и быстрее парня! Да провались она пропадом, Цитадель эта!

– Дитятко, мне уж ехать надо. Обоз-то сегодня назад поворачивает. Не ночуем мы. Обережник немалую плату берёт, ещё на сутки его нанимать никаких денег не хватит. Сейчас вон Вортило прикупит оберегов у тутошних, и поедем мы.