У Лесаны жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели.

Наскоро расцеловавшись, они отправились к воротам. Старшая Острикова по пути всё пыталась показать, будто совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза её влажно блестели. Друг от друга мать и дочь отвлекла чужая беда.

– Да где же видано такое? – причитал рядом незнакомый голос. – В третий раз приезжаю! Не острог^[46] же здесь! С сыном не увидеться.

Лесана обернулась. Невысокая сухонькая женщина в годах вытирала глаза уголком платка. Рядом с просительницей стоял совершенно равнодушный к её горю Донатос.

– Всё с твоим увальнем в порядке. Жив. Известили бы, коль помер. Нет его в Цитадели нынче. Выученики сиднем не сидят. Они в четырёх стенах редко бывают. Езжай. Нечего тут рыдать. Не схоронили ещё никого.

И, отвернувшись от безутешной женщины, крефф ушёл.

Лесана смотрела на всхлипывающую и угадывала что-то смутно знакомое в её чертах: россыпь веснушек, тёмные глаза.

– Вы к Тамиру приехали? – вдруг догадалась послушница.

Женщина встрепенулась:

– К нему!

– Всё хорошо у сына вашего. А хотите, я ему весточку передам?

Обрадованная мать часто-часто закивала, протягивая девушке суму с гостинцами.

– Не хворает он? Ему студиться нельзя, с детства лихоманками мается. Я там поддёвку^[47] вязаную положила…

Она собиралась ещё что-то сказать, но в этот миг раздалось резкое:

– Но-о-о… Родимыя-а-а!

И две женщины, объединённые Цитаделью, как общим горем, заспешили к повозкам. Обоз медленно, словно нехотя, тронулся. Лесана стояла в воротах, не в силах отвести взгляд от сжавшейся в уголке телеги фигуры в нарядной свитке.

Мимо процокала лошадь. Выученица вскинула голову. Молодой ратоборец с рассечённой бровью на миг придержал коня.

– Сопли подбери, не то поскользнёмся, – посоветовал он и добавил, смягчившись: – Довезу. Не впервой.

– Мира в пути.

– Мира.

Но Лесана ещё долго смотрела в спины уезжающим.

Когда же она, прижимая к груди Тамировы гостинцы, развернулась, то едва не ткнулась носом в Донатоса. Крефф молча протянул руку, отобрал суму, набитую заботливыми материнскими руками, и сказал:

– Сбрехнёшь, что бабу эту видела, друг твой ситный до зимы кровью харкать будет. Всё поняла?

Девушка судорожно кивнула.

Она боялась Донатоса. Лютая жестокость исходила от него. Тёмная, страшная. Перед Клесхом Лесана всего лишь робела, зная его едкий нрав, безжалостность и страсть к насмешкам. Робела, но не трепетала от ужаса. Ведь её крефф, в отличие от колдуна, никогда не забавлялся чужим страхом.

Послушница кинулась прочь. Испуганная, растерянная, разбитая пережитым расставанием и страдающая от того, что вынуждена зачем-то держать от Тамира в тайне приезд его матери.

– Что, птичка, обратно в клетку летишь?

Да что ж такое? Караулил он её, что ли?

Фебр отлепился от стены.

– Чего тебе? – хмуро спросила Лесана.

В груди пекло от горечи, смешанной со злобой.

Парень подошёл ближе и мягко провёл рукой по вороту её чёрной рубахи.

– А ты уже не первогодок… – В его словах звучало непонятное то ли предвкушение, то ли обещание. – Испытание-то прошла?

– Какое ещё испытание? – захлопала глазами послушница.

Не проходила она никаких испытаний. Просто утром явился Клесх, протянул новое облачение, и всё.

Стоящий напротив парень ухмыльнулся.

– Ладно, не говори. Плевать мне на испытания твои, ну-ка…

Он дёрнул завязки холщового воротника.

Лесана вспыхнула и отпрыгнула от собеседника, как от осиного гнезда.

– Сдурел, что ли? – прошипела она, сжимая кулаки. – Сам говорил, что нет тут парней и девок. Чего ещё удумал?

Фебр усмехнулся:

– А как парень парню хочу рубаху сорвать.

Лесана в ответ недобро оскалилась:

– Руки поломать не боишься?

Этот Встрешник только ухмыльнулся.

Он был старше. Сильнее. Но в росте они почти сравнялись. Однако Лесана забыла обо всём: о его превосходстве над собой, о том, что дерётся он гораздо лучше, чем она. Ничего у неё не осталось, кроме девичьей гордости! Косу отмахнули, нарядили в порты, гоняют, как лошадь в бороне. Но лапать себя и с грязью смешивать… «Не дам!»

И такая кипучая злоба поднялась в душе, что девушка удивилась. Злиться оказалось легко и приятно. По телу побежали быстрые токи, кровь заволновалась, рванулась, обжигая жилы.

Фебр шагнул вперёд, собираясь взять противницу за горло, но та не отпрянула, а резко подалась навстречу, перехватывая его руки.

Что было после, Лесана запомнила смутно. Вроде бы она вцепилась в крепкого парня, навалилась со всей яростью, а потом они покатились по каменному двору. От удара девушка оглохла и ослепла, но то было к лучшему: не почувствовала боли. Затем всё куда-то исчезло, и некая необоримая сила поволокла разъярённую послушницу прочь от обидчика.

– Охолонись^[48].

Её встряхнули и поставили на ноги. Лесана с трудом опамятовалась. Мутная пелена медленно сползала с глаз. Вокруг столпились выучи, с удивлением глядящие на разбуянившуюся девку. Та огляделась и, наконец, поняла, что за сила стащила её с противника.

Клесх.

Фебр же остался лежать ничком посреди мощёного двора. Из ушей у него текла кровь.

– Первое: своё испытание ты прошла, – сообщил крефф. – Второе: за драку седмицу будешь драить нужники. Тебе всё одно не привыкать. Ночевать на эти дни в каземат. На хлеб и воду. Чтобы навек запомнила: насмерть ратятся только с ходящими, а не с теми, с кем делят кров и стол. Третье…

Он развернул выученицу к себе.

– Пошла вон с глаз моих.

Но Лесана вырвалась. И, хотя подбородок жалко трясся, спросила звенящим от ярости голосом:

– А ему что?

Клесх вскинул брови.

– Он первый бросился! А я и отмахнуться не смей, коли он жрёт со мной в одной трапезной?! И мне, значит, нужники драить, а ему? Припарки на уши?

Крефф спокойно сообщил:

– А вот это я решу сам.

– Нет!

Клесх уже развернулся, чтобы уйти, но, услышав это короткое яростное «нет», остановился.

– Он тоже виноват! Значит, пусть драит нужники вместе со мной!

Наставник не стал утруждаться объяснениями, даже не оглянулся, только кивнул двум стоящим рядом послушникам из старших:

– Выпороть.

Лесана не сразу сообразила, что эти слова относятся к ней.

Две пары сильных рук подхватили ослушницу и поволокли к столбам, врытым вдоль крепостных стен. А потом лягающуюся и орущую девку привязали к одному из них и высекли так, что драить нужники она смогла ещё очень не скоро.

* * *

В тесной землянке было сыро и темно. Чадящая лучинка освещала убогое убранство: несколько лавок и очаг, у которого на потрёпанной шкуре играли дети. Трое малышей возились с лыковыми куклами, негромко разговаривая на разные голоса.

Возле тускло горящего светца сучила пряжу молодая женщина. У неё было бледное осунувшееся лицо и длинные, убранные в две косы волосы.

Хлопнула дверь. От сквозняка стукнулись друг о дружку подвешенные к матице^[49] обереги. Старые, деревянные, они давно утратили охранительную силу, и оставили их только как память. Память о защите, о спокойной сытой жизни. Пряха вскинула голову. Во взгляде тёмных глаз застыл испуг.

В землянку спустился мужчина. Он был невысок, но широкоплеч, а одет так же бедно, почти нище.

– Собирайтесь, – сказал он.

Обитательница убогого жилища поднялась с лавки, уронив веретено, и посмотрела на мужчину с жалобной обречённостью.

– Опять?

– Надо. Детей одевай.

Женщина снова села и закрыла ладонями лицо. Голос её из-под пальцев звучал глухо:

– Да когда же это всё закончится, Сдевой? Когда? Ребятишки вон совсем от голода прозрачные.

– Прозрачные – не мёртвые, – жёстко обрубил вошедший. – Собирайтесь. Оборотни окрест^[50] шалят. Дичь распугали всю. Голодно тут скоро будет. И опасно.

Женщина торопливо зашарила руками под лавкой, достала берестяной короб.

Мужчина тем временем поднял с полу меньшого мальчика и подхватил тяжёлый короб за лямку.

– А Дивен где? – спросила женщина, снимая длинной палкой обереги с матицы.

– Дивен следующим днём нас нагонит. Беги, посестру^[51] торопи.

Женщина сняла обереги и вдруг обернулась к мужчине.

– Сдевой, устала я, сил нет. Ребятишек от голода шатает уже, да и болеют они постоянно. Далеко ли уйдут? Дивен говорил: выкарабкаемся. А ты посмотри.

Она с болью показала на склонившихся над куклами детей. Те и впрямь были слишком бледны и малы для своего возраста.

– У молодшей вон веснушки аж чёрные.

– Дивен сказал: выкарабкаемся. Значит, выкарабкаемся. А ты терпи. Доля такая. Иной нет.

Женщина вдруг заплакала, уткнувшись лицом в смятый угол платка, накинутого на голову.

Сдевой притянул её к себе.

– Не плачь.

Следом за матерью заревели и дети. Через несколько мгновений в землянке стоял дружный вой. Сдевой вздохнул, но в этом вздохе не было досады, только безграничная усталость и беспомощность.

– Надо идти, – повторил он. – Надо. Опасно тут. Ступай, торопи посестру. Пусть тоже собираются. Ива.

Она вскинулась, когда он позвал её по имени, подняла заплаканные глаза.

– Я люблю тебя. Но от оборотней надо уходить.

Ива кивнула. Она знала, что он прав.

Глава 5

Как ни казалась мрачна Цитадель, но всё же была в ней одна башня, где тяжесть стен не так давила на плечи. В солнечные дни блазнилось даже, что среди зябкой сырости нет-нет, а пробивается сюда жаркое лето. Эту башню называли так же просто, как и иные в Цитадели: башня целителей. Здесь обучались те, кто постигал тайны ле́карства.

Впервые оказавшись тут, Айлиша аж пошатнулась: померещилось на миг, будто очутилась она посреди поля. Как же одуряюще здесь пахло травами! Словно на покосе или во время скирдования.

Прикрыв глаза, девушка вдыхала воздух, напоённый ароматами летнего луга. Казалось, будто вот-вот раздадутся рядом весёлые голоса, смех и крики подруг. Сладкие грёзы развеял сердитый окрик Майрико:

– Ну чего встала, как просватанная? Я за тебя, что ли, сушенину перебирать буду?

Ох. Сколько Айлиша на сию пору этой сушенины, а ещё подорожника, мать-и-мачехи, пустырника и чистотела перебрала – не сосчитать.

Однако юная целительница не роптала. Ей, скромной деревенской травнице, наука была в радость, потому и давалась легко. Где ещё она узнала бы столько лекарских тайн? Ей по сей день с замиранием сердца вспоминался миг, когда в доме старосты крефф признала в ней дар. Сколько ночей до этого Айлиша лежала без сна, мечтая, чтобы её умение лечить скотину не оказалось пустым наитием, как у обычных знахарок! Как хотела она попасть в Цитадель! Сколько вечеров, отказавшись от посиделок с подругами, провела возле старой Орсаны, перенимая от неё вежество^[52]. А нынче смешно вспомнить те уроки, которые некогда казались откровением. Теперь-то Айлиша умела столько, сколько Орсане и не снилось.

Ради этих знаний выученица Майрико готова была терпеть и разлуку с домом, и суровость своего креффа, и строгое послушание – всё готова была терпеть! Лишь бы раскрыть тайны трав, лишь бы постичь глубину своего дара, лишь бы лечить людей.

Раньше у Айлиши был брат. Старший. Единственный. Девятнадцать было Любу, когда три зимы назад вернулся он с последней охоты с безобразной рваной раной на руке. Подравший его волк так и скрылся в чаще со сломанным ножом в боку.