Она голову повесит и бредёт. Ступает через силу, но покоряется. У мальца, который «невесте» едва до плеча доставал, властности в голосе на двоих взрослых парней хватало. Только ведь зверёныша этого тоже поди уговори делать, что потребно…

Раз он на поводу у Нэда пошёл, когда девку в мыльню к Нурлисе привёл, где ей косы отмахнули. И второй, когда в порты её надобно было переодеть. А потом поглядел, как она опосля учинённого белеет и трясётся, обозвал наставника её старым пердуном, кулаком в бок пихнул и был таков. Чуть не сутки по всем кутам искали, чтоб выдрать…

Но того Бьерга не видела. Прознала об этих битвах, только когда воротилась в Цитадель и выслушала жалобы Койры на – послушницу, которая науке вразумляться не хочет и прячется от выучки.

– Зря ты её привезла, – говорил обережник. – Не выйдет из неё целителя. Никого не выйдет. Не верит она в себя. Не верит, что дар в ней, девке, есть. Думает, отец расплатился ею за защиту. Пустой себя считает. Вот что толку с такой вожжаться? В иных наука, как вода в песок уходит, а с неё скатывается. Я уж извёлся. Да и боится всего. Чуть голос возвысишь – дрожит, аж заикается.

– Я поговорю с ней. – Колдунья почернела лицом. – Но за прок от разговора не поручусь. Кто знает, что в голове у дуры. Тут одно из двух: либо у тебя будет толковая выученица, либо у моих послушников свежий мертвяк.

Бьерга нашла Майрико в кладовой в башне целителей. Девка сидела на деревянном ларе и бездумно теребила холщовый мешочек с травами.

– Ты чего в клети, как мышь под веником хоронишься? – с порога рявкнула колдунья. – Дар свой гробишь?

– Нет у меня дара. – Выученица вскинула на неё голубые, как незабудки, глаза. – Бесполезная я.

– Ах, бесполе-е-езная… – протянула обережница и усмехнулась. – Так давай на поварню сведу. Стряпухи быстро тебя делом займут. Бесполезным в Цитадели места нет.

Майрико равнодушно смотрела на свою мучительницу.

– Что? Не по правде твоей нам, поганинам, кашу варить? – Наузница сдвинула брови. – Так домой возвращайся.

Девушка едва слышно прошептала:

– Нельзя мне домой. Меня от рода отринули. Ежели ворочусь, встретят, как чужинку. В избу не пустят.

– Зря, видать, я жальник ваш подняла. – Бьерга покачала головой. – Только скотину впусте сгубила. Проку нет от тебя.

Послушница вздрогнула, словно от удара. В широко раскрытых глазах отразился ужас, когда несчастная поняла, что сказала колдунья.

– Жальник подняла? – помертвевшими губами прошептала Майрико.

– И круг обережный разорвала. – Наузница говорила спокойно, будто не чуяла за собой вины.

– Зачем? – едва слышно выдохнула почепинка.

Сразу всплыли в памяти причитания матери и завалившаяся на бок Звёздочка с выгрызенным брюхом и разорванным выменем. Вспомнился стук в дверь и скрипучий голос дядьки Гдана, помершего ещё по зиме. Вспомнилось, как плакал меньшой братишка, уткнувшись матери в коленки, и как звал дядька из-за двери со свистящим причмокиванием: «Холодно, Ильмеря, холодно мне. Впусти погреться…»

Мороз пробежал по коже, поднимая дыбом волосы. А колдунья, стоявшая напротив, сказала равнодушно:

– Я-то думала, прок от тебя будет. Думала, людей станешь спасать. А отец твой поперёк воли Цитадели пошёл. Этакое никому не прощается. Осенённые стоят выше правды и выше Благиев, которые не помешали ходящим пугать вас, дураков, и скотину вашу жрать.

– Что ж за люди вы тут… – глухо сказала Майрико.

– Нет тут людей. Только обережники. И чтоб ты завтра сотни жизней спасла, я в ту ночь, не глядя, покоем вашим пожертвовала. А вина за то только на отце твоём, на дурости его да на упрямстве. – Колдунья гвоздила словами, а девушка вздрагивала, словно от оплеух.

– Ты же голод в веси учинила…

Бьерга поджала губы.

– Ничего, по сусекам поскребут, насобирают серебра на новых коров. А ты мне леностью и упрямством лучше не досаждай, не то ворочусь в Почепки, и уж тогда упыри одной скотиной не успокоятся. И ежели, краса ненаглядная, вздумаешь руки на себя наложить, так помни: мёртвая тоже сгодишься. Койра будет на тебе подлеткам показывать, как человек изнутри устроен, а потом учить их раны зашивать. А как зашивать нечего станет, перекочуешь к колдунам. Покуда на куски не развалишься, будут поднимать и упокоевать. Почепки же я навсегда черты обережной лишу. Вот тебе моя правда.

С этими словами колдунья вышла из кладовой.

Чего тогда стоило Майрико пережить ночь, никто не знал. Одно дело уйти от правды, спрятавшись среди мёртвых, а совсем другое – принять и научиться с ней жить. Но с того дня девушка из Почепков вошла в ум, и ни разу более Койра не жаловался на неё Бьерге. А к пятой весне выучки стало ясно: сильнее Майрико целителя в крепости нет.

* * *

На ночлег путницы остановились неподалёку от дороги, в берёзовой рощице, выросшей на месте старой га́ри^[19]. Бьерга распрягла и стреножила лошадей. Её спутница занялась костром и нехитрой трапезой.

Глядя, как наузница обносит место ночёвки обережным кругом, лекарка вспоминала их совместное странствие почти двадцать вёсен назад. Только тогда путь их лежал в Цитадель, а не от неё. Майрико смутно помнила ту дорогу: в груди тогда всё дрожало от ужаса и непоправимости случившегося, а спина полыхала болью.

Теперь же почепинская девушка – крефф. Как время летит… Как всё изменилось… Она изменилась. Где та дурёха, которая чувствовала себя голой, лишившись своего покрывала? Видать, осталась во дворе Цитадели, посреди которого грязный тощий мальчишка сорвал с неё покров. А может, умерла той ночью, когда раненой птицей металась по кладовой в башне целителей, изнемогая от тоски, вины, стыда и боли? Или когда отмахнули ей под самый затылок толстые косы?

Кто бы знал, как тяжко давалась ей не то что наука – сама жизнь… Каждый день Майрико просыпалась с одной лишь мыслью: скорей бы эта мука закончилась. Всё ей в Цитадели было чужое, поганое, неродное. Как ножами острыми перекраивала послушница себя под новую правду. Училась подчиняться чужим мужикам, ходить в портах, от которых зудели ноги, есть пищу, приготовленную без молитвы. Привыкала не выблёвывать нутро, когда плоть живую или мёртвую рассекала.

Глядя на её закушенные едва не до крови губы, Койра любил повторять:

– Человек – это такая тварь, которая ко всему привыкает. И ты привыкнешь.

Прав он оказался. Привыкла. Мучительно. Долго. Но переломила себя. По новой выковала. Вот только в глубине души всё одно осталась робкой девочкой из глухой лесной веси, для которой слово старшего в роду – закон.

Тяжелее всего Майрико приходилось, когда подступали к ней парни, пленившиеся её диковинной красой. Ежели б не Клесх, связываться с которым дураков не было, проходу б не давали. Но будущий ратоборец умудрился из тощего мальчонки превратиться в рослого парня, которому было всё одно, с кем драться: хоть со старшими выучами, хоть с самим креффом, хоть до крови, хоть до смерти.

Клесх…

Целительница подкинула веток в костёр, посмотрела на Бьергу. Та молча поела похлёбки и уж давно спала на своём войлоке. Убедившись, что наузница дышит ровно и глубоко, Майрико принялась бесшумно копаться в перемётной суме. Расстелила чистую тканку, расставила на ней крохотные берестяные туески́^[20] и глиняные горшочки. Достала отрез холстины, открыла одну из посудин, намочила тканину и начала осторожно протирать лицо, шею, грудь. Затем настал черёд туесков.

Пальцы привычно зачерпывали пахучие снадобья, втирали в белоснежное тело. Над поляной поплыл сладкий травяной дух. И вдруг лекарка отшвырнула от себя туесок, подтянула к груди колени и бессильно уткнулась в них лбом. Зачем, зачем она всё это делает? Разве тот, для кого она старается, заметит? Да и когда они теперь свидятся? И свидятся ли?

Седмицу назад Клесх уехал. Как в привычке у него было: ушёл ранним утром неслышной тенью. Только в этот раз Майрико не спала, видела сквозь ресницы, как он неспешно и беззвучно одевается, затягивает на груди пе́ревязь^[21].

Как она любила его в этот миг! Каким родным и каким чужим он ей казался… Единственный её мужчина. Которому она была нужна не больше, чем рукавица в жару.

Он подошёл, коснулся губами её лба и тихо вышел. А она осталась лежать в темноте покойчика, сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Даже за столько вёсен не отвыкла она плакать. О нём не отвыкла.

Куда он всегда так торопится? От кого бежит? От себя? От неё?

Майрико достала зеркальце и при свете костра начала придирчиво рассматривать своё отражение. Да, уже не девица, но и не старуха ведь! Кожа по-прежнему нежная, и морщинки в уголках глаз почти незаметны. В светлых волосах нет седины, а тело, которое так жадно подчинял себе Клесх той ночью, ещё нельзя назвать увядающим. Так чего ж ему, клятому, не хватает? Да и какой он клятый… Любимый он. Муж перед Благиями, коим она и поныне украдкой молилась.

Ему достались и её первый поцелуй, и её девичество. Доныне помнила, как он – шестнадцати вёсен всего от роду! – зажал её на всходе в башне целителей, стиснул запястья железным хватом, чтоб вырываться не вздумала, и сказал:

– Моей будешь.

А она, хоть и была аж на три весны его старше, кивнула. Потому что и впрямь была его. Только его. Только рядом с ним оживала. Да что оживала – жила! А всякий раз, когда он покидал Цитадель, застывала, как дерево зимой, и ждала. Ждала, покуда вернётся. Чтобы хоть издали посмотреть, не смея подойти, коснуться.

Как терзалась Майрико, что засомневалась тогда перед креффами! А пуще прочего ненавидела себя за брошенные в сердцах слова, когда Клесх, злой и надменный, уезжал в изгнание: «Да какой толк от любви твоей? От неё одна боль да слёзы. А в Цитадели этого и так вдоволь!»

Сказала, и лишь когда слова упали в волглый воздух пасмурного утра, осознала, что произнесла, в чём обвинила. Единственного. Лучшего.

Но больнее слов жёг Майрико стыд. За то, что, злясь на Клесха, однажды впустила в свой покойчик другого, чужого, нелюбимого.

Чего душой кривить: многие после изгнания молодого обережника из Цитадели стучались в комнатушку целительницы. И ни разу девушка не открыла дверь. Но однажды по весне тоска вдруг сменилась злостью. Злостью, что его нет рядом, что он, вероятно, забыл её, что живёт и не знает, как она скулит по ночам, уткнувшись лицом в сенник.

Вот тогда решила Майрико: хватит! Хватит рвать себе душу. Как калёным железом нужно выжечь эту глупую любовь. Выжечь объятьями другого. И когда ночью к ней постучался Руста, она отворила… Да только под жадными ласками лежала как неживая. Стылая. Словно окоченевшая. И кровь в жилах не закипала, как закипала, стоило только Клесху прикоснуться. Молодой целитель почувствовал это. Выругался и зло выдохнул:

– Покойницу любить и то, поди, приятнее!

Скатившись с лавки, Руста вздел порты, подхватил рубаху и вышел.

А Майрико лишь под утро вышла из оцепенения. И много вёсен корила себя за то, что позволила злости взять верх над сердцем.

Горькой была её доля. Клесх, как гниль, отрубил от себя бывшую любовь. Не замечал. Не тосковал. Не сожалел. Когда он, спустя столько вёсен, вдруг обнял её, показалось: сердце от счастья остановится! Но ушатом ледяной воды обрушилось: «Я больше не могу тебе доверять».

Ответить было нечего. Вина её велика. Но ведь сказал однажды, что любит! Своей назвал!

Одним махом целительница сгребла туески и глиняные горшочки обратно в перемётную суму. А может, стоило швырнуть прямо в огонь? Для кого ей прихорашиваться? Нет у неё другого и не будет. А тот, что рядом… Любить его – мука великая. Только ведь без муки этой и жизни нет. Обережница судорожно вздохнула и прикрыла глаза.