– Нет, – только и ответил, а потом прибавил: – Но всё одно из дома отчего за порог не пущу. Нет на то моей воли.

– Ты не забылся ли, Одиней? – вкрадчиво спросила стоящая напротив беззаконная баба. – Воля тут одна. Моя! Собирай девке заплечник. Не гневи Благиев своих. Не то ведь донесу в Цитадель, что почепские отказали крепости. К вам тогда ни колдун, ни целитель, ни ратоборец не приедут. Не будет тебе ни круга обережного, ни буевища спокойного.

– Не стращай! – возвысил голос собеседник.

Виданное ли дело, чтобы его – мужика! – баба срамила при родной дочери.

– А ты в избу пшла! – шикнул он на замершую, окаменевшую от ужаса девушку, и та метнулась в дом.

Одиней повернулся к наузнице.

– Среди парней ищи. А она девка. Её дело – детей рожать, щи варить да мужа почитать! А ты хочешь над ней непотребство учинить? Покров сдёрнуть, косы отмахнуть да порты вздеть? – Он сплюнул под ноги. – К мужикам увезти хочешь? Чтоб всякая собака лик её видела? Не бывать такому! Дочь на позорище не отдам! У меня их ещё две да сыновей трое. Какой дом их примет опосля срама этакого? И думать забудь! Парня любого бери, а про Майрико не вспоминай даже. Я её лучше удавлю собственными руками, чем позволю род опоганить.

Бьерга потемнела лицом, шагнула к собеседнику, прошипела:

– Да вы тут совсем ополоумели? Нам любой осенённый дороже самоцвета! А ты дитя родное извести собрался?

– У нас своя правда, – отрезал староста, – а тебя, коли в Почепках не любо, не держу.

– Ах, правда у вас… – протянула наузница. – Правда так правда… Гляди, как бы завтра на рассвете не пришлось тебе у меня в ногах валяться. Ежели что, у Горюч-ключа ищи. До полудня пожду. Не явишься – уеду.

– Не явлюсь. Не жди, – сказал Одиней и ушёл в дом.

– На то мы посмотрим поутру. – Бьерга взяла лошадь под уздцы и направилась прочь из веси. Потому не увидела, как Одиней вынес из конюшни вожжи и отходил дочь так, что мать с сёстрами на руках у него висли, лишь бы не засёк до смерти.

А ночью разом встал весь почепский жальник. И обережный круг не спас от упырей. Люди тряслись по домам, слыша рык и глухое топанье мёртвых ног. Упыри не смогли войти в избы и выманить зовом людей: спасли заговорённые обереги. Но зато перегрызли да распугали всю скотину: испуганно ржали лошади, мычали коровы, визжали псы. Люди в избах плакали и молились, но Благии не слышали причитаний. А мертвецы скреблись под окнами, стучались в двери, шептали, рычали, звали живых глухими скрежещущими голосами, перебирая каждого поимённо.

Лишь когда звёзды стали бледнеть, одуревшая от крови нежить подалась прочь, перерыкиваясь да огрызаясь друг на друга.

С восходом солнца люди, оглохшие от ужаса и навалившейся беды, вышли на разорённые дворы… Плакали хозяйки, скорбно и зло молчали мужчины, испуганно жались к взрослым дети. На залитых кровью улицах валялись разодранные, обглоданные туши. Женщины причитали, узнавая в бесформенных горах падали вчерашних кормилиц, Пеструшек и Нарядок. Как теперь жить?

Ни одной коровы не осталось, ни одной лошади! Кур и тех не сыскать! А ворота стоят распахнутые… Ежели не затворить черту, ночью сызнова подымутся упыри, сызнова придут бродить под окнами, пугать людей, громыхать на подворьях, в бессильной голодной злобе грызть пороги домов, бить мёртвыми руками в двери…

Одиней растерянно озирался, не зная, как совладать с бедой. Бабы тихонько выли. Мужики ходили бледные, как навьи, всё надеялись сыскать кто лошадь, кто пса, кто хоть козу заблудшую. И каждый понимал: они сегодня хоть и живы, но почитай что мертвы. Чем кормить семьи? Всё сгибло. А туши надо закопать, пока не начали смердеть. Есть опоганенное, тронутое ходящими мясо охотников не найдётся. И страшно билась в головах единственная мысль: «Голод…»

Как от него спастись? Уйти к единоверцам в соседние веси? Бросить дома? Да кто ж приютит столько лишних ртов? Ну день-другой, ну седмицу-вторую, а рано или поздно придётся воротиться. Да и кому захочется из своего дома хозяином уйти, а в чужой войти приживалой? А куда ещё податься?

Черта обережная нарушена. Креффу Одиней отказал. Теперь сторожевика звать – дело зряшное. Не пойдут обережники спасать тех, кто презрел правду и волю Цитадели.

Пока ещё люди не сгибли. Да и то вон у Гремяча двое молодших чуть из кожи не выпрыгнули, к дверям рвались. Оберегов у детей не было. Насилу мать с отцом и старшими в дому удержали, в погребе заперли. Да и вечные они, что ли, обереги-то? К весне и их сила растратится. Что тогда?

К горестно замершему старосте подковылял дед Амдор и, виновато отводя глаза, прошамкал:

– Отдай свою девку в Цитадель, Одиней. Глядишь, колдунья оттает да черту подновит.

– Побойся Благиев, Амдор. – Староста сжал кулаки. – Срам такой!

– А упырём по лесам шататься – не срам? – Старик зло ударил клюкой об землю. – Я помереть в своей избе хочу, чтоб колдун науз мне на шею вздел, отшептал и душу с миром отпустил. И сыновья мои с внуками не должны в за́куп^[17] идти от дурости твоей. Коли Благии Майрико даром осенили, так на то ихняя воля. Её исполнить надобно. Отдай дуру свою. У тебя ещё вон две таких же.

– Да ты ведь первый мне глаза этим колоть будешь! – Одиней задохнулся. – Станешь соотчичей отговаривать девок моих в род принимать, а чужих в наш отдавать!

– А ты отрекись от Майрико. – Хитрый старик не желал уступать. – Будет она и тебе, и нам чужая. А чужую что ж не отпустить? Ступай к обережнице, в ноги падай, что хошь делай, но чтоб к вечеру весь кругом обнесена была. Иначе ваш род первым за тын вышвырнем. Глядишь, ходящие вами нажрутся и нас не тронут.

Одиней нашёл Бьергу в полуверсте от веси у Горюч-ключа, как и говорила. Наузница пекла на углях обмазанную глиной рыбу и курила трубку.

– Никак пришёл? – Колдунья усмехнулась.

– Забирай девку мою, – глухо сказал Одиней, – только черту обережную верни. Не по совести это.

– Ишь, решил-таки дочерью откупиться, – не удивилась собеседница. – Отчего ж не по совести? Вы со мной как с собакой, и я с вами так же. Иль ты думал, воздаяния не будет?

– Не по совести, – упрямо повторил староста. – Черта обережная оплачена была, а ты её беззаконно разорвала, весь нашу оставила на истребление.

Крефф хмыкнула.

– Так уж и на истребление? Обереги на вас надёжные. Я видела. А ты помни: я могла не только скотину на убой отдать, но и вас всех до единого.

Староста вздрогнул и бросил на собеседницу испуганный взгляд.

– Да за что ж…

– За то, что поперёк воли Цитадели идёте. За то, что с нас берёте кровью, жизнью, а сами готовы лишь деньгами платить. Не всё в нашем мире за серебро да злато покупается, Одиней. Не всё. Иной раз и самое дорогое отдавать приходится, чтоб другие жили. Ты об этом позабыл, а я вот напомнила.

Тут-то и всплыли в памяти почепского старосты давешние слова колдуньи.

– Не губи. – Мужчина опустился на колени. – Забирай девку. Вовек препоны чинить не стану. За труд твой заплатим щедро.

– А мне не надо щедро, – равнодушно ответила наузница. – Мне надо столько, сколько положено.

Староста испуганно заёрзал, а Бьерга продолжила:

– Гляди-ка, Одиней, нынче ты не думаешь, что моё бабье дело – детей рожать, щи варить да мужа почитать. Небось, рад меня между собой и смертью поставить, а? Никак поменялась правда твоя?

– Правда моя никогда не изменится, – упрямо ответил староста.

– Поди, соотчичи навостри́ли^[18] тебя ко мне на поклон идти да девкой своей задобрить? – Бьерга выбила трубку о камень. – От рода, небось, дозволили её отринуть…

Одиней опустил глаза и кивнул.

Наузница разозлилась.

– Майрико я забираю. Знай: креффы людей в закуп не берут. Поэтому круг я замкну, а на тебя налагаю виру: выучится твоя дочь или сгибнет, но не получишь ни ты, ни Почепки послабления в оплате. То наказанье моё. И будущей весной чтоб всех девок без разговоров креффам показали. Хоть одну утаите – обережники к вам больше ни ногой. Я всё сказала. Чтоб через пол-оборота девка твоя была готова ехать. Да детей мне вдоль улицы выстави, погляжу, может, ещё кого найду.

Увы, более осенённых в веси не сыскалось. Потому Бьерга подновила обережную черту и вместе со своей подопечной уехала ещё до того, как солнце вошло в зенит. Ехали молча. Девчонка, лица которой колдунья так и не видела, сидела на лошади столь прямо, словно аршин проглотила. И по тому, как скупо она двигалась, как стискивала побелевшими пальцами узду, крефф поняла: почепинка из дому уехала с отцовой лаской. Видать, выдрал дочь напоследок. Отвёл душу.

Лишь остановившись на привал, Бьерга заметила, что глаза у девушки мутные от боли. И всё-таки она молчала. Не жаловалась. Не плакала. Не просила помощи. Ведь помрёт, а не взмолится! Проклятое семя! Наузница не стала нежничать, развернула к себе впавшую в болезненное оцепенение спутницу, уложила животом на войлок, заголила спину и ахнула. Ну, Одиней, пёс смердящий, оставил девке памятку о родном печище!

Колдунья промывала раны, наносила на подрагивающую спину притирки и молила Хранителей, чтоб девка не залихорадила. Впусте. Под утро Майрико начала метаться. Отвары и притирки не помогли. Рубцы исходили сукровицей и не торопились заживать. Пришлось отправлять в ближайшую сторожевую тройку сороку да ждать целителя. На счастье наузницы, тот быстро обернулся.

Сколько молодой лекарь вливал в девчонку дар, отбивая у смерти, вспомнить тошно. А когда несчастная, наконец, утихла на своём войлоке, обережник вздохнул и сказал, глядя на почепинку:

– Теперь понятно, отчего их мужики девок да баб под покровы прячут. За такую вся Цитадель передерётся, красота-то нездешняя.

В груди Бьерги кольнуло, поглядела она на Майрико и согласилась:

– Нездешняя. Наши девки круглолицые, в кости шире, волосом темнее. А у этой и кость тонкая, и кожа будто светится, да и кос таких льняных не сыщешь. Прав ты, драться будут за неё. Только зряшно. Никого она к себе не подпустит.

С этими словами наузница вновь закрыла тканью лицо спящей, а на немой вопрос в глазах лекаря хмыкнула:

– Так и вези с рожей замотанной. Нэд сам разберётся, как тряпку эту с неё снять. Пока пусть так ходит. Кто её, малахольную, знает: ещё руки на себя наложит…

Целитель кивнул. Про придурь почепинских знали все.

Утром колдунья уехала искать других выучей и проверять буевища, а лекарь повёз девку в крепость.

Много седмиц спустя, по возвращении Бьерги в Цитадель, Койра, наставник Майрико, рассказал наузнице, как полудикий мальчонок сорвал с девки покрывало. Как она блажила, что навек опозорена, что замуж никто не возьмёт и жить ей с этаким срамом незачем. Как на эти крики из подземелья вылезла Нурлиса, надавала зарёванной дурёхе оплеух и прошамкала:

– Чего орёшь, как скаженная? Сопли подотри, глядишь, он на тебе и женится, как в возраст войдёт. Вам, может, так Благии упредили?! У-у-у, дура глупая.

Лишь после этого девчонка затихла.

А Клесх громко на весь двор сказал:

– Я сопливую в жёны не возьму, надо больно!

С той поры никто более не видел Майрико плачущей.

* * *

В Цитадели страдали молчаливо, тосковали не напоказ. Учились пуще владения даром, владению собой. Девушке из Почепков, отринутой собственными родичами, послушание давалось нелегко. Вырванная из привычного уклада, остриженная, одетая в мужское, она так и оставалась для всех чужинкой.

Да, не носила более дочь Одинея покрывала, но взгляда светлых глаз по-прежнему не отрывала от земли, говорила едва слышно. Как зверёк дикий, от всех пряталась и не хотела постигать науку.

Слушалась одного только Клесха. Им её и выманивали. Подступит, брови сдвинет, скажет:

– А ну, сюда иди…