Сельчане ахнули, начали испуганно переглядываться. Лесана же молча встала, подошла к кузнецову сыну, поглядела в его красные от выпитого глаза и громко, с расстановкой сказала:

– Я тебе не парень и не девка. Я обережница. Ежели проверить хочешь, возьми да выйди против меня. Тогда, может, и поймёшь, за что нам платят.

Затем повернулась к замершему старосте.

– Мира в дому, Нерун. За хлеб-соль спасибо, – сказала и пошла прочь со двора.

У ворот наперерез обережнице бросилась брюхатая баба, запричитала:

– Родненькая, не губи! Прости его, дурака! Он не со зла! Это брага, брага в нём говорит!

В располневшей молодухе Лесана с трудом признала подругу.

– Уймись, Ольха. Не трону я его. Но как проспится, скажи: узнаю, что продолжает меня хаять, – язык вырву.

Сказала, как ударила. И больше ни на кого не глядя, вышла за ворота.

Впрочем, далеко уйти Лесана не успела, услышала позади топот, обернулась. К ней тут же подбежал Русай, уткнулся лицом ей в живот, крепко-крепко обнял, вскинув голову, выпалил:

– Вырасту – ноги переломаю гаду!

Обережница усмехнулась.

– Коль нужда будет, я сама переломаю. А ты что не остался?

– Да ну их! – Руська шмыгнул носом. – Чего я там не видал? Мать плачет, отец сердится, а Елька со Стёшкой на посиделки улизнуть хотят.

Лесана с тоской вспомнила посиделки, на которые её уже никогда не позовут. Кому нужна там девка, в парня ряженая, да ещё и иного парня ловчее? При такой удаль молодецкую являть – только позориться, мигом за пояс заткнёт. Да и ей что делать там? Прясть в уголке, надеясь, что заметит красавец какой да выманит в сени целоваться? Нужны они ей – целоваться с ними.

А сёстрам – стыда не оберёшься. Поди, все глаза им потом выколют, вспоминая старшую. Ещё и сватов засылать побоятся в этакий-то дом, где девка-парень уродилась. Мать вон не знала, куда глаза прятать. Отец чуть под землю не провалился. А у них Стояна на выданье. Не приведи Хранители, старшая сестра молодшей судьбу сломает.

Эх, не ко двору пришлась в отчем доме Лесана. Прав был Клесх, когда говорил, что нет у осенённых иного дома, кроме Цитадели, и иной родни, кроме других осенённых. Обережник – ломоть отрезанный. Везде чужой.

Лесана шла, а по щекам её катились слёзы. В родной веси родные же люди чурались её, бескосую, тощую, одетую в чёрное мужицкое платье, с грозным оружием у пояса. Чурались и боялись, что навредит. Хотелось в голос кричать от этакой несправедливости, но приходилось молчать. Знамо дело: правы отец с матерью. По-своему правы. Лесана уедет, а им тут жить весну за весной… Внуков растить. А как жить, ежели за спиной шептаться будут постоянно?

Шагающий рядом Руська, словно чувствовал боль сестры. Сжимал её жёсткую ладонь тёплой ручонкой и хмуро молчал. Девка же, что с неё взять? Пусть поплачет.

– Ты не реви, – наконец назидательно сказал он. – Чего реветь-то? А хочешь, я тебя в лес сведу? Там в овраге берлога старая. Знаешь, здоровая какая? Ты там круг очертишь, мы и переночуем. Идём? Я пирогов вот взял.

Он важно кивнул на берестяной туесок, который собрала ему Нерунова жена.

– А не забоишься в лесу-то ночевать? – удивилась сестра, спешно вытирая лицо рукавом.

– С тобой? Нет.

Лесана хмыкнула и отправилась домой за войлоком и овчинным тулупом.

Идя с братом по лесу, девушка не могла понять, кого он ей напоминает? То ли щенка любопытного, то ли впервые вышедшего на охоту волчонка. Руська носился кругами, всюду без опаски совал нос, щеголял перед старшей сестрой ловкостью и силой. Лесана видела – нет в нём страха. И в который раз думала, правильно ли поступила, затворив его дар и лишив брата ниспосланного Хранителями естества?

А Русай ни о чём не печалился. Ему было радостно, что сестра рядом. А ещё хотелось стать таким как она: ничего не бояться, ходить, где хочется и когда хочется, спать под открытым небом, смо-треть на звёзды. Стыдно сказать, но в первую ночь он долго лежал без сна и глядел на мерцающие высоко в небе огоньки.

– Лесана, возьми меня с собой в Цитадель! – попросил Руська.

– Нет. В крепость берут только тех, в ком дар горит, а у тебя его нет, – соврала обережница. И так на душе муторно стало!

Видела, как горят глаза мальчишки, как тянется он ко всему новому.

– Может, ты его видеть не умеешь? – Брат не терял надежды.

– Прости. – Лесана потрепала его по светлым вихрам. – Не осенённый ты.

– Я всё одно ратоборцем стану! – упрямо сказал Руська и шмыгнул носом.

– Подрасти сперва. – Лесана засмеялась. – А пока пошли в лог. Проверить хочу, не ходят ли волколаки тамошней тропой.

Весь день они гуляли по лесу. А потом всю ночь разговаривали. Впервые после возвращения в Невежь Лесане было хорошо и спокойно. Рядом находился тот, кто её принял. По-детски безоглядно, всем сердцем. Не сторонился и не боялся.

– Лесан, а ты по дому сильно скучаешь? – уже на рассвете спросил зевающий Руська.

– Сильно, – прошептала девушка и зарылась носом в макушку брата.

* * *

Уезжала она на следующий день. Мать собрала в заплечник еды: пареного цыплёнка, дикого лука, тёплых масленых лепёшек, квашенных грибов.

Прощались во дворе. Провожать себя до околицы Лесана не позволила.

Мать беззвучно плакала. Отец неловко переступал с ноги на ногу, не зная, что сказать. Стояна виновато отводила глаза. Теперь, за несколько мгновений до разлуки, ей было стыдно, что стеснялась сестры. Елька шмыгала носом и тёрла глаза, жалея всех: Лесану, которая всё одно казалась незнакомой и чужой, мать, отца, Стояну и даже Руську, изо всех сил старающегося не зареветь.

– Ну, не поминайте лихом. Глядишь, приеду через пару вёсен. – попрощалась Лесана, вскочила в седло и стронула лошадь.

За спиной заскрипели ворота. На душе было светло. Ни сожаления, ни грусти.

Она уехала, так и не обернувшись.

Через несколько дней обережница добралась до росстаней, где пять вёсен назад повстречала Тамира и Донатоса. В тени старой ивы, привалившись спиной к могучему стволу, дремал мужчина. Рядом пасся рассёдланный стреноженный конь. На костре бурлила в котелке ушица.

– Эй! – Девушка спешилась и подошла.

Клесх лениво открыл глаза.

– Чего орёшь? Уху помешай.

Лесана наклонилась и порывисто обняла наставника.

– Повидалась? – спросил он, похлопав её по спине.

– Угу.

– Ну что? Больше к родному печищу не тянет? – Крефф понимающе улыбнулся.

– Нет, – ответила девушка, а потом гневно спросила: – Знал ведь? Отчего не сказал?

– А поверила бы? – удивился собеседник.

Обережница в ответ покачала головой.

– То-то и оно. Давай сюда уху. Поедим да поехали. Я тебя вчера ещё ждал.

– Куда поехали-то? – спросила Лесана, помешивая ароматное хлёбово.

– Домой.

Домой…

Она улыбнулась. На сердце сделалось легко.

Глава 6

Когда ворота Цитадели распахнулись, стояло раннее утро. Солнце только-только поднималось над кромкой леса, но в низинах кое-где ещё висел туман.

Двое всадников верхом на гнедых лошадях выехали из крепости. Вершники были облачены один в коричневое, другой в серое одеяния и, судя по тяжёлым перемётным сумам, снарядились в долгую дорогу.

– Мира в пути, – пожелал уезжающим выуч, стоящий у ворот.

– Мира в дому, – ответили ему в один голос.

Юноша смотрел на креффов и дивился тому, что эти двое даже в невзрачных мужских одёжах умудрялись оставаться женщинами. Красивыми женщинами.

Бьерга и Майрико ничего не подозревали о мыслях послушника, думали каждая о своём. Солнце поднималось в зенит, его лучи окунали тела в сладкую негу, размягчая души. Говорить не хотелось. Хотелось наслаждаться тишиной и теплом…

– Ты нынче сызнова не жаждешь в родные края ехать? – наконец со вздохом спросила колдунья спутницу.

Та в ответ усмехнулась.

– Верно.

– Значит, опять мне туда копытить. – Наузница досадливо скривилась.

В памяти сразу всплыл далёкий день, когда она везла новую послушницу в крепость… Случилось то почти двадцать вёсен назад. Обережнице тогда выпала нелёгкая доля ехать в Почепки. Похлеще Встрешниковых Хлябей не любили креффы те края, оттого всякий раз тянули жребий, кому эта «сласть» достанется.

Три веси, не большие и не малые, стояли средь лесов в полуобороте друг от друга. И вроде люди там жили, как прочие: хлеб сеяли, ремесло ведали, да только всем приходились они чужинами, и им всяк чужаком был.

Говорили почепские, что живут по правде древней, Хранителями завещанной. Хранителей своих звал тутошний люд Благиями. Эти-то Благии и заказали почепским родниться с чужинами, урядили жить наособицу. Даже на торг здешние мужики выезжали без баб и детей. Не покупали ни посуды расписной, ни лакомств, ни бус, ни лент девкам. Всё им казалось опоганенным.

Случись же кому стороннему через весь их ехать да воды попросить испить, не отказывали, но ковш, к которому странник приложился, выкидывали. А девок, едва те рубашонки детские пачкать переставали, почепские мужики прятали под покровы. Да такие, что за ними ни лица, ни стана было не разглядеть. В чужие веси невест не отдавали, только в две соседние, что тем же обычаем жили. Оттого никто их девок и баб в глаза не видел. Болтали-де, почепские их и за людей не держат, так, чуть выше скотины.

Словом, чудное житьё у них было. Неуютное. Вроде и улыбается тебе староста, и поклоны кладёт, а по глазам колючим ясно: обороты считает, когда уберёшься.

Потому не любили креффы туда наведываться, тянули на щепках жребий. В тот раз Хранители отвернулись от Бьерги.

Она приехала в последнюю почепскую весь после полудня, злая как упырь. Почти седмицу потратила впусте. По её приезде всех не сговорённых девок прятали, словно и в помине их не было. Приходилось колдунье идти на угрозы. Лишь после этого выводили из клетей да погребов дочерей, укутанных в глухие покровы. А отцы и братья с такой лютой злобой смотрели на посланницу Цитадели, что тянулись руки упокоить каждого. Ведь от души почепские не понимали – на что девок глупых смотреть? Какой ещё дар в бабах! Эдак и скотину крефф попросит показать: ну как в ней тоже колдовская искра теплится.

Эти «смотрины» вымотали Бьерге всю душу, а потому в последнюю почепскую весь она приехала раздосадованная и сердитая.

Спешившись у дома старосты, наузница привязала коня и вошла во двор.

– Мира в дому, Одиней.

– Мира, – отозвался худощавый, желчного вида мужик, что вышел на звук открываемых ворот. – Чай опять детей наших в срам вводить приехала?

– Приехала я выучей искать, – обрубила колдунья. – Потому собирай всех. Глядеть буду.

Староста дёрнул уголком рта. Хотел было возразить, но в этот миг хлопнула дверь хлева. Во двор вышла тоненькая невысокая девушка, упрятанная едва не до пят под плотное покрывало. Только глаза и видны, да и те опущены долу, а голова склонена так низко, словно её обладательница живёт под гнётом жестокой вины. Ещё бы не вина – девкой уродилась!

Кто там скрывался под покровом, Бьерга не знала. Диво, что дурёха на улицу при чужинке сунулась. Видать, убирала за скотиной и не слышала, как странница приехала. А ещё дивнее, что горел в вышедшей дар. Чистый и яркий, как солнечный луч.

– Кто это? – Колдунья кивнула на замершую в растерянности девку.

– Дочь моя средняя. – Староста сощурился. – Аль понравилась?

Бьерга кивнула.

– Скажи жене, чтоб кузов ей собрала да еды в дорогу. Через оборот тронемся. Я её забираю. Осенённая она. А пока других созывай, погляжу.

Мужик опешил.

– Ты… – яростно выдохнул он, но опамятовался, взял себя в руки и продолжил спокойнее: – Майрико не отдам. Выучей ищешь, так парней гляди. Девку не пущу.

– Она сговорённая? Или мужняя? – Колдунья буравила собеседника взглядом тёмных глаз.

Староста сызнова дёрнул уголком рта. Явно собрался обмануть, но сам себя осадил, понимал: креффа не проведёшь.