– Далече ты? – сонно спросила из-за занавески мать.

– До ветру, – буркнул Руська.

– Бадью не забудь обратно под лавку потом задвинуть, – напутствовала родительница, повернувшись на другой бок.

А Руська, уже не таясь, шмыгнул в сени.

Взявшись за ручку двери, он всё-таки засомневался. Страшно… Вдруг отворишь, а там волколак глазами горящими из кустов зыркает? Сестра хоть и говорила, что резы на воротах и тыне надёжные, но всё равно боязно. Мать не раз стращала рассказами, как Зорянку кровососы скрали. А ведь всего до соседнего двора бежала в потёмках. И ночь-то ещё не настала тогда.

Однако любопытство пересилило-таки страх. Руська утешил себя тем, что в веси как-никак настоящий вой из Цитадели, а значит, бояться нечего. Утешил, затем высунулся из избы, огляделся и прислушался. Острые зубы не клацают, голодного рычания не слыхать. Только соловьи заливаются да деревья шумят.

– Куда ж ты подевалась-то? – приплясывая от ночной прохлады, прошептал мальчишка и пошлёпал босыми ногами по росе. – Упыри, что ль, утащили во Встрешниковы Хляби?

Сестру он нашёл спящей под дедовой яблоней. Яблоня та давно не плодоносила, но в память об отце батя её не рубил. Очень уж дед Врон любил под ней сидеть. Под ней и помер.

Лесана сладко спала на войлоке, накинув сверху отцовский тулуп.

«Вот же вынесло клятую!» – рассердился Руська.

Дрыхнет и хоть бы что. А он трясись.

«Ежели бы не голова стриженая, сроду за воя не примешь, – думал мальчишка, разглядывая старшую сестру. – Девка как девка, только тощая».

Кинув вороватый взгляд на крепко спящую обережницу, он потянулся к заветному мечу. Ладные ножны, перехваченные крест-накрест толстыми ремнями, так и манили. Руська нерешительно коснулся широкой, оплетённой кожей рукояти и… Вш-ш-ших! В горло вжалось что-то холодное. Острое. Русай шумно сглотнул, боясь шевельнуться.

Миг, и сестра сидит напротив, а на кончиках пальцев отведённой в сторону левой руки мерцает и переливается синий огонёк. Горит, но она не морщится. И в глазах ни отголоска сна. Будто притворялась. А другой рукой вжимает закалённое лезвие ножа в шею брата.

– Ты почто подкрался, как тать, а? – Ровный голос Лесаны продрал до костей.

– Ме-е-еч посмотреть хотел, – заскулил Руська, чувствуя себя глупым и жалким.

– А спросить не мог? – рассердилась сестра. – Иль гордый такой?

– Не-е-ет. Боялся.

– Кого? Меня? – удивилась она.

– Что прогонишь, боялся. – Руська готов был разреветься от страха и стыда.

– Что ж я, злыдня лютая, что ли, брату родному не дать на меч поглазеть?

После этих слов так совестно сделалось, что Русай не выдержал и бесславно разревелся, ёрзая коленками по холодной земле.

– Ну… будет… будет… – Обережница ласково обняла его острые плечи. – Вдругорядь не станешь руки тянуть, куда не просят. Скажи спасибо, что только усовестила. В следующий раз выпорю, чтобы по ночам не шлялся. Иди ложись, покуда мать не хватилась.

Руська замотал головой и вцепился в жёсткие сестрины бока.

– Можно с тобой останусь?

Лесана улыбнулась.

– Оставайся, только тулуп весь на себя не стаскивай. Прохладно.

Позже, прижимая к себе затихшего и сладко сопящего храбреца, обережница осторожно положила ладонь на узкую мальчишечью грудь. Там теплился пока ещё слабый, невидимый глазу огонёк, но в будущем грозил он переродиться в истинное пламя. Лесана горько вздохнула, прошептала:

– Хватит и одного осенённого в доме. – И затворила едва начавший теплиться дар.

* * *

На следующий день Остриковы собирались в дом к старосте. Елька отчаянно стеснялась забытой и уже чужой сестры, а потому старалась на глаза ей не попадаться. Пряталась за мать или Стояну да смущённо теребила кончик косы. Руська в новой рубахе и портах, с выдранными за ночёвку в саду ушами, вид всё одно имел важный. Уши – ерунда! Зато окрестные мальчата, как узнают, что он меч сестрин в руках держал да спал ночью в саду, так от зависти удавятся!

Мать же, глядя как старшая дочь натягивает через голову чёрную кожаную верхницу, вздохнула украдкой и полезла в сундук.

– Дитятко, на вот, надень. Тебе вышивала. Думала, приедешь, порадуешься.

Она неловко протянула Лесане расшитую по вороту и рукавам праздничную рубаху.

– Спасибо, – прошептала обережница, разглядывая нежданный подарок.

Рубаха была хороша. Лесане… Прежней Лесане она пришлась бы в пору и к лицу. Но то прежней. А нынешней и примерять не надо: и так ясно, что в груди окажется велика, на плечах натянется, а вдоль тела обвиснет.

Поэтому девушка только вздохнула и мягко сказала:

– Мама, отдай лучше Стояне. Она в ней пригожая будет, не то что я.

Мать недовольно поджала губы, но спорить не стала.

Дом Неруна, как всякого кузнеца, стоял на окраине. Богатый, добротный. Столы хозяева накрыли во дворе. Остриковы пришли последние. Отец всю дорогу костерил Стояну, что долго косу плела да бусы перебирала. Лесана знала: Стояниной вины в задержке не было. Родитель попросту вымещался на ней за то, что старшая дочь нарочно медлила, а теперь шла в неподобающем девке наряде, да ещё и чёрная, как ворона.

Ступив на двор, Лесана внезапно растерялась. Куда ей идти? Отец отправился за стол к мужикам. Мать поспешила к собравшимся у крыльца хозяйкам, чтобы помочь разносить снедь. Сестра убежала к подругам, сбившимся в стороне яркой нарядной стайкой. Чуть поодаль сгрудились парни, стояли, будто сами по себе, но то и дело бросали вороватые взгляды на румяных девок.

Появление осенённой заставило всех смолкнуть. Соотчичи с любопытством рассматривали старшую дочь Юрдона и Млады.

Чувствуя осуждающие взгляды женщин, неодобрительные – мужчин, стыдливые – девок и любопытные – парней, Лесана сызнова ощутила себя чужой.

– Млада, чего это она у тебя к мужам-то села? – тихо охнула старая Тёса.

– Ей можно. Ратоборец она, – услышала Лесана виноватый голос матери.

Только опустившись на лавку рядом с Неруном, девушка поняла, что нарушила все заветы дедов. Не по обычаям это, чтоб мужики с бабами рядом сидели. Вот только Лесана была обережницей и давно привыкла и есть за одним столом с мужиками, и спать с ними же бок о бок.

Единственный раз порадовалась девушка за родителей, когда староста поднял в её здравие чарку. Отец тогда горделиво приосанился, а мать украдкой вытерла глаза. Сама обережница от чарки отказалась.

– Спасибо, Нерун, за честь, но осенённые хмельного не пьют.

– Что так? – подивился староста.

– Пьяный ни себе, ни дару не хозяин, – ответила Лесана.

Где-то рядом раздался знакомый голос:

– Нам надысь чароплёт обережный круг обновлял. Так что пей смело! Дар твой вовсе не надобен нынче. Ходящие нашу весь за версту обходят.

Обережница отыскала взглядом того, кто нарочито громко, с кичливой поддёвкой сказал эти слова, и с трудом узнала Мируту. Где тот статный парень, с которым она целовалась за кустом калины? Видать, там и остался. Напротив сидел некрасивый оплывший детина с красным лицом. Пока столы накрывали, видать, успел приложиться к бражке. И что она тогда, дурища, нашла в нём? Рожа глупая, глаза мутные, губы мокрые. Да и сам весь…

– Видела я круг. – Лесана кивнула, уводя разговор в другую сторону. – На совесть сделан. Велеш, поди, у вас был?

Она повернулась к хозяину подворья.

– А кто ж его знает? Мы имя-то не спрашивали, – растерялся Нерун. – Молодой какой-то поутру приехал. Ещё это… глаза у него как бельма. На буевище заглянул, резы подновил, монеты взял да к вечеру отбыл. Даже на ночь не остался.

– Видать, торопился…

Лесана почувствовала, как горло сжалось от тоски. Смертельно захотелось увидеть хоть Велеша, хоть кого другого из былых соучеников. Только бы не эти рожи! Кого угодно из Цитадели, кто примет в ней равную, а не девку, ряженую к собственному бесчестью парнем.

Сельчане неторопливо ели. Разговоры тянулись своим чередом. Вот только Лесане беседовать было не с кем и не о чем. Мужики чурались с ней говорить, опасались глупость перед девкой явить. Мать неловко краснела и, по всему судя, боялась, что дочь встрянет в беседу старших. Подружки все мужние уже: кто на сносях, кто ребятёнка на руках тетёшкает. О чём с ними говорить? Они ей про болячки детские, про труды домашние, а она им про что? И почему она, глупая, думала, будто вернётся в весь и всё будет – по-прежнему? Не будет.

Заставила Неруна застолье собрать. Думала оказать тем честь отцу да матери: пусть Невежь глядит с уважением, почётом окружит. А оно вон как вышло. Вроде и в чести родителям не отказывают, да только на этакую дочь глядя, глаза стыдливо отводят.

От острой досады захотелось сей же миг встать и уйти. Но как уйдёшь с пира, в твою же честь и по твоему же требованию справленного? Сиди, дурища, и на ус мотай: прежде чем делать, думать надо.

Из тоскливых дум девушку вырвал пьяный голос осмелевшего Мируты:

– А скажи-ка, Лесанка, с чего вы, чароплёты, такие деньжищи с нас дерёте?

– Я не чароплёт, я вой, – сухо ответила она. – Но соберись ты обозом – втридорога возьму.

– Это за что же? – Собеседник подался вперёд, устремив на неё взгляд помутневших глаз.

– За жизнь, – просто ответила обережница и так посмотрела на несостоявшегося жениха, что тот осел обратно на лавку.

От выходки Мируты на душе стало ещё паскуднее. Лесана вспомнила, как накануне собственными руками обескровила Цитадель. Затворила брату дар. Пожалела. Не столько его, сколько отца с матерью. Пусть им в старости подмогой и опорой будет. Девки-то из дома упорхнут, как птицы, – и поминай как звали. А парень жену приведёт, детей народят. Не прервётся род Остриковых.

– Да ты хоть силу нам свою явить можешь? – Мирута никак не желал уняться. – За кою деньги дерёте? А?

Захмелевший Нерунович и сам не понимал, кто его за язык дёрнул. Как прознал надысь, что не сосватанная невеста воротилась в весь, так и не находил себе места. Маетно сделалось. Вроде и не виноват перед ней ни в чём, а отчего-то совестно. Вечером до темноты хотел сходить на двор к Юрдону, да жена не пустила. Завыла глупая баба, упала в ноги. Всех переполошила, дура. Так и не сходил. Сегодня же, едва увидел Лесанку, обмер. Хвала Хранителям, что не сговорил в своё время. Как с такой жить-то? Срамота.

С пьяных глаз забыл он, что сговорённых креффы в Цитадель не забирают. Да и точила сердце глухая злоба, что забылась Лесана свет Юрдоновна. Зазналась. Раньше-то её род в веси чуть не самый захудалый был, а ныне так себя поставила, будто все ей в пояс кланяться должны да поперёд старосты почтение оказывать. А на – бывшего жениха не посмотрела даже, словно не миловались допрежь. Нешто забыла всё? Так ничего, он напомнит! Хоть с косой, хоть без, хоть в портах, хоть в рубахе – всё одно: бабой родилась – бабой помрёт!

– Ну что? – Он постучал чаркой по столу. – Явишь силу? Аль нет?

– Я тебе не скоморох ярмарочный, – отрубила Лесана.

– Ты иди, сынок, охолонись. Давай Ольху позову, проводит тебя. – Мать засуетилась, до смерти перепугавшаяся, как бы обережница не разозлилась и не наложила на пьяного дурня виру.

– Нет уж, пусть докажет, что она вой знатный, – набычился Мирута. – За что ей платить-то?

Во хмелю он запамятовал, что Лесана платы ни за что не требовала, силой не хвасталась, и защищать его не напрашивалась.

– Не позорься, иди проспись! – С места поднялся Нерун. – Я грамоту видел.

«Пьяный проспится, дурак – никогда», – подумала про себя обережница, но промолчала.

Зря.

– И что в грамоте той сказано? – продолжил выплёскивать желчь бывший жених. – Парень она аль девка? А то не разобрать. Забирали вроде девку с косой, а воротили парня стриженого.

Мирута закусил удила, и теперь его несло во все стороны разом.