– Я говорил о тебе и твоих друзьях. Растолковывал, почему вою, колдуну и целительнице лучше не водить близкой дружбы. Я ни слова не сказал про семью.

Лесана смешалась, силясь вспомнить его тогдашние слова.

– Но ты… ты говорил потом, в другой уже раз, что ратоборцу не положено…

– Цитадель запрещает обережникам обрастать семьями, – спокойно сказал крефф. – Это вдалбливают выучам с первых дней послушания. Я никогда не говорил, будто с этим согласен. Лишь предупреждал, что семья и дети для нас – тяжкое бремя.

Лесана открыла было рот, чтобы уличить его в лукавстве, но тут же и закрыла, потому что поняла – уличать не в чем. Клесх и правда никогда не настаивал на том, что обережник не должен иметь привязанностей, семьи и дома. Лишь известил об этом, как заведено, но наставлениями не донимал.

– Всё равно нечестно! – Послушница рассердилась.

– Честно, – ответил крефф. – Я предупреждал тебя о том, как это тяжело. Думаешь, мне легко оставлять их? Думаешь, нравится бывать в доме гостем – ни мужем, ни отцом, а перехожим молодцом? И всякий раз видеть, как вырос за дни разлуки сын, а падчерица стала ещё угрюмее и враждебнее? Думаешь, я хочу себе, им и Дарине такой участи? Думаешь, живу только своими желаниями?

Выученица нахохлилась, пристыженная. Она пожалела, что вовсе завела этот разговор. Но вдруг будто Встрешник за язык дёрнул:

– А как же Майрико?

Клесх натянул поводья, и лошадь под ним стала как вкопанная.

– Что?

Девушка покраснела и отвела взгляд.

– Мне Нурлиса рассказывала… – пробормотала она едва слышно.

– Ты забываешься, – сказал наставник.

Лесана, готовая провалиться сквозь землю, опустила голову ещё ниже и пробормотала:

– Прости.

Он молча смотрел на неё, словно решая, как быть, но потом всё же тронул поводья, заставляя лошадь идти дальше.

Некоторое время ехали молча. Потом крефф заговорил:

– Ты должна понимать: семья для ратоборца – это постоянный страх потери. Мы защищаем чужих, но не окажемся рядом с близкими, если беда постучится в их дверь. Что, если однажды ты приедешь, а твой дом разорён и все домочадцы сгибли? Или воротишься, а твой дом уже не твой, потому как в нём обосновался новый хозяин – отец твоим детям, муж твоей жене. И ты не сможешь её упрекнуть. Ты молча уедешь, так как теперь ты лишний. И сам поймёшь, что такой поступок – единственное благо. Не всякая женщина станет из весны в весну ждать мужчину, наведывающегося лишь раз в несколько месяцев, да и то на пару дней. А в твоём случае… – Он обжёг выученицу взглядом. – Уж тем более не всякий мужчина. Семья делает жизнь ратоборца сложнее, Лесана. И боли приносит больше, чем радости.

Его спутница молчала, потрясённая такой длинной речью.

– Но если бы было можно… она жила бы при Цитадели… – неуверенно заговорила девушка.

– Да. Если бы было можно, – согласился он. – Если бы не было ходящих. Если бы ночь принадлежала людям. Если бы мы, словно дикие звери, не проводили бо́льшую часть жизни, скитаясь по лесу от веси к веси. Если бы осенённые жили, как простой люд. Тогда да, было бы можно. Но, увы… Поэтому не повторяй чужой глупости.

Лесана кусала губы.

– Ты за этим меня привёз? За этим показал их? – спросила она.

– И за этим тоже. Да и деть тебя некуда. А Клёне не помешает подружка. Жалко девочку. Она знает цену моей глупости. И прощать не собирается.

Выученица открыла было рот, чтобы сказать ему, мол, семья – не глупость, глупость – прожить жизнь, никого не сделав счастливым. Однако вовремя прикусила язык, понимая, как глупо прозвучат эти слова. Она помнила слёзы Эльхи и глаза Дарины, стоящей в воротах и смотрящей вслед уезжающим. Как бы она ни улыбалась, как бы ни пыталась казаться спокойной, но скрыть боль, отражающуюся в её глазах, было невозможно. Всякий раз, провожая мужа, она прощалась с ним навсегда. Вряд ли это было похоже на счастье.

* * *

Три весны – долгий срок. Сколькое за это время пришлось переосмыслить, сколькое понять. Теперь Лесана была уже не выученицей. Она стала равной Клесху. Многое между ними переменилось. Сегодня девушка уже и на миг не задумалась бы, спроси её Клёна, любит ли она своего наставника?

Любит.

Понимает ли его? Пожалуй.

Он был ей всем: отцом, матерью, братом, другом. Его дом стал её домом. Его семья сделалась её семьёй. А после того, как Лесана побывала в родной веси, она поняла окончательно: нигде её не примут, кроме как здесь.

Дом… Обережница лежала, прикрыв глаза, наслаждалась тишиной и покоем. Впервые за последние седмицы ей было хорошо. Уютно. Тепло. Беззаботно.

Дом…

Рядом, в ароматном сене, нетерпеливо завозилось, зашептало:

– Да не спит же, не спит!

– А ну цыц! Брысь отсюда, раз неймётся! – зашипели в ответ.

– Не спит она, гляди, как дышит. Когда спят, грудь ровнее взды-мается!

– Эльха! Ах ты, сопля зелёная! На грудь он ещё смотрит!

– А на чего ж мне смотреть? – обиделся мальчонок. – На пятки ваши, которые с сушила торчат? Я им, дурындам, молока принёс, а меня ещё и лают?

Клёна сызнова на него шикнула, но паренёк прошептал:

– Будешь нос задирать, скажу отцу, что ты с Делей целовалась. Он тебя мигом выпорет. – После этого Эльхит задумался на миг и добавил: – И его тоже.

Лесана не выдержала, рассмеялась, а потом открыла глаза и посмотрела на сидящую рядом красную, словно брусничка, девушку шестнадцати вёсен.

– Правда, что ли, целовалась? – спросила обережница.

Эльха, до сей поры стоявший на приставной лестнице и не решавшийся из-за сестриной строгости забраться внутрь, мигом вскарабкался на сушило.

– Говорил же, проснулась… – пробубнил он, доставая из-за пазухи завёрнутую в холстину горячую ржаную лепёшку, обсыпанную крупной солью. – Я им поесть принёс, а они…

Паренёк ловко расстелил на сене холстину, утвердил на ней кринку с молоком, деревянный ковшичек и принесённый хлеб. Лесана, зажмурив глаза, принюхалась. Хлеб благоухал домом, печью…

– Да не целовались мы! Нужен он мне больно, – тем временем проговорила Клёна, досадливо хмурясь. – Еле вырвалась от него, дурака. Пристал как репей. «Сватать тебя придём», – передразнила она, по всему видать, Делю. – Я ему сразу сказала: как придёте, так и уйдёте. Чтоб и мысли не держал.

Лесана смотрела на негодующую девушку с улыбкой, а про себя думала, что ещё весна-другая, и очередь из сватов выстроится, пожалуй, от Дарининых ворот до самого тына. Хороша стала Клёна! Вылитая мать. Очи огневые, брови соболиные вразлёт, кожа белая. О такой только песни слагать. А юная красавица, не зная, какие мысли одолевают гостью, ела лепёшку и запивала её парным молоком.

Эльхит же с соломинкой в зубах развалился рядом и смотрел в потолок. Вёсен ему было столько же, сколько и Русаю. Но от юного порывистого Острикова мальчонок отличался редкостной рассудительностью и спокойным, ровным нравом.

– Ну, допивай, чего тут осталось-то? – кивнула Клёна.

Лесана махом осушила кринку и сызнова откинулась на мягкое сено. Блаженствовать оставалось недолго. Они с Клесхом отдыхали в веси Дарины уже четвёртый день, и завтра должны были тронуться в Цитадель. Оттого хотелось нынешнее утро провести в безделье и неге. Прикрыть глаза и лежать, впитывая покой.

Увы. Не получалось. На душе будто кошки скреблись. То беспокойная совесть точила Лесану. А виной всему был… Руська. Белобрысый братец, всеми силами своей детской души мечтавший стать обережником. И дар, горевший в нём, который по дурости затворила сестра. Правильно наставник говорил ей, мол, девки тем страшны, что сперва сделают, а потом уж думают. А то и просто только сделают, подумать же вовсе не удосужатся.

И она, Лесана, явила себя глупой девкой, поддалась жалости, стыду и неизбывной вине. Жалости к родителям, которым выпадало на долю потерять единственного сына, да к тому же поскрёбыша. Стыдом перед сельчанами и отцом-матерью, что воротилась такая чужая им, непонятная. И виной, глубокой дочерней виной перед семьёй, кою опозорила на всю весь. Сделалась бельмом на глазу, которое и видеть противно, и скрыть нельзя. Ни девка, ни парень; ни дочь, ни сын; ни сестра, ни брат; ни близкая, ни чужая.

Лесана попусти́лась умом^[25], поддалась глупому порыву, заглушила голос совести, а едва из родной веси выехала, тут же и осознала, что натворила. Она – обережница, крефф будущий! – преступила заповеди Цитадели, поставила себя превыше тех, кого клялась защищать.

Что жи́ла? Жилу отворить несложно. Сложно себе признаться, что способна на подлость, глупость и ложь. Сама вот спорила с наставником, доказывала, будто любовь и дружба – сила великая. И не слышала, что Клесх говорил про страх и слабость. Не переупрямить её тогда было. Не понимала, бестолочь, какую силу душевную надо иметь обережнику, коли речь идёт о семье. И вон как всё обернулось. Едва дело коснулось родной крови, ужом извернулась, чтобы себя уважить. Про долг и не вспомнила. Какой уж там долг! По правде пусть другие живут, а ей отца с матерью да сестёр жалко. До иных дела нет. Сколько жизней Русай спасёт, выучившись, – плевать. Пусть лучше на родной печке сидит. А сколько людей от того сидения без помощи сгибнут – не Лесанина беда. Главное: у её сродников всё ладом.

Бесстыжая.

Да, расплата за содеянное досталась Лесане горькая. Злая совесть терзала больнее кнута. И тем страшнее становилось девушке, что понимала она: совершённую глупость исправить не вдруг получится. Когда теперь сызнова окажешься у родного печища? Через весну, ежели повезёт… Стало быть, до той поры мучиться ей от стыда. Хоть нынче же прыгай в седло и скачи во весь дух обратно!

Дура! Что ж за дура такая! И ведь наставнику душу не изольёшь, совесть не облегчишь. Клесх, ежели о таком прознает, прибьёт. И прав будет. Потому приходилось Лесане нести бремя своей глупости в одиночку. Утешалась лишь тем, что всякая боль – наука.

Покуда гостья терзалась муками совести, Клёна и Эльха беспечно валялись рядом на сене. Невдомёк им были её страдания. Обережница даже мимолётно позавидовала обоим. Их беззаботной жизни, лишённой надобности совершать страшный выбор. Всё просто в их мирке. Просто и ожидаемо.

Клёну сосватает какой-нибудь хороший парень, сыграют свадь-бу, дом поставят, родят ребятишек… Эльху через весну-другую отец наверняка отправит в город вразумляться какому-нибудь ремеслу. И станет он вёсен семь-восемь спустя – завидный жених. Приведёт в дом красивую девку, и будут жить.

А Лесана так и продолжит скитаться. Может, станет тем самым креффом, который выпестует из Русая ратоборца. А может, сгибнет однажды в ночи. Девушка прислушалась к себе: тоскливо ли ей от этих мыслей?

Нет.

Всё в жизни должно идти своим чередом. Для каждого. Для Клёны. Для Эльхита. Для Русая. Для неё. А если уж и вдуматься, так ли желает она иной доли? Вряд ли.

Обережница перекатилась на живот, уткнулась лицом в духмя́ное^[26] сено. Завтра в путь. Цитадель ждёт.

А по весне, когда сызнова можно будет наведаться в Невежь, Лесана отворит брату жилу и заберёт его в крепость. Умиротворённая этими мыслями девушка опять задремала. Она ещё не знала: ничего из того, что она загадала нынче, не сбудется. Поэтому сон её был сладок.

* * *

Тускло горел очаг. Зелёное пламя облизывало поленья, и те уютно потрескивали. Ребятишки играли на полу, вертели в руках соломенных кукол, говорили на разные голоса. В доме пахло кашей.

Слада ткала, поглядывая на Радоша, который мастерил из деревянных чурочек башенку. Уже четвёртая весна шла сыну. Рос мальчишка любопытным, жизнерадостным и крепким. Дети все наконец-то откормились. Исчезли тени вокруг глаз, скулы больше не выпирали на истощённых личиках, руки и ноги не казались тонкими и прозрачными. В жилу пошли.

– Ива? – Приглушённый голос, раздавшийся от входа, заставил женщину вскинуть глаза.