К окончанию странствия Ихтор и Рыжка так сроднились, что и спали, и ели только вместе, несмотря на удивлённые взгляды людей. Стоило целителю улечься, рыжая спутница тут же взбиралась ему на грудь и принималась громко, старательно урчать. За столом она сидела на коленях у хозяина, норовя засунуть в тарелку морду вместе с усами. А когда получала за это щелчок по носу, обижалась, гордо разворачивалась, провозила хвостом по содержимому миски и уходила.

В последний раз Ихтор не выдержал и щёлкнул по розовому носу особенно сильно. Рыжка выказала человеку всю глубину своего негодования, напакостив на сапоги, а затем злорадно слушала из-за печи ругань. После этого обережник выудил кошку, засунул в перемётную суму и плотно завязал горловину. Рыжка обиженно завывала всю дорогу, потом устала и уснула под мерное покачивание. А проснулась лишь тогда, когда человек извлёк её из мрака седельной сумы на залитый солнцем огромный двор.

Кошка стремительно вскарабкалась по рукаву рубахи на плечо креффа и испуганно зашипела, глядя на каменную громаду невиданной высоты.

– Вот и приехали, – сказал Ихтор, осторожно снимая спутницу с плеча.

Рыжка мявкнула, огляделась, после чего виновато потёрлась об изуродованную щёку целителя, призывая помириться.

– Ишь, плутовка. – Он усмехнулся и погладил мягкую спинку. – Ну, идём, покажу, где жить теперь будешь.

Глава 3

В топоте лошадиных копыт Лесане изо дня в день слышалось одно и то же: «Домой. Домой. Домой!» А тянувшийся от Цитадели больша́к^[14] расходился, словно река ручейками, на просёлочные дороги, вился среди полей и лесов. Всё ближе и ближе родная весь. Вот и места знакомые.

Сердце обережницы затрепетало. Ещё несколько оборотов – и покажутся памятные до последней доски ворота Невежи и окружённый старыми липами родной тын! Как её там встретят? Живы ли все? Здоровы ли? Хотелось пришпорить лошадь, отправить в галоп, да нельзя на лесной тропе.

Наконец чаща расступилась, явив частокол из заострённых брёвен с потемневшими защитными резами. Лесана натянула повод и замерла в седле. Ничего здесь не изменилось: те же липы, та же пыльная дорога, та же неровная царапина на створке ворот. То бык дядьки Гляда провёз рогом ещё вёсен восемь назад. Мужики тогда на него всей весью вышли, еле свалили клятого, так лютовал. Оказалось, шершень ужалил.

Лесана стискивала в руках узду, не решалась направить лошадь вперёд. Воспоминания навалились, замелькали перед глазами. Словно и не было пяти вёсен на чужбине.

Когда обережница въехала в весь, на улице было тихо. Лишь ребятишки, игравшие в пыли, с удивлением отрыли рты, глядя на незнакомого вершника в чёрном облачении. Малышня порскнула в стороны, а Лесана едва заметно улыбнулась. Будет теперь у них разговоров!

Вот и знакомый куст калины. Надо же, не срубил его отец, как грозился. Девушка спешилась и, ведя кобылу в поводу, вошла во двор. На скрип ворот обернулась стоящая возле хлева женщина в поско́нной^[15] рубахе. Обережница сразу узнала мать, постаревшую, поседевшую, но по-прежнему родную. Лесана уже собралась броситься к ней, но хозяйка сама пошла навстречу, поспешно оправляя на голове покрывало. Девушка хотела раскинуть руки, но мать поклонилась и сказала:

– Мира в пути, обережник.

Земля под ногами Лесаны закачалась.

– Мама… мамочка, – хрипло выдавила она. – Не признала? Это же я, Лесана.

Старшую Острикову будто хватил столбняк. Она застыла, близоруко и недоверчиво щурясь, вгляделась в лицо гостя.

– Дочка?

Обережница смотрела с такой тревогой, что стало ясно: эта высокая, худая, чёрная, как ворон, девка и есть уведённое креффом в Цитадель дитя Остриковых. От родной кровиночки на том лице только глаза и остались.

Млада бросилась обнимать нежданную, но такую дорогую – гостью.

– Лесана!!!

На этот крик, надрывный, хриплый, из избы выскочила красивая девушка. Да так и застыла в растерянности, глядя, как мать лихорадочно целует облачённого в чёрную одёжу незнакомца.

– Стёша, Стёша, радость-то какая! Сестрица твоя воротилась! – обернулась, наконец, Млада к молодшей.

Стояна ещё миг смотрела с недоумением, потом всплеснула руками, взвизгнула: «Батюшки!» – и кинулась к обнимающимся.

Лесана прижимала к себе их обеих, плачущих, смеющихся, и чувствовала, как оттаивает душа. От матери пахло хлебом и домом. А Стёшку не узнать: в волосах вышитая лента, на наливном белом теле – женская рубаха, схваченная плетёной опояской.

Вот так-то. Уезжала от дитя неразумного, а воротилась и увидела в сестре себя. Но не нынешнюю, а прежнюю. Ту, которую пять вёсен назад увёл из отчего дома крефф. Ту, которой Лесане уже не быть никогда.

* * *

– Ты, дочка, прости, что щи пустые. Мы ж не знали, что радость такая нынче случится. Да ты ешь, ешь. – Мать суетилась, отчаянно стыдясь, что встречает дорогое дитя жидким хлёбовом с крапивой. – Сметанкой забели.

Она подвинула ближе плошку с густой сметаной.

– Мама, вкусно. – Лесана кивала, жуя и с жадным любопытством оглядываясь.

За пять вёсен в доме ничего не изменилось. Та же вышитая занавеска отгораживает родительский кут. Те же полки с безыскусной утварью вдоль стен. Подвешенный над лоханью глиняный рукомо́йник^[16]. Старенький ухват у печи да бадья с водой.

Хлопнула дверь. В избу вошёл взволнованный отец. Из-за его спины с любопытством выглядывал вихрастый белобрысый мальчишка.

– Мира, дочка. – Отец нерешительно шагнул к столу, не узнавая в высоком жилистом парне родное дитя, и порывисто, но неловко обнял гостью за плечи.

– Садись, садись, Юрдон, – тут же зачастила мать, спешно меча на стол щербатые глиняные миски. – И ты, Руська, садись. Нечего впусте на сестру пялиться.

Обедали, как заведено, в молчании. И всем при этом было одинаково неловко. Лесану раздирали десятки вопросов. Стояна отчаянно робела, глядя на девку-парня. Мать с отцом пытались делать вид, будто не испытывают замешательства. И только Руська не отводил восхищённого взгляда от висящего на стене меча.

Ух, как ему хотелось вытащить его из ножен и подержать в руках! Да разве ж позволят…

Наконец отец отложил ложку, поймал обеспокоенный взгляд жены, кашлянул, что-то попытался сказать, да так и замолчал, не найдя нужных слов. Тогда Млада Острикова, отринув обычай, воспрещавший жене раскрывать рот поперёд мужа, не выдержала:

– Дочка, как ты доехала-то? Нешто одна?

Лесана в ответ беззаботно кивнула.

– А с кем же? Одна, конечно. Хорошо в лесу! Луна такая ночами… – Она осеклась, увидев, как испуганно переглянулись родители. – Мама, да ты не пугайся. Я ж ратоборец. Мне с потёмками в дому не нужно хорониться. Вот только… – Девушка помрачнела. – Гостинцев я не привезла. Побоялась не угадать. Давно вас не видела. Подумала, уж лучше вы сами.

На стол лёг тяжёлый кожаный кошель.

Отец с удивлением посмотрел на дочь и ослабил шнурок. По скоблёным доскам рассыпались тусклые монеты. Столько денег в Остриковом роду допрежь не держали в руках.

– Откуда ж… – Юрдон сглотнул.

– То плата моя, как выученицы. За обозы. – Лесана улыб-нулась.

Всё заработанное Клесх делил пополам. Две трети звонких монет шли на оброчные Цитадели, а остальные ждали своей участи. Лесане тратить их было не на что. Не нужны ей были ни ленты, ни бусы, ни рубахи вышитые. Всё немудрёное добро в двух перемётных сумах умещалось.

– А ты обозы уже водишь? – не утерпел Руська.

– Уж три весны как.

– И ходящих убивала? – Брат подался вперёд.

– Доводилось. – Лесана кивнула.

Мать и Стояна вздрогнули, отец только крякнул. Повисла гнетущая тишина. Лесана поторопилась её развеять, пошарила в лежащем на лавке заплечнике и достала свиток с восковой печатью.

– Надо бы за дядькой Ерсеем послать, грамоту на весь отдать, – сказала она, обращаясь к отцу.

– Дочка, дак Ерсей ещё по осени помер, – растерялся тот. – Яблоню старую рубил, а топор с топорища-то возьми да соскочи. Прямёхонько в переносицу. Нерун нынче староста.

Млада нарочито громко захлопотала у стола. Она боялась, что имя отца Мируты расстроит дочь. Однако та лишь пожала плечами.

– Ну, значит, ему передам. Да и сороку проверить надобно, а то мало ли.

Не услышав в её голосе ни боли, ни досады мать успокоилась. А Стояна, всё это время сидевшая молча, осмелела и влезла в разговор.

– Поди, узнает староста, кем Лесана стала, локти себе сгрызёт – такую сноху проворонил… – Она хотела добавить что-то ещё, но под грозным взглядом отца осеклась.

– Да ну их. – Обережница отмахнулась и повернулась к матери. – Я бы в баню сходила.

– Иди, иди, отец затопил.

Млада вновь засуетилась, полезла в сундук за чистыми холстинами.

Юрдон тоже встал из-за стола, поправил пояс, после чего с привычной властностью в голосе заговорил:

– Намоешься как, переодевайся. В порты, гляди, не рядись. Чай не парень! На голову покрывало накинь. Оно, конечно, не мужняя ты, да только без косы и вовсе срам. За полдень к Неруну пойдём. Только недолго плескайся – негоже заставлять старосту ждать.

Лесана будто окаменела. Медленно поднялась и прожгла отца взглядом, в котором не было ни девичьей робости, ни дочерней покорности. Тяжёлым был тот взгляд. Мужским. Юрдон аж оторопел.

– Это тебе он староста. Мне никто. Надо мной только глава Цитадели власть имеет. Вот к нему я на поклон хожу, когда надобно. А к Неруну твоему шага не сделаю. Чтоб, когда из бани ворочусь, он вот тут сидел и ждал. Да передай: коли сорока сгибла, а новой он не озаботился, за бороду на сосне подвешу. – Сказав так, Лесана развернулась и направилась прочь из избы. Однако замерла в дверях и, не поворачивая головы, добавила: – А одёжу я ношу ту, какая мне укладом Цитадели означена. Но ежели ты стыдишься, что дочь в портах да без косы, к вечеру меня здесь не будет.

И вышла, мягко прикрыв за собой дверь.

– Пойди, отнеси сестре, – прошептала мать Стояне, кивнув на позабытые Лесаной холстины.

Дочь испуганно посмотрела на отца, на затаившегося в углу бледного брата и кинулась вон.

После её ухода Млада, совершенно оторопелая, опустилась на лавку рядом с мужем.

– Ты уж поласковее, Юрдон… Не девка она более. Обережница. Кабы не осерчала на нас.

Глава 4

Нерун корчевал с сыновьями лес, освобождая землю под пашню, а заодно готовя брёвна для нового дома. Младший из его парней должен был жениться по осени и ввести в род молодую жену. Следовало справить новую избу. Топоры звенели, щепа разлеталась во все стороны, пахло смолой и деревом. И тут на делянку примчался меньшой внучок, вспотевший, запыхавшийся.

Сверкая щербинкой между зубами, мальчишка выпалил:

– Деда, обережник приехал!

– Поблазнилось, поди, – воткнув топор в поваленную сосну, сказал Хвалеб, средний из Неруновых сыновей. – Какой ещё обережник! Крефф по весне наведывался, сороку ни в Цитадель, ни в сторожевую тройку не посылали. Откуда тут кому взяться? Одёжа-то хоть какая на нём?

– Чёрная. К Остриковым на двор зашёл.

Нерун озадачено пригладил всклокоченную бороду. С чего это к Остриковым ратоборцу пожаловать? Непонятно.

– Батя, – подал голос взопревший Мирута. – У них же Лесану в учение забирали.

– Воротилась никак девка, – озадачился старый кузнец. – Да разве ж может баба ратоборцем стать? Ладно целителем, но воем? Не углядел, поди, малец-то.

– Слышь, Стрел. – Хвалеб повернулся к мальчишке. – Чужин-то девка или парень?

– Парень, дядька! В портах! Острижен коротко. И с мечом!

– Видать, весть привёз, что сгибла девка. – Нерун покачал головой. – Жалко Остриковых, вторую дочь теряют.

С этими словами староста вытер потный лоб рукавом, махнул старшому сыну, мол, собирайтесь, а сам поспешил обратно в весь.