Он чуть улыбнулся – и сразу пожалел об этом. В её глазах мелькнула тень досады: возможно, она не хотела проявлять одобрение открыто. Или, наоборот, хотела, но не могла себе этого позволить.

Он протянул тетрадь, заранее отметив на полях спорный фрагмент – и специально оставил пару строк пустыми, чтобы создать дополнительную паузу. Она взяла тетрадь, пробежалась глазами по тексту, задержалась на уравнениях.

– Здесь не ошибка, – сказала она спустя минуту. – Просто вы не дописали граничные условия.

Он кивнул, но не забирал тетрадь обратно. В аудитории было настолько тихо, что слышался только их собственный обмен взглядами – и тонкий скрип старого стола, на который она опёрлась локтем.

– А если попробовать… – начал Леонид, но тут замолчал, дав себе секунду подумать. – Если попробовать не в лоб, а через преобразование Фурье?

Она приподняла бровь, но не поспешила ответить. Казалось, этот вопрос задел её больше, чем следовало.

– Интересный подход, – сказала Наталья Викторовна, теперь уже по-настоящему заинтересованно. – Почему вы решили так?

– Потому что в реальной жизни редко удаётся что-то решить напрямую, – сказал он. – Обычно приходится преобразовывать.

Он не знал, специально ли использовал двусмысленность – или она выскользнула сама, но фраза повисла между ними тяжёлым, нерастворимым пластом.

Она аккуратно отложила тетрадь на стол, будто бы отделяя их разговор от строгой территории формул и доказательств. За окном на стекле появлялись первые крупные капли дождя: они скатывались вниз с нерешительностью людей, которые не умеют ссориться, но всё же делают это ради порядка в мире.

Наталья будто бы искала в этом водяном калейдоскопе подсказку, как поступить дальше – как не дать себе перейти ту невидимую грань, о которой предупреждали ещё в институте, учебником и жизнью. Она могла бы остановить разговор ровно в этот миг, поставить точку в споре, и Леонид это понимал. Он даже приготовился к тому, что сейчас её голос оборвёт последнюю попытку диалога, – но вместо этого она вдруг спросила, не глядя ни на него, ни на тетрадь:

– Что вы хотите этим доказать, Леонид?

И в этом вопросе не было ни тени насмешки, только усталость человека, который слишком долго доказывает свои гипотезы перед людьми, неспособными различить интересный спор и пустую трату времени. Тишина повисла между ними, словно мягкий войлок, в который можно беззвучно уронить всё, кроме самой сути. Леонид вдруг почувствовал, что эти секунды – редкая, хрупкая привилегия: возможность сказать о себе больше, чем предусмотрено ролью «ответственного за домашнее задание».

– Что иногда правильный ответ – не единственный, – сказал он, стараясь вложить в голос чуть больше ровности, чем хотелось бы.

Она медленно перевела взгляд с дождя за окном на него, и в её глазах появилось что-то, похожее на сомнение: будто она ждала, что он развернёт свою мысль, поставив под вопрос не только учебник, но и весь распорядок внутри этой аудитории. Наверное, так же она смотрела на собственных однокурсников в двадцать лет – слишком рано поняв, что в науке куда больше одиночества, чем все представляют. Он уловил в этом взгляде иронию без желчи: она словно недоумевала, зачем молодой человек вообще тратит время на сомнения.

– А вы всегда так – ищете лазейки? – спросила она, чуть склонив голову, будто прислушиваясь к эху собственного вопроса.

Он не сразу нашёл, что сказать. На самом деле он не искал лазейки – он пытался объяснить себе, почему чувствует неловкость, когда решения оказываются слишком гладкими. Возможно, он просто не доверял прямым ответам, предпочитая вечно блуждать по коридорам своих догадок, даже если там царит сквозняк. Но объяснить это словами не получалось: любые формулировки казались вторичными, а значит – бессмысленными.

– Мне всегда казалось, что в задачах типа вашей нет единственно верного пути, – сказал он, не глядя на неё, – просто некоторые кажутся правильнее, потому что ими уже кто-то прошёл раньше.

Где-то в коридоре глухо хлопнула дверь, рассыпая крошки дневного света по полу аудитории. Свет стал чуть тусклее, дождь за окном потёк решительнее.

– Это звучит как оправдание, – заметила она, но без укоризны. – Или как манифест антиметодиста.

– Не знаю, – сказал он. – Просто иногда хочется самому доползти до формулы. Даже если она не самая короткая.

Она улыбнулась – впервые за всё время. Улыбка была не для него, а для себя: как если бы он нечаянно доказал ту теорему, которую она давно вывела, но никому не показывала. Секунду она подбирала слова, затем сказала:

– Иногда такие попытки приводят к открытию. А иногда – к пересдаче на зимней сессии.

Он понял, что именно в этот момент она ему поверила. Не как студенту, а как человеку, который решает задачи наперекор шаблону. Она протянула ему тетрадь обратно, но теперь уже чуть ближе, чем прежде – словно разрешала стереть старые следы и попробовать переписать всё заново.

В этот момент луч света, пробившийся сквозь тучи, лёг на её профиль и превратил даже самые жёсткие черты во что-то хрупкое. Он заметил, как у неё дрожит левая рука – не от нервов, а от холода, который здесь всегда бывает осенью.

Она взяла мел, подошла к доске. На секунду задержалась, словно размышляла, стоит ли продолжать, потом чётко и с размахом вывела формулу, добавив к ней поправку, которую он и сам успел просчитать.

– Вот так будет лучше, – сказала она, не оборачиваясь.

– Спасибо, – сказал он, и снова услышал свой голос чужим, слишком взрослым.

Он встал, подошёл ближе, чтобы видеть уравнение. Слова были не нужны: между ними происходила самая странная из возможных бесед – когда не важно, кто говорит, а важно, что оба уже поняли: дальше будет только сложнее.

Она вернулась за стол, собрала бумаги в аккуратную стопку.

– Вы ведь не за этим пришли? – вдруг сказала она, всё ещё не глядя на него.

Слова прозвучали не остро, как укол, а глухо, почти с нежностью, будто вскрывали тщательно запакованный конверт, где так и хочется прочесть настоящее послание, а не казённый бланк. Он не ожидал, что она первая решится сделать этот шаг, и в то же время – ждал именно этого: внутреннее напряжение за последние минуты так выросло, что держать его дальше значило бы просто укрыться от собственного имени. Леонид сглотнул – и это движение звучало в пустой аудитории, как выстрел стартового пистолета. Дальше уже некуда было отступать.

Он почувствовал, что его предательски холодные руки дрожат чуть сильнее обычного. Примерил к лицу улыбку, но понял, что она будет смотреться фальшиво, как у клоуна на детском утреннике. Лучше прямо, без игры: правила были нарушены не им, а самой логикой их совместной эволюции. Он осторожно подвинул тетрадь ещё ближе к её локтю, будто это был не блокнот, а рукопись, передаваемая из рук в руки на подпольной явке. Глаза Натальи оставались где-то за линией горизонта – она смотрела сквозь него, в собственные соображения, в тот слой между стёклами, который теперь стал податливее, чем кажется.

– Нет, – сказал он, и сам удивился, что голос звучит хрипло, но ровно. – Не за этим.

В этот момент он вдруг увидел – впервые за весь год – что её ресницы колеблются не от ветра, а от внутреннего усилия. И что в этой короткой паузе она раздумывает не о том, как его выставить, а о том, стоит ли всем этим поступиться. На секунду показалось, что она скажет что-то совсем другое – что отпустит глупую шутку или сделает вид, будто не заметила его признания. Но сказанное уже существовало: оно было как отпечаток ладони в свежем цементе, который не соскрести даже лопатой.

– Знаете, – проговорила она тихо, – я тоже иногда думаю, что все эти уравнения придуманы для того, чтобы можно было не замечать настоящих задач.

Голос её был неформальный, почти исповедальный: Наталья Викторовна впервые говорила с ним на равных, без преподавательской бронзы в интонациях. Леонид кивнул, хотя не был уверен, кому именно адресован этот жест.

Она чуть подалась вперёд, не отводя взгляда от облака на стекле. Лицо у неё было теперь другое – не то, что на кафедре, где она держала дистанцию по уставу. Её щёки порозовели, и он вдруг вспомнил, как однажды случайно встретил её на улице без макияжа: она казалась тогда удивительно молодой, почти смешной в своей незащищённости. Сейчас перед ним сидел именно этот человек, а не функция, возведённая в степень.

– Что вы хотите этим доказать, Леонид?

Она усмехнулась: на этот раз, кажется, искренне. – Я тоже не знаю.

В их диалоге была теперь лёгкость двух соучастников, которых застигли на месте преступления, но никто не собирался вызывать милицию.

– Вы рискуете, – сказала она. – Я ведь могу поставить вам двойку.

– Думаю, вы не поставите, – ответил Леонид и впервые позволил себе смотреть на неё так, как смотрел бы на человека, а не на должностную инструкцию.

Тогда Наталья Викторовна резко подняла глаза, и этот взгляд был не экзаменационным, а по-настоящему человеческим: в нём было сразу всё – и усталость, и вызов, и что-то ещё, чего он не ожидал увидеть. Он чувствовал, как в животе прокатывается волна, не похожая ни на один страх из прежней жизни. В коридоре за стеной громко прокричали, но звук тут же стих: их пространство было теперь отделено даже от города, не говоря уж о других людях.

Она посмотрела прямо; во взгляде – та же усталость и вызов, и то неожиданное, что он уже заметил. За стеной опять крикнули, но звук сразу стих: их пространство оставалось отделённым от города и людей.

– Вам этого мало? – спросила она, и это был вопрос без адреса.

– Вам? – отозвался он тем же.

Она не ответила. Вышла из-за стола, медленно подошла к нему, остановилась на расстоянии вытянутой руки. В этот момент он почувствовал запах её духов – сдержанных, но с резким, пронзающим аккордом, который перебивал даже привычный аромат мела и старого дерева.

– У вас хорошая память, Полётов, – сказала она. – Вы не забываете ни одной детали.

Он хотел что-то возразить, но не нашёл, что сказать. В голове крутилось тысяча вариантов диалога, но ни один не подходил для этой минуты.

Она взяла его блокнот, открыла на чистом листе и медленно, почти каллиграфически, написала что-то – без подписи, только формулу. Потом положила блокнот перед ним, сдвинув его чуть ближе, чем следовало. В этот момент их пальцы почти соприкоснулись: она резко отдёрнула руку, а он, наоборот, не отпрянул.

В комнате стало ещё тише – даже дождь, барабанящий по окнам, не мешал слышать, как у обоих участилось дыхание.

Он посмотрел на её руку: она была тонкой, почти прозрачной на фоне тёмной доски.

– Я не уверен, – сказал он медленно, – что вообще что-нибудь понимаю правильно.

– Это нормально, – ответила она так, будто цитировала кого-то другого. – Я тоже не уверена.

Они оба замолчали, и в этот момент Леонид понял: барьера уже нет, остался только шаг, который невозможно сделать, не отрезав себе путь обратно.

Сквозь стекло пробились новые полосы света. Дождь тоже стал сильнее, но из-за этого на паркет легли ещё более контрастные тени. Полётов задержал дыхание, чувствуя, как время сгущается вокруг них, превращаясь из непрерывного потока в густую, вязкую массу.

В коридоре снова закричали, кто-то пробежал по лестнице, но здесь это уже ничего не значило.

Он посмотрел на Наталью, на её лицо, где не осталось ни тени привычной иронии. Теперь там была только усталость – и, возможно, тревога.

Всё остальное было потом.

Вторник – худший день для безумных поступков, но лучший для того, чтобы их не пожалеть. После второй лекции в аудитории триста семь оставалось не больше трёх человек: будущие инженеры, вяло собирающие вещи, и Наталья Викторовна, которая в этот раз отказалась от своего привычного платья в пользу более строгого костюма. На ней всё сидело с пугающей точностью, подчёркивая не только линию плеч, но и упрямство позвоночника.