– Сахар не забудь, – сказала она уже почти из коридора. – Ты всегда забываешь сладкое, будто тебе не нужно. Это неправда. Всем нужно, просто не все признаются.

Встал, подошёл к подоконнику, отыскал монету. Она лежала среди старых пуговиц, как напоминание о малых, но важных ритуалах. Леонид зажал монету в руке, почувствовал её вес, холод. Снова посмотрел на кухню: бабушка уже вернулась к радиоприёмнику, крутила ручку, пытаясь поймать правильную волну. Леонид знал – эту волну не поймает никто, потому что она, на самом деле, не про радио. Она – про дом, который держится на голосах, запахах и памяти.

Всё было готово к утру: бабушка кивнула на прощание так, будто они договорились увидеться через пять минут, а не через вечность. Леонид надел старые ботинки, затянул шнурки, закинул за плечо сумку с учебниками. У входа остановился – поймал себя на том, что сердце стучит не от волнения, а от какой-то немыслимой радости: мир вдруг оказался плотным, насыщенным, готовым к любым событиям. Вышел из квартиры, остановился на лестничной клетке и вдохнул сырой, пыльный воздух: пахло цементом, газетами и чем-то ещё – надеждой, что ли?

Тем же движением затянул шнурки и, не сбивая шага, вышел на лестничную площадку, вдохнув тот же сырой, пыльный воздух.

На первом этаже мимо пробежали двое малышей, несясь сломя голову по линолеуму, отданному во власть детям. Одна из девочек обернулась, бросила короткий взгляд – не узнавания, а приобщения: мол, ты такой же, как мы, живой. Это на секунду выбило его из привычки смотреть на себя как на гостя во времени; сейчас он был в самом центре событий, в правильном возрасте, и это было даже страшно.

Во дворе было сыро: асфальт местами уходил под воду, лужи никто не спешил вычерпывать. На лавках сидели бабушки – возможно, те же, что пережили блокаду, – и обсуждали, кто из соседей будет «долго не платить за свет». Мужчина в тулупе выгуливал облезлого спаниеля. Собака неторопливо наматывала круги, изредка обнюхивая траву, в которой не было ничего интересного. Леонид шагал по двору: хрустел гравий, а каждая точка маршрута отзывалась в теле знакомым ощущением.

До института добирался троллейбусом. Пока ждал на остановке, заметил подростков, куривших за железной оградой сквера. Сквозь открытое окно троллейбуса долетали обрывки фраз: «Ты ей скажи, пусть не выпендривается» – «Да ты что, влюбился, что ли?» Вслушивался в эти обычные слова, пока троллейбус дребезжал по маршруту, и обрывки странно успокаивали: всё идёт по плану, никаких форс-мажоров, кроме простых, человеческих.

У остановки стояла толпа студентов. Почти все – в одинаковых пальто, с портфелями; на лицах – ещё не проснувшаяся усталость. Один парень жевал бутерброд и таращился в сторону девушек, две из которых старательно делали вид, что не замечают этого взгляда. В воздухе витал лёгкий пар, и казалось, что город выдыхает не углекислый газ, а нерастраченное тепло.

Институт был виден уже с поворота: здание, похожее на огромный корабль, врезавшийся в квартал, – с рядами длинных окон, лестницей и фонарями у входа. Леонид подошёл ближе, и сердце сжалось: в каждом окне отражалось прошлое, но теперь знал: больше не нужно прятаться в этих отражениях, можно идти прямо.

Медлил у входа: долго стоял, глядя, как другие спешат внутрь, смеются, здороваются, даже спорят – для них всё только начинается. Вспомнил, зачем пришёл: не затем, чтобы повторить или исправить ошибки, а затем, чтобы хотя бы раз в жизни не отступить.

Встал на ступеньку, поправил воротник и поднял голову: на втором этаже, сквозь грязное окно, был виден кабинет Натальи Викторовны. Она ходила между рядами: кто-то тянул руку, кто-то уже задремал – всё как всегда. В этот момент перестал бояться. Понял: дальше будет больно, но больше не будет одиночества.

Леонид открыл дверь и вошёл в институт как человек, впервые в жизни пришедший вовремя.

Глава 3

В аудитории триста семь всегда пахло мелом, запылёнными корешками методичек и чем-то ещё, что мог уловить только человек, имевший опыт сидения здесь до звонка, после звонка и во все возможные перемены между ними. Окна выходили на внутренний двор института, где даже зимой среди сугробов курили без устали, но с третьего этажа было видно не людей, а только движение: ускользающее, как вспышка в правах на ошибку. По утрам заливало светом, после обеда тени от арок становились плотнее, будто закрывались на засов. Сегодня всё было иначе – сквозь стекло пробивался серый, умышленно невдохновляющий свет, но на паркет ложились полосы ровно такие, какими Леонид помнил их в детстве.

Он вошёл последним. Это была несложная манипуляция: достаточно переждать волну желающих «сдать долги» и заполучить минуту-две приватности. Остальные, как обычно, сгрудились у кафедры, решая свои вопросы быстро, без остатка. Он видел, как Наталья Викторовна кивает, делает пометки, даже иногда улыбается – но это была улыбка для всех, не только для него.

Наталья Викторовна росла в университетской семье. Отец был профессором, мать – доцентом. В их квартире книги стояли всюду: в шкафах, на подоконниках, даже в коридоре. Разговоры за столом чаще превращались в научные споры, чем в семейные беседы. Девочка с детства привыкла жить среди формул, черновиков и вечной усталости взрослых, посвятивших жизнь науке.

В школе она выделялась. Учителя любили её за серьёзность и точность, но одноклассники относились настороженно – в Наталье было слишком много собранности и какой-то врождённой взрослости. Она не стремилась в компании, предпочитала книги и задачи, иногда уходила в чтение так глубоко, что забывала о времени.

Институт стал для неё естественным продолжением пути. Уже на первом курсе она казалась чужой среди шумной студенческой массы: строгая, внимательная, всегда в первых рядах. Преподаватели отмечали её способности, студенты шептались, что с такой девушкой лучше не спорить. Её внутренний стержень чувствовался сразу, но за ним скрывалась и уязвимость.

Тогда в её жизни появился Николай – молодой ассистент кафедры, чуть старше, умный и внимательный. Он умел говорить просто о сложном, приносил редкие книги, находил время, чтобы объяснить лишнее, и иногда читал ей стихи в полупустых аудиториях. Их стали называть женихом и невестой, и Наталья не возражала. Она верила, что рядом с ним можно построить жизнь – научную, честную, понятную.

Когда Николая отправили на стажировку за границу, Наталья ждала писем. Она писала сама – длинные, подробные, о лекциях, о студентах, о том, что город без него кажется другим. Письма приходили всё реже, и каждое становилось короче. В конце концов они и вовсе исчезли.

Вернувшись, Николай был другим. В его взгляде исчез прежний свет, а в голосе появилась сухость, которую Наталья не знала раньше. Он стал рассеянным, отстранённым, словно всё ещё не вернулся до конца. Иногда он просто сидел молча, не находя слов, и всё чаще не смотрел ей в глаза.

Наталья ощущала, как между ними что-то сместилось: не случилось ни ссоры, ни объяснения, но в каждый их разговор постепенно просачивалась неловкость. Она не задавала вопросов, он не предлагал ответов. И всё чаще ей хотелось просто встать и уйти, но она оставалась.

С тех пор Наталья жила с постоянным ощущением недосказанности. Она не плакала, не жаловалась, просто ушла глубже в работу. Ночи проводила за книгами, за формулами, за цифрами, как будто могла заполнить ими пустоту. С того времени её сердце начало закрываться. Она научилась держаться прямо, говорить сухо и точно, не позволять никому приблизиться слишком. В глазах студентов она стала строгой и недосягаемой, в глазах коллег – надёжной и твёрдой. Никто не видел, какой ценой это давалось.

Такую её и встретил Леонид: женщину, в которой строгость и холод скрывали старую рану, а за сдержанной улыбкой пряталась память о той тишине, что встала между нею и Николаем.

Леонид медленно прошёл между рядами, чувствуя, как на обувь налипает невидимая пыль: новый слой для каждого шага.

Когда последний студент ушёл, Наталья не сразу посмотрела в его сторону. Она продолжала листать журнал, мелкими движениями выравнивая страницы, хотя те были идеально прямыми. Леонид сел в первый ряд, поближе к доске, уткнулся в блокнот, чтобы не попасть в поле её зрения раньше времени.

– Вы по какому вопросу? – спросила Наталья Викторовна, не поднимая глаз и даже не делая паузы в перелистывании журнала. Тон её был ровный, профессиональный, но с той микроскопической тенью раздражения, которая вылезала только тогда, когда студент мешал ей существовать по заранее построенному расписанию. Словно она заранее знала, что кто-то обязательно задержится, и заранее этому человеку не прощала.

Леонид заранее отрепетировал внутренний монолог, но теперь обнаружил, что голос звучит увереннее, чем ожидалось:

– По поводу задачи из домашнки, – сказал он и даже сам себе удивился. – Я решил, но мне кажется, что там нестыковка в формулировке.

Её ладонь застыла на странице. Недолгое молчание. Она, наконец, подняла голову, посмотрела на него безразлично, но и без напускной суровости – просто как на очередной абзац, который надо прочесть для отчёта.

– Покажите, – сказала она и чуть заметно кивнула в сторону стола.

В этот момент он остро, почти физически ощутил, что их разделяет не только массивная дубовая кафедра, но и что-то хрупкое, невидимое, похожее на слой лака между двумя стёклами. Леонид покопался в портфеле, чтобы выиграть ещё пару секунд и подумать, что сказать дальше: он не был уверен, чего боится – её реакции или, как обычно, самого себя. За спиной щёлкнула дверь: кто-то из ассистентов спешил на следующую пару, и тишина в помещении стала совсем иной, прозрачной, как после грозы.

Леонид обложил стол тетрадями, будто строил баррикаду между собой и остальным миром. Он ловко перелистнул нужную страницу наверх, вытянул блокнот на раскрытой ладони и придвинул чуть ближе к краю стола, на расстояние полушага. Почему-то именно в этот момент он вспомнил, что в детстве наблюдал за тем, как бабушка подправляет выкройку платья: пальцы умело отгибают ткань, по линейке проходят острым карандашом, и, если кто-то дёрнет нитку, весь крой уедет набок. Сейчас он сам был той ниткой.

– Тут, – сказал он и указал карандашом на формулу, возле которой заранее поставил вопросительный знак. – Если подставить вот это значение, результат уходит в минус. А по условию, – он сделал паузу для эффекта, – не может быть меньше нуля.

Она молча взяла карандаш у него из руки – небрежно точно так же, как в начале года объясняла всему потоку, что не потерпит «плясок с бубнами» вокруг очевидных ошибок. Провела по строчке, наклонилась, прищурилась и на лбу появилось знакомое продольное морщинистое облако.

– Видите ли, – начала Наталья Викторовна с отточенной иронией, – если не может быть меньше нуля, значит либо ошибка в вычислениях, либо в исходных данных. Покажите, где именно вы сомневаетесь.

Он ощутил, как её рука, сжимая карандаш, почти касалась его пальцев. В этот момент ему хотелось сказать что угодно, лишь бы задержать этот контакт ещё на минуту: спросить, какой у неё любимый роман, как она проводит воскресенья, почему носит такие строгие юбки, хотя сама стройна до изящества. Но он промолчал, переступил через себя и ткнул в нужную строку.

– Вот здесь, – сказал он уже тише. – Просто, когда я пытался пересчитать по вашей методике, – сделал акцент на «вашей», – результат тоже не совпал. Я подумал, может, я что-то не так понял в определении предела.

Она обернулась к доске, где ещё оставался слабый след вчерашней лекции, и пару секунд рисовала в воздухе невидимые формулы, будто пыталась воспроизвести процесс в голове. Потом её пальцы снова прошли по тетради, и она сказала вдруг не академическим, а почти человеческим голосом:

– Это интересное замечание. Большинство не заморачивается такими деталями.