Леонид не спешил уходить. Он ждал – не потому, что хотел остаться последним, а потому, что так было нужно: в пустой аудитории легче совершать поступки, которые невозможно совершить на людях. Остальные, как всегда, сворачивались быстро, вбегали в коридор, оставляя за собой запах мятой бумаги и дешёвого одеколона. За три минуты аудитория опустела полностью.

Наталья стояла у стола, спиной к двери, перебирала экзаменационные работы. Иногда делала пометки на полях, иногда просто вздыхала, будто воевала с целым поколением нерадивых. Леонид сидел на последней парте, издали наблюдал, как её волосы чуть темнеют у корней, как пальцы перелистывают страницы с почти патологической аккуратностью.

Он поднялся только тогда, когда за окном полностью погасли полосы света. Медленно подошёл к двери и закрыл её с той определённостью, которая редко случается в студенческих аудиториях. Замок щёлкнул отчётливо: этот звук разрезал воздух, как сигнал к началу.

Наталья обернулась на пол-оборота, но сразу же вернулась к бумагам, делая вид, что не заметила манипуляции.

Он прошёл по ряду, остановился в двух шагах от кафедры. Сердце билось нечасто, но громко: каждое сокращение отзывалось звоном в ушах. Наталья продолжала делать вид, что его не замечает, но по тому, как дрожали её пальцы, было ясно – она ждёт, чем всё это закончится.

Он обошёл кафедру, остановился вплотную. На этой дистанции от человека пахнет не парфюмерией, а настоящей кожей – с примесью мела и вечных московских дождей. Она не подняла на него глаз: просто стояла, сложив ладони в замок, будто собиралась прочесть надгробную речь своей карьере.

– Зачем вы здесь? – спросила она, и голос был такой тихий, что слова почти терялись в гулкой пустоте аудитории.

– Затем, что больше не могу не быть, – сказал он. И сам не понял, откуда взялась эта формулировка.

Он ждал, что она его остановит, – громко, резко, властно, как бывало на лекциях. Вместо этого она лишь глубже уткнулась в бумаги, но по тому, как дрожали страницы, стало ясно: сейчас, в эти секунды, она уже проиграла свою внутреннюю битву.

Он преодолел два шага до кафедры так, будто их вовсе не существовало: просто исчез разбитый паркет, исчез холодный свет из окна, исчезли даже слова, которые в иное время могли бы быть сказаны, – остался только он и точка притяжения, которую Наталья удерживала, будто невзначай. Он подошёл вплотную, и в следующий миг всё развернулось с той неотвратимостью, с какой открывается крышка гроба.

Леонид схватил Наталью за плечи, развернул к себе – не мягко, не игриво, а с такой бешеной прямотой, которой не ждали даже оба. Одна рука сомкнулась на запястье преподавательницы, вторая – на талии. Под костюмной тканью отозвалась дрожь, неотличимая от электрического разряда. Наталья, впрочем, не вырвалась, не отступила, не взвыла от возмущения – только посмотрела так, словно впервые видела не студента, а существо, способное одним касанием разрушить аккуратно построенный порядок.

Во взгляде преподавательницы застыла не ярость и не страх: скорее тихая, почти научная заинтересованность последствиями. На лице ничего не менялось – только холод усиливался, как в архиве, куда давно перестали пускать живых. «Сейчас даст пощёчину», – мелькнуло у Полётова, но рука Натальи не поднялась, а наоборот повисла, как у человека, неспособного выбрать между действием и бездействием.

В этот момент Полётов понял: спрашивать разрешения бессмысленно, и не только потому, что оно всё равно будет выдано задним числом. Пауза между ними не из тех, что затягивают на века: скорее последний вдох перед прыжком, когда уже ясно, что назад – только в небытие. Леонид наклонился и поцеловал – жёстко, резко, даже не по-мужски, а по-детски отчаянно, будто весь запас смелости рассчитан исключительно на этот миг.

Первые секунды Наталья не двигалась. Казалось, губы остались каменными, чужими, но на самом деле – живыми, какими только могут быть губы у человека, который впервые за много лет обнаруживает себя не на лекции, а в собственном теле. Преподавательница отстранилась – не чтобы оттолкнуть, а чтобы набрать воздуха, будто в лёгких его не хватало для такого события. Потом – с задержкой в одно дыхание – обвила шею, вцепилась пальцами в воротник рубашки: в движении не оказалось ни капли женской грации, только голое желание удержаться и не дать ускользнуть этому моменту.

Поцелуй тянулся долго и неловко, с тем варварским восторгом, который бывает только в первый раз. Бумаги со стола ссыпались на пол, задевали туфли, пачкались мелом и чернилами, но никто их не поднимал: всё прежнее исчезло, растворилось в новом составе воздуха, где вместо пыли летела смесь горячего дыхания и испарины. Леонид чувствовал, как у Натальи дрожит грудная клетка, как спазмируется горло, как все мысли сдвигаются в одну точку, где больше нет ни экзаменов, ни регламентов, ни страха быть замеченными – только это: губы, зубы, сбитое дыхание и странная, почти паническая свобода, когда впервые в жизни перестаёшь быть собой.

Когда воздуха стало совсем мало, преподавательница резко вывернулась, отпустив его руки, и отступила на шаг. Лицо Натальи побледнело, но на скуле уже проступало розовое пятно. Взгляд шёл сверху вниз, будто за кафедрой по-прежнему сохранялась высота, однако между участниками уже не осталось ни грамма иерархии. Полётов вдруг осознал: смотрит не на недостижимый идеал, а на женщину, которая сейчас теряет контроль ровно так же, как и он сам.

– Вы сошли с ума, – прошептала Наталья. Голос сломался где-то на середине.

Полётов хотел возразить, оправдаться, уговорить, – но слов уже не осталось. Все аргументы сгорели в том самом поцелуе.

Наталья молча опустилась на край кафедры, наклонилась, собирая рассыпавшиеся бумаги, но пальцы не слушались. Листы ловила один за другим, будто боялась дать себе время на раздумья. Потом резко встала, бросила взгляд на часы, схватила сумку и пошла к двери, не оглядываясь.

Дверь открылась со скрипом. Преподавательница уже вышла в коридор, когда обернулась, посмотрела в глаза Полётову – не как учитель на ученика, а как женщина на мужчину, который только что перевернул её жизнь.

Леонид остался один.

В аудитории пусто: белые пятна мела на доске и страницы с неразборчивыми формулами, больше похожими не на уравнения, а на следы краткой, бурной встречи. Полётов стоял в центре комнаты, и в груди пульсировала странная смесь стыда и восторга. Ни вины, ни страха – только лёгкое опьянение, как после затяжной грозы.

Леонид поднял с пола один из листков, внимательно посмотрел на надпись: «Уравнения обращаемы только в идеальных системах». Почерк нервный, но красивый.

Он усмехнулся – впервые за долгие годы по-настоящему искренне.

Затем глубоко вдохнул, глотая пыль и запах осеннего дождя за окном, и вышел, не оглядываясь, в коридор, где всё только начиналось.

На следующее утро после катастрофы аудитория встретила ледяным спокойствием. Наталья Викторовна вошла первой, не опоздав ни на секунду: походка настолько размеренная, что даже хронометраж не посмел бы обвинить во внезапности. На ней был тот же строгий костюм, только теперь к нему добавились новые очки – круглые, в металлической оправе, закрывающие половину лица и оставляющие видимой лишь идеально ровную линию рта.

Студенты собирались необычно тихо, будто за ночь весь город стал на полтона сдержаннее, а в стенах института поселился новый закон: кто первый заговорит – тот и проиграл. Ряды заполнялись без лишних столкновений плечами, но взгляды цепляли Полётова: где-то зависть, где-то тревога, где-то откровенный интерес. Окно держало его место; взгляд упирался в тетрадь, и вдруг обнаружилось, что из прошлого урока не вспоминается ни одной строчки.

Наталья начала лекцию с первой минуты, словно вчерашней драмы и не было. На доске появилась формула, затем разбор «до костей», после – следующая. Холодная эффективность держала зал так плотно, что публика поначалу не решалась дышать. Изредка тянулась осторожная рука, но даже самые смелые вопросы отскакивали, как теннисные шарики: коротко, чётко и без права на обратную передачу.

Леонид ждал пересечения взглядов и знал, что это неизбежно. Когда наконец поймал стеклянную неподвижность её глаз, по спине пробежал ледяной ручей. Преподавательница тут же отвела взгляд и продолжила расчерчивать доску, не выдав ни тени эмоции.

В коридоре после лекции поднялся привычный студенческий гул: кто-то спорил о методах решения, кто-то – о смысле жизни, кто-то просто отрабатывал привычку быть частью стаи. Но сегодня в шуме ощущалась чужеродность – будто в институте сменили декорации и забыли предупредить главных актёров.

– Слыхала, Полётов теперь любимчик, – прошептала на ухо соседке Вера Соколова, бывшая «отличница» с хроническим подозрением к любым неуставным фокусам. Сидела позади и теперь, вытягивая шею, смотрела так, будто под микроскопом искала дефект.

– Ты сама посмотри: даже формулы у него совсем не такие, как у всех, – не унималась Вера, наклонившись через парту к своей соседке, которую, несмотря на одинаковые значки отличниц на лацканах, держала на полшага ниже себя в касте институтских стерв. – Нет, серьёзно: у кого ещё уравнения с такими хвостами? Ему бы в поэты, а не в архитекторы.

Вторая девочка, Лариса, из тех, кто сидит поодаль, но всегда хватает свежую сплетню, сперва только глупо кивала, потом не выдержала и выпустила в эфир фырканье – смесь презрения и тайного страха: если Наталья Викторовна действительно заводит фаворитов, то, возможно, завтра очередь дойдёт и до неё, и тогда, как знать, не придётся ли в следующий раз изображать ревность всерьёз.

– Ну а что, – ухватилась за мысль Лариса, – может, ему действительно все задачи заранее сливают? А то как объяснить: весь семестр в хвосте, а тут вдруг – лучший?

Уровень голоса у девочек был рассчитан тщательно: чтобы слышали и друг друга, и все вокруг. Вера поджала губы, демонстративно покрутила в руках механический карандаш и, не понижая тона, гладко выдала:

– Вот-вот. Мне рассказывали, что у них чуть ли не индивидуальные консультации. После пар, отдельно. Представь: кабинет, ночь, она ему чай в кружку наливает, обсуждают интегралы.

В этот момент к ним присоединилась третья – Оксанка, из деканатских подмастерьев, знатная ловушка на слухи. Поддев Верочку за локоть, бросила реплику:

– А я слышала, что в прошлый раз она ему зачётку подписала без очереди. Он даже к окошку не подходил – сама подошла, можешь себе представить?

– Могу, – театрально вздохнула Вера. – У меня вообще ощущение, что, если бы он завтра решил пересдать высшую математику, она бы и там «отлично» поставила… просто за красивые глаза.

– Или за что-то другое, – не удержалась Лариса, и у троицы случился смешок, звонкий, как звон стаканов в пустом буфете. Они переглянулись – не столько из солидарности, сколько чтобы удостовериться: все услышали, что нужно, и правильно поняли, кому именно следует сейчас завидовать, а кому – готовиться к войне.

На этом месте Вера, довольная произведённым эффектом, набрала воздуха и вернулась к созерцанию объекта сплетен. Долго и пристально смотрела на затылок Леонида – будто пыталась вообразить, как устроены его мысли, если даже Наталья Викторовна не способна их разгадать. Потом наклонилась и прошептала едва слышно, но с такой интонацией, что дрожь разошлась по парте:

– Знаешь, я бы на её месте тоже не устояла.

Вера произнесла это с полуулыбкой, и в голосе прозвучал не столько намёк на зависть, сколько вызов. Лариса скосила глаза и, ухмыльнувшись, прикусила губу: на такие признания отвечают осторожно, чтобы не спровоцировать однокурсницу на большее. Но Вера знала себе цену и не стеснялась её озвучивать. Снова – на этот раз чуть громче – повторила мысль, чтобы фраза успела облететь два ряда и застрять в ушах у нужной аудитории. Оксана, заметив, что внимание рассредоточилось, моментально перехватила инициативу и, кокетливо подперев щёку рукой, выдала: