– Если захотите – позвоните, – сказала она и, слегка обведя кончиком пальца его запястье, передала визитку Леониду. Их пальцы на мгновение соприкоснулись – и за это мгновение он вспомнил всё, чего боялся: скандал, публичное разоблачение, расстроенную Веру, детей, которые всё равно узнают о любой его глупости первыми. Но вместе с этим пришло и странное, давно забытое чувство: жизнь не обязана быть безопасной.

– До вечера, – сказала Лера и ушла, не оборачиваясь.

Только теперь он заметил Веру: она стояла у противоположного выхода, смотрела прямо на них, даже не пытаясь скрыть, что всё видела.

Её лицо было каменным, и только в глазах застыли те же пузырьки ярости, что когда-то давно, ещё на втором курсе института, могли разнести на куски даже самый прочный бетон.

Он сжал визитку, ощущая на кончиках пальцев тепло чужого прикосновения. И вдруг понял: всё, что было дальше, уже не зависело от него.

Номер на визитке оказался реальным: Лера ответила после первого же гудка, голосом почти будничным, только чуть ниже, чем в зале пресс-конференций.

– Через пятнадцать минут, – сказала она. – В баре, где всех меньше всего ожидаешь.

Он пришёл чуть раньше, успел снять пиджак, заказать стакан воды с лимоном (смешно, но крепкого не хотелось – как раз сейчас требовалась полная трезвость). В баре была полутьма, мягкие кресла стояли полукругом вокруг низких столиков, а официантки перемещались по залу так тихо, будто заранее получили инструктаж не мешать гостям ни мыслить, ни страдать.

Лера была точна: вошла без пафоса, коротко кивнула бармену, села рядом – ближе, чем это принято между двумя едва знакомыми людьми, но и не настолько близко, чтобы провоцировать лишние вопросы. Улыбнулась, но в этой улыбке не было уже утренней дерзости – только усталость и какая-то хитро спрятанная радость.

– Я не знала, придёте ли вы, – сказала она, – честно. Обычно после таких интервью герои исчезают навсегда.

– Я не герой, – парировал он, – я просто боюсь упустить единственный шанс поговорить с человеком, который не задаёт глупых вопросов.

– Я как раз собиралась спросить что-нибудь глупое, – Лера чуть наклонилась вперёд, и теперь их лица разделяло не больше ладони. – Например: вы всегда так легко решаетесь на авантюры?

– С годами становится проще, – признался он, – особенно когда теряешь навык отговаривать себя от глупостей.

Они смеялись негромко, почти интимно: каждый раз, когда она бросала взгляд на его руки, он чувствовал, как по телу проходит электричество. Они говорили обо всём – о книгах, о столичных барах, о странных вкусах в музыке, о том, почему одни люди всю жизнь строят вокруг себя бетонную стену, а другие – живут в домиках из конструктора и не боятся, что их сдует первым ветром.

– Когда-то я думала, что взрослые всё понимают, – сказала Лера. – Теперь знаю: большинство из них просто сдались.

Он замолчал, потому что понял: она говорит о нём, и в то же время – о себе.

Официантка принесла коктейль для Леры, он заказал кофе: теперь уже требовалась не трезвость, а бодрость, чтобы не провалиться в дурную сентиментальность.

Они снова смеялись, снова делились воспоминаниями, и с каждой минутой между ними становилось всё меньше воздуха, а за окнами – всё больше тьмы. В какой-то момент она положила ладонь на его руку, будто между делом, но не убрала. Её пальцы были горячими, не женственными, но в этом касании было всё – и вызов, и благодарность, и, может быть, желание, которое боялась назвать.

– Я не знаю, как сейчас принято заканчивать такие вечера, – сказала Лера тихо, – но, если вы не против, я бы осталась здесь ещё на час.

Он не возражал.

Когда-то, в юности, он бы нашёл повод уйти первым – из боязни быть смешным или чтобы не потерять над собой контроль. Теперь он сидел, ощущая тепло её руки, и был счастлив этим странным, ничем не подкреплённым согласием двух людей, которым в другом времени было бы не по пути.

Они сидели так долго, что время, казалось, стало тягучим. За барной стойкой кто-то пытался завести флирт с официанткой, но у тех получалось только сочувственно улыбаться в ответ. В одном из углов, за ширмой, громко смеялись корпоративные клерки – но этот шум отгораживал их от мира, как тяжёлая, плотная штора.

Леонид не помнил, кто первый коснулся чужих губ – возможно, она, а возможно, всё случилось само собой, когда оба поняли: момент стал критическим, дальше – только невозврат. Поцелуй был не мягким и не осторожным, а быстрым, нервным, чуть горьким: в нём было больше жажды, чем нежности.

Они отпрянули почти сразу: слишком много было вокруг глаз, слишком много воздуха, насыщенного чужой жизнью.

– Нам стоит остановиться, – прошептала Лера. – Или нет?

Он не знал, что сказать, но по рукам – по собственному сердцу, которое билось так, будто ему двадцать, – понял: не хочет ни останавливаться, ни говорить.

В этот момент дверь бара хлопнула резко, и в проёме возникла Вера. Она была не просто зла – её лицо было перекошено, глаза блестели так, что даже бармен на секунду замер. Она подошла к их столику за три шага; в каждом шаге – вся её жизнь, двадцать, тридцать лет, которые она потратила на то, чтобы никогда не оказаться в такой роли.

– Тридцать лет, – сказала она, даже не здороваясь. – Тридцать лет я тебе верила. А ты всё тот же мальчик, только теперь с морщинами.

Голос у неё был металлический, и каждый гласный звук пробивал воздух между ними. Бар притих, даже клерки за ширмой сбавили обороты.

– Вера, – сказал он, – мы просто…

– Просто что? – перебила она. – Просто находишь очередную молодую штучку, чтобы потешить своё самолюбие и всё, что там у тебя ещё осталось? Или ты уже не помнишь, чем прошлый раз кончился для нас обоих?

Она повернулась к Лере, и теперь та впервые за вечер выглядела уязвимой.

– Ты думаешь, он тебя любит? – спросила Вера тихо, но голос её был как лезвие. – Не смеши меня. Он всегда любил только себя.

Слёзы в её глазах были странные, будто уместить в них надо было не гнев, а всю жизнь – и не хватало даже этого объёма.

– Я прошла с тобой через всё, – продолжала она, – даже когда ты сам с собой не хотел иметь дела. Я терпела всех этих женщин, потому что надеялась: хоть раз ты остановишься. Но нет. Это у тебя как таймер: с каждым годом только быстрее.

Лера пыталась что-то сказать, но голос её не послушался. Она только встала, взяла сумку – медленно, неуклюже.

– Я не знала, – сказала она тихо. – Простите.

– Вам не за что просить, – сказала Вера. – Вы у него не первая и не последняя. Только он думает, что у него впереди ещё вечность.

В этот момент даже официантка, проходя мимо, бросила взгляд, полный такого сочувствия, что стало не по себе.

Леонид хотел встать, но ноги будто приросли к полу.

– Я… – начал он, но не знал, что сказать дальше.

– Вот и всё, – произнесла Вера, и теперь в её лице не осталось ничего, кроме усталости. – Ты можешь делать что угодно, Лёня. Я больше не буду стоять между тобой и твоим будущим.

Она развернулась и ушла – так же резко, как и появилась. В этот момент за окном зажглись фонари, и тёмное отражение города пронеслось по всему бару.

Лера стояла у своего стула, не зная, что делать дальше. Она посмотрела на него, и на её губах снова появилась улыбка – но теперь это была улыбка человека, который понял: мир устроен не для того, чтобы быть справедливым.

– Вы настоящий писатель, – сказала она, – даже если вам кажется, что это не так.

Он только кивнул, не находя слов.

Весь бар теперь смотрел в другую сторону, но все знали: здесь произошёл финал, и никто не мог сделать вид, будто не заметил.

Он вышел из бара, не помня, как и когда. Всё, что было до этого – поцелуи, коктейли, смех – исчезло, будто кто-то вытер воспоминания влажной тряпкой. В коридоре стояла тишина, но где-то на периферии слуха гудела кровь; в висках билось так, словно в голове поселился барабанщик с приступом клаустрофобии.

Он шёл, сначала быстро, потом быстрее, а когда дошёл до лифта – нажал кнопку, но не дождался. Пошёл пешком по лестнице, не разбирая ступеней, не замечая, как на каждом пролёте его встречают глаза: официанты, уборщицы, администраторы с лицами, будто скопированными друг с друга.

В какой-то момент ноги подогнулись, он споткнулся, чуть не упал, ухватился за перила. В это же мгновение в мозгу вспыхнула мысль: вот так, на лестнице, на глазах у всех, закончить тридцать лет страха и притворства? Но вместо финиша он пошёл дальше – потому что сдаться было бы слишком красиво, а настоящая жизнь всегда движется только вразвалку, до конца, до последней глупой сцены.

Дверь в номер отворилась с трудом. Он ввалился внутрь, хлопнул по замку, включил свет и только тогда увидел, что в зеркале отражается не он, а серое нечто – с проваленными щеками и руками, дрожащими, как у алкоголика на второй неделе запоя.

Он прошёл к кровати, сел, потом лёг, но спина не слушалась – тело пыталось свернуться в клубок, уйти внутрь, спрятаться так, чтобы не было ни рук, ни головы, ни этих проклятых глаз.

Сначала он попытался дышать спокойно, но не смог: воздух заходил короткими, нервными порциями, а сердце било так, будто готово было вырваться вон из груди. Он схватился за простыню, скрутил её в кулак и в этот момент понял, что главное – не задохнуться, не дать мозгу приказ на саморазрушение. Отчётливо вспомнил, как бабушка когда-то говорила: «Если не можешь контролировать страх, хотя бы попытайся его описать». Он бы сейчас многое отдал, чтобы записать происходящее – хоть на обрывке бумаги, хоть на стене, хоть даже на собственной коже.

Но ни слова, ни мысли не приходили.

Всё было наэлектризовано, как после разряда: голова гудела, пальцы онемели, и только в груди оставалось горячее пятно боли – не та, что лечится, а та, что только разрастается, пока не займёт всё тело. В какой-то момент показалось, что сейчас просто взорвётся: распадётся на молекулы, и все эти молекулы будут навсегда метаться по гостиничным коридорам, бесплотные и невидимые, но всегда – в поиске выхода.

Сел, попытался снять ботинки, но руки не слушались: один шнурок развязался сразу, другой пришлось рвать. Ботинок улетел под кресло; искать его не стал. Встал, прошёлся по комнате – туда-сюда, как тигр в клетке, только вместо полос – нервы, проступившие сквозь кожу.

Вернулся к кровати, лёг поперёк, прямо поверх одеяла, свернулся в комок и зажмурился так крепко, что перед глазами вспыхнули разноцветные круги. Думалось: если не видеть этого мира, может, удастся хотя бы на несколько секунд поверить, что его больше нет.

В темноте, под веками, раз за разом возникал образ Веры: сначала юной, как на первом курсе – дерзкой, смешливой, но уже с этим вечным прищуром, будто знала больше всех. Потом – взрослой, уставшей, с глазами, в которых не было прощения. Потом – Леры, с тем самым взглядом: честным, но не готовым принять ничью боль, кроме своей.

Вспомнился двадцатилетний Леонид – не тот, кто сидит сейчас на кровати в метропольском номере, а тот, кто ещё умел мечтать о настоящем, а не выкраивать его из обрывков чужих фраз. Вспомнился запах школьных коридоров, вкус дешёвого вина, когда каждое слово казалось важным, а не выцветшим, как прошлая зима.

В какой-то момент показалось, что сердце остановилось: всё тело будто вывернулось наизнанку, а дальше – тишина, полная и абсолютная.

Ждал – сколько прошло, секунда или час, – но ничего не менялось. Только за окном медленно расплывались огни ночной Москвы, и с каждым разом становились всё тусклее, всё менее реальными.

В голове – ни одной мысли. Просто лежал и слушал, как тело постепенно сдаёт позиции: сначала пальцы, потом плечи, потом ноги. В конце концов осталась только одна точка где-то в центре – и именно там всплыло: если очень сильно захотеть, можно всё начать заново.

Может быть, даже не завтра. Может быть, уже сейчас.