В институте он освоил приём до автоматизма. Постепенно он начал бояться самого себя: если дать себе волю, есть риск переписать каждое неудачное событие, стереть все спонтанные глупости и несовершенства, которые делают человека живым. Порой ему казалось, что кто-то наблюдает за этим процессом – неведомый экзаменатор, который в любой момент может лишить его права на повтор. Однажды этот страх едва не парализовал: после очередной попытки исправить трещину в биографии он проснулся с абсолютно чужой мыслью в голове, словно кто-то другой жил в его теле. С тех пор он пользовался своей силой реже и только при крайней необходимости.

Но соблазн был слишком велик. Однажды он попытался повернуть ход событий в совсем далёком прошлом – вернуться в тот день, когда отец ушёл из семьи. В этот раз всё было иначе: сон длился слишком долго, и события развивались не так, как он помнил. Вместо облегчения он испытал панический ужас, будто оказался внутри чужого фильма, из которого не может выбраться. Пробудившись, он долго не мог вспомнить ни своё имя, ни даже домашний адрес; бабушка потом рассказывала, что он целый час бродил по квартире, не отвечая ни на какие вопросы.

С того дня он понял: некоторые вещи нельзя менять без последствий. И всё же каждый раз, когда жизнь ставила его перед выбором – ошибиться или рискнуть, – он знал, что за спиной всегда есть запасная дверь. Этой дверью он пользовался осторожно, но иногда слишком часто.

С годами он научился использовать силу аккуратно: не возвращаться туда, где можно натворить беды, а только к деталям, где требуется срочный ремонт биографии. Позже, когда судьба стала напоминать бесконечный сборник черновиков, он и вовсе перестал практиковать эти возвраты: всё равно жизни хватит только на то, чтобы аккуратно перечёркивать старые ошибки, не заводя новых. И всё же сейчас, в эту странную московскую ночь, он впервые за долгое время захотел – нет, должен – попробовать сделать шаг туда, где даже собственная тень не узнает хозяина.

Он взглянул на руки. Те чуть дрожали, но в этой дрожи не было страха – скорее, профессиональная предвкушённость хирурга, которому предстоит опасная операция. Потом перевёл взгляд в угол, туда, где красные цифры часов мерцали как аварийный маяк. За этим мёртвым светом угадывалась пульсация города, его способ не сдаваться даже ночью. Леонид знал: если не решится сейчас, потом не решится никогда.

Он выключил лампу. Кнопка щёлкнула звонко, и номер погрузился в такую тьму, что на миг даже не было слышно собственных мыслей. В этом ощущении была и свобода, и ужас: исчезли цвет, форма, даже запахи – остался только звук собственного дыхания, сначала частого, потом постепенно выравнивающегося. Он заставил себя сделать три глубоких вдоха, потом ещё один – уже на выдохе замедлил сердце, чтобы не тревожить ритм.

Переход был похож на прыжок в холодную воду: сперва дрожь по коже, потом секундная потеря ориентации, и только затем – медленное, почти физиологичное растворение в ином пространстве. Леонид закрыл глаза, как учили в детстве, но тут же ощутил, что глаза – лишь малая часть системы. Всё тело требовало тишины и неподвижности; даже мышцы шеи заблокировались в одном положении, как у новобранца на построении. Ему показалось, что кровать слегка вибрирует, но, возможно, это был обман, порождённый внутренним страхом.

Пальцы цеплялись за простыню – он сжал их так крепко, что ногти врезались в ладонь. Челюсти тоже были сомкнуты, будто только этот механизм мог сдержать рвущийся наружу голос. Леонид представил комнату в деталях: каждый шов на покрывале, каждый изгиб настольной лампы, даже следы от стакана на тумбочке – всё было ясно и точно, как в фотолаборатории. Но с каждой секундой эти детали тускнели; контуры расплывались, а следом за ними – и память о причине, по которой он вообще решился на этот шаг.

В какой-то момент ему показалось, что сердце стало биться не в груди, а где-то в висках, отдаваясь тугим, тяжёлым пульсом. Он знал: вот она – граница. Если сейчас не отступить, дальше будет только движение вперёд, уже без возможности остановки.

Губы дрогнули; он не хотел, чтобы кто-то услышал этот шёпот – даже сам себе казался подозрительно сентиментальным, но всё же проговорил почти беззвучно:

– Открой дверь.

В ту же секунду комната исчезла: растворилась, словно её никогда не было. На мгновение осталась только тяжесть тела и пульсация в ушах – потом и она утекла, уступая место новому ощущению. Это было не падение и не взлёт; скорее, скольжение в тусклом коридоре, где время движется рывками, и каждую следующую секунду трудно предугадать. Он чувствовал, как его уносит – не в сон, а в то, что бывает по ту сторону сна, где история и реальность встречаются, но не всегда договариваются о правилах игры.

Ему вдруг стало очень тихо. Даже собственное сердце теперь звучало не как биение, а как далёкий стук по стеклу: «ты здесь? ты точно решился?» Леонид знал: назад дороги уже нет. Он приготовился к тому, что в следующий миг встретит лицо, которое будет либо чужим, либо самым родным за всю жизнь.

Сначала пришёл звук: чужой, но одновременно до боли родной – лёгкий щелчок, будто где-то в стене соскочила пружинка, и тут же вторым слоем – шуршание за окном, как у старых шин, что прорезают сырой московский асфальт. Затем – ощущение жёсткого покоя, в котором тело словно утяжелено свинцом и не может сделать первый шаг, пока не убедится в реальности происходящего.

Глаза открылись сами собой – не из желания, а по команде нового времени. Перед собой Леонид увидел бледно-жёлтый потолок с пятнами от когда-то протекшей трубы: каждое пятно имело свою границу, историю и даже запах – если приглядеться, можно было учуять смолистую пряность старой штукатурки, которую не победил даже свежий ремонт. Он приподнял голову: подушка была плоская, жёсткая, ватная; простыня пахла крахмалом и чем-то ещё, выветрившимся за десятилетия – не больничный и не домашний запах. По телу прошла дрожь – не от холода, а от восторга узнавания: его вернули туда, где началось всё, что он мечтал забыть, и где теперь, возможно, придётся жить снова.

Поразительно, с какой материальной ясностью комната встретила Леонида: будто он не проспал десятков лет и не миновал гигантский пласт собственной истории, а просто отмотал плёнку на несколько кадров назад – и вот он, снова в съёмной московской квартире на Чистых прудах, где каждая трещина и занозистый стык паркета знакомы до оскомины. Первое, что бросалось в глаза, – безжалостное спокойствие пространства, не знающего эмпатии к жильцу: стены, как равнодушные наблюдатели, помнили каждую его неудачу, но не оставляли места ни для жалости, ни для второй попытки.

Обои здесь были из тех, что продают рулонами в комиссионках: коричневатые, с вычурным, почти незримым цветочным узором, который к утру становился серым фоном для теней от уличных фонарей. Даже в полуденном свете казалось, что кто-то неуверенной рукой мазнул по ним грязью, а потом попытался замаскировать следы неудачной вечеринки слоем лака. На левом стыке под потолком бурая полоса напоминала о вечной протечке, которую обещали устранить ещё в брежневские времена, но так и не удосужились. В местах «скотча», где бабушка вешала новогоднюю мишуру, бумага пузырями отходила от стены, словно сопротивлялась возвращению к стандарту.

Здесь ничего не менялось: стол у окна, изъеденный временем и детскими царапинами, был всё так же покрыт слоистым лаком, как и тридцать лет назад. На его рабочей поверхности, в хаотичном, но внутренне выверенном порядке, громоздились учебники – физика, математика, «Основы научного коммунизма» – и, конечно, томик Стругацких: тот самый, с потёртой синей обложкой и загнутыми уголками почти на каждой главе, потому что Леонид перечитывал его до дыр, будто в этих фантастических параграфах скрыт шифр для побега из реальности. На обложке уже не осталось ни одного целого угла, а красные чернила имени автора поблекли так, что казались кровавыми пятнами на холсте войны.

Вдоль стены – стандартный книжный шкаф из ДСП, а в углу – массивный платяной: он всегда стоял чуть наискось, будто знал, что в этом пространстве невозможно обрести идеальную вертикаль. Дверца снова не закрывалась до конца, открывая взгляду внутренности: ряды выглаженных, почти одинаковых рубашек и потрёпанная куртка из старого кожзама – та самая, в которой подросток Леонид впервые попытался сбежать из дома, чтобы доказать миру свою самостоятельность. На верхней полке лежал пыльный чемодан, набитый старыми фотографиями и тетрадями: запретная территория, к которой рука тянулась в минуты ностальгии или отчаяния.

В противоположном углу, на стене, сиял выцветший плакат Boney M – подарок двоюродной сестры, семейной модницы, которая поставляла свежие сводки о западной музыке через знакомых на Гостелерадио. Бобби Фаррелл, застигнутый в неестественно изогнутом прыжке, смотрел поверх реальности, а его блестящий костюм, некогда вызывавший зависть и ненависть соседей по лестничной клетке, теперь казался реликвией ускользающей эпохи. Края плаката пожелтели, местами покрошились – но никто не решался снимать этот тотем: он был частицей личной истории, маленьким окном в огромный и вечно недостижимый мир за пределами московских улиц.

Кухня – источник запахов и воспоминаний – находилась в другом конце квартиры, но её присутствие ощущалось и здесь: дрожжевой дух свежего теста преодолевал длинный коридор, огибал углы и, смешавшись с нотами расплавленного масла и лёгкой горечью вчерашнего кофе, просачивался под дверью, словно невидимый разведчик из прошлого. Леонид впервые за годы вспомнил, как бабушка, поставив чайник, пересекала всю квартиру, чтобы разбудить его, не дожидаясь характерного свиста – у неё нервы всегда были на пределе, будто боялась не успеть. Сейчас чайник молчал где-то за стенами и дверями, но запах детства преодолел все преграды и стоял так прочно, что, захоти, можно было «укуcить» этот воздух и обжечься о прошлое.

Свет в комнате был особенный: неяркий, рассеянный, будто кто-то за окном держал пыльное стекло и не давал солнцу пробиться в полную силу. На полу – старый ковёр, в котором потерялись не только годы, но и крошки от тысяч завтраков, тараканы, пыль, шерсть и запахи всех жильцов, когда-либо здесь просыпавшихся. В углу, под стулом, тускло мерцал осколок зелёного стекла – напоминание о празднике, который закончился слишком быстро.

Леонид сел, и матрац под ним скрипнул так же, как всегда: будто в мире не было ни войны, ни перестройки, ни пандемии, ни чудовищного одиночества, пережитого в параллельной жизни. Даже поза казалась заранее рассчитанной – он устроился точно так же, как в юности, поджав правую ногу и опершись на локоть.

Он долго смотрел на пальцы: кожа здесь была моложе, не знала ещё ожогов и порезов, а сломанный в детстве мизинец оставался прямым, словно ничего не случилось. Вены под кожей – ярко-синие, почти светящиеся; кисть двигалась быстро и уверенно, но пальцы нервно подрагивали – привычка, оставшаяся с ним и в зрелости. Леонид провёл ладонью по лбу, ощутил подростковую неровность кожи и внезапно засмеялся: неужели всё это настоящее – или просто слишком подробная галлюцинация?

На столе, рядом с горой тетрадей, стояла стеклянная пепельница, в которой угасло несколько окурков – бабушка никогда не курила, но иногда приходила соседка Валентина, и тогда в комнате накатом шли разговоры о здоровье, политике и вечной нехватке денег. Леонид ощутил даже этот запах: смесь дешёвого табака и укутанного в плёнку стыда – курить здесь было нельзя, но всё равно курили. Он вспомнил, как в шестом классе прятал сигареты за батареей, и как однажды бабушка нашла их, но ничего не сказала – просто стала чаще открывать форточку.

Из коридора донёсся шум: щёлкнул выключатель, и светлая полоска упала на линолеум, вытянувшись длинной змейкой до самого порога спальни. Там, за тонкой перегородкой, кто-то шептал, может быть, смотрел телевизор – но Леонид знал: всё это лишь фон, декорация для настоящей работы, которую ему предстояло сделать здесь и сейчас.

Он медленно выдохнул, пытаясь поймать грань между реальным и воссозданным. Если этот мир был копией, то уж слишком точной: здесь не находилось ни одной детали, противоречащей памяти. Даже лёгкая боль в левой пятке напоминала о давней травме – он когда-то упал на катке и долго хромал, а теперь, спустя годы, боль вернулась, что было убедительнее любого паспорта или фотографии.