Леонид на минуту закрыл глаза, представил, как бы это выглядело со стороны: известный писатель, лежащий ночью в гостинице, вцепившись в старую фотографию и разглядывающий потолок, будто там отыщется инструкция к жизни. Он усмехнулся про себя: даже в одиночестве нет места для героизма, только для честной работы по восстановлению поражённых нервов. Потом открыл глаза, потянулся к тумбочке, взял стакан воды. Вода была тёплой, как младенец – пить её не хотелось, но и не пить было нельзя. Он сделал два жадных глотка, а потом долго сидел, уставившись в окно.

Туман на улице собрал вокруг фонарей жёлтые пятна: они были похожи на испорченные кляксы, не поддающиеся ретуши. Издалека вспыхивали окна – одни на секунду, другие на всю ночь. За каждым горел чей-то микрорассказ, своя частная драма, которую ни один из литераторов не опишет точнее, чем сам её участник. В какой-то из этих квартир, быть может, не спала и Наталья. Она, скорее всего, жила всё так же: аккуратно, на собственных условиях, с утренним кофе и строгими заметками на полях. Возможно, у неё была привычка ходить к пруду, чтобы увидеть, как прошлое вращается в своих же отражениях. В этот вечер они встретились как два следа на льду: не переплелись, но ненадолго оказались рядом.

Леонид снова потянулся к бумажнику, провёл пальцем по краю снимка, будто проверял его на подлинность. Почти три с половиной десятилетия прошло с того дня, когда он решился впервые назвать её вслух – тогда в дневнике, не на лекции. Потом были письма, которых он так и не отправил; были книги, где имя менялось на десятки псевдонимов, но узнавалось с первой фразы. Было детское дрожание рук при встрече, и взрослое – после разлуки. Было всё, кроме реального шага к сближению. Он бы сейчас рассказал это кому угодно, только не себе.

Ноги затекли – Леонид подвигал ступнями, вытянул их за край кровати. Пол был холоден и слегка липок, словно намекал: вся роскошь номеров не отменяет элементарной физики. Он встал и медленно подошёл к окну, раздвинул шторы. За стеклом был город, в котором он родился и из которого вырвался дважды – первый раз по стипендии, второй раз по любви к тексту. Город не изменился, если не считать новых вывесок и странного чувства, что тебя здесь уже никто не ждал. По соседней улице шли трое: двое смеялись, третий смотрел в асфальт и шагал с остервенением.

Он задержал взгляд на тумане: тот двигался вяло, будто не хотел спешить к рассвету. Сколько раз он смотрел на эти же фонари, когда в ночи не хватало слов – только жёсткая пауза между мыслями. Иногда хотелось выйти, просто пройтись до пруда, но ноги будто не пускали. Сейчас он даже не пробовал: оставался за стеклом, как актёр без мизансцены, которому не объяснили, зачем он здесь.

Возвращаясь к кровати, Леонид задел тетрадь: она с глухим звуком упала на пол, но не открылась. Символично, подумал он: всё, что стоит напоминания, закрывается плотнее, чем хотелось бы. Он взял карандаш, сделал пометку на полях – «спросить при случае: почему мы боимся даже мысленного возвращения?» – и тут же пожал плечами. Не для книги, а для себя.

В голове стало пусто, но эта пустота не была ни отдыхом, ни покоем – это была рабочая пауза, после которой обычно следовала короткая сцена смеха или слёзы. Сейчас не следовало ничего, только электрический треск часов и далёкий гул города, не умолкающий даже ночью.

Вспоминая вечер, он понял: Наталья не стала старше ни на день. Держалась с той же прямотой, но теперь за ней стояло не просто правило порядка, а гордое принятие себя. Её улыбка не ждала ответа – она была дана раз и навсегда. В этом было что-то обидное, но честное: как будто тебе вернули долг, который уже и не надеялся получить.

Рука снова нашла фото – машинально, как привычку к молитве. Леонид посмотрел на часы: было три сорок три. Он знал, что не уснёт, пока не решит, что делать с завтрашним днём. Можно было бы просто не ходить на встречу, не смотреть в глаза людям, которые хотят быть его аудиторией, а не его поддержкой. Можно было бы остаться в номере до рассвета, сделать все заметки и уехать первым рейсом – или, наоборот, выйти к пруду, чтобы ещё раз увидеть отражение тех самых фонарей. А можно было бы, наконец, попытаться вернуть тот момент, когда ещё было не поздно открыть дверь.

Он сел на кровать, втянул воздух до боли в рёбрах. В номере стало душно. Захотелось разбить окно, чтобы впустить свежий ветер, но Леонид знал: даже если открыть настежь, туман не принесёт ответа. Тогда он лёг обратно, накрылся простынёй и закрыл глаза. Сердце билось ровно, но в этом биении уже звучала новая интонация: не жалость, не страх, а усталость от попыток обмануть самого себя.

Ещё час он лежал с открытыми глазами, не видя ни потолка, ни страниц, ни времени на часах. Всё внутри него жило одной мыслью: чтобы разорвать порочный круг одиночества, нужно хотя бы раз попытаться его не повторить. И тогда, возможно, всё остальное станет неважным.

Леонид знал, что не спит, но и не живёт – между этими двумя состояниями он строил мосты и по ним, в конце концов, когда-нибудь перейдёт. Сегодня – ещё нет. Но очень скоро.

Когда цифры на электронных часах сменились ещё раз, Леонид почувствовал, что усталость не одолевает, а, скорее, вооружает: это не сладкая прострация, а тревожная мобилизация внутренних систем. Он сел на кровати, подогнув под себя ногу, и облокотился на деревянное изголовье, обитое кожзамом. Обивка хранила остаточный запах антисептика, впитавшийся за годы дежурной смены гостей. От этой позы позвоночник выпрямился, как струна, и в этом ощущалось что-то неестественное: будто все мышцы готовились к старту, но не знали, в какую сторону метнётся сигнал.

В темноте над кроватью висело знакомое облако невысказанного. Оно мешало дышать, но, если прислушаться, в нём угадывались старые, ещё детские страхи: когда не знаешь, что ждёт после пробуждения. Он чувствовал, как пальцы медленно сжимаются в кулак, а затем распрямляются, будто проверяя на себе механизмы контроля. Когда-то в детстве он доводил эти движения до автоматизма – тогда казалось, что, если сжать руку очень крепко, можно удержать саму судьбу. Сейчас всё казалось наоборот: чем крепче держишь, тем быстрее она ускользает.

Способность, которую он носил в себе с юности, никогда не была для него безусловной привилегией. Ближе к тридцати он уже знал: даже если каждую ночь можно на минуту отмотать собственное прошлое и попробовать повернуть его чуть иначе, реальность за окном всё равно идёт по инерции – и в итоге оказывается на том же перекрёстке, только с новыми шрамами и метками. К тому же каждое возвращение имело побочный эффект: после особенно тяжёлой ночи Леонид просыпался с головной болью, будто организм сопротивлялся путешествию во времени, и день казался разбитым на фрагменты, не складывающиеся в цельный узор.

Впервые это случилось, когда ему исполнилось пятнадцать. Тогда весь мир держался на двух вещах: резиновых кедах с оторванной полоской и школьных отметках, которые решали, по какому маршруту пойдёт его личная жизнь – магистралью или задворками. В тот день он завалил химию. Не просто провалил, а с треском – с издёвкой учительницы и испепеляющими взглядами одноклассников. Домой вернулся, будто с обломками самолёта под ногтями. Бабушка успокаивала чаем и пирогом, но в тот вечер даже её заварка показалась горькой. Он не ложился до полуночи: в комнате горел слабый свет, а он метался между попытками заучить таблицу Менделеева и мыслями о том, как завтра исправить двойку.

Ночью, когда наконец позволил себе рухнуть в кровать, сон не наступил сразу. Он лежал, придавленный одеялом, и смотрел в потолок, где в рытвинах побелки угадывались знакомые химические формулы. Казалось, стоит только протянуть руку – и можно выцарапать из трещин хоть формулу счастья, хоть рецепт мести всему классу. Мысли путались, вязли. Потом его размолола тяжёлая, мутная дрёма, из которой он вдруг вынырнул – и обнаружил себя не в постели, а за партой, в школьном кабинете.

Леонид сразу понял, что это сон, но он был слишком чётким: знакомый запах мела с примесью чужого пота, за окном – мутный свет раннего утра, на доске – те же задания, что вчера казались неодолимыми. До экзамена оставался почти час. Им овладел страх: что, если сейчас он всё провалит ещё хуже и навсегда застрянет в этом кошмаре? Сердце колотилось, ладони липли к деревянной парте. Он с трудом вспоминал, что нужно делать, но память работала иначе: словно кто-то подменил внутри головы отдельные детали, и теперь формулы всплывали мгновенно, отчётливо, будто выученные заранее.

В этом сне время было жидким: то тянулось, то ускорялось, пока он лихорадочно переписывал решения в тетрадь, боясь спугнуть хрупкое равновесие. Он помнил: сны, как правило, теряют резкость при попытке запомнить детали, но здесь всё было кристально ясно – даже голос учительницы, заставшей его за запоздалой подготовкой, звучал как звонок о пожаре. «Сидим, повторяем?» – спросила она с иронией, и он впервые за много лет не ощутил желания провалиться сквозь пол. Он просто продолжал писать, пока не наступило звонкое, почти физическое облегчение.

Пробуждение было резким, но не страшным. Леонид проснулся на своей подушке, с лицом, уткнувшимся в одеяло, и с полным, почти трезвым ощущением, что что-то произошло. Часы показывали десять минут седьмого, и в доме ещё царила тишина. Он едва успел одеться и выбежать к остановке, когда понял: детали сна не стираются, а, напротив, всплывают всё отчётливее, как будто он и вправду только что вернулся из школы. На экзамене он действовал машинально – решал всё так, как выучил ночью. Рука не дрожала. Потом была переменка, и так называемые друзья подошли подкалывать, но на этот раз ему было всё равно. В дневнике через неделю стояла пятёрка. Даже запах чернил напомнил о сне: вот оно, доказательство, что это не просто фантазия.

В тот момент он впервые понял: дыры в реальности можно латать. До сих пор он воспринимал сны как разгул идиотии мозга, но теперь стало ясно – если есть шанс повторить момент, можно встроить себя в него, как исправленный фрагмент плёнки. Эта идея сначала напугала, потом окрылила. Он начал экспериментировать: поначалу только в деталях – исправлял опоздания, неудачные шутки, даже попытался прожить заново день, когда поссорился с бабушкой из-за глупости. Иногда всё работало безупречно: он возвращался в сцену, как в застеклённый музейный зал, и осторожно менял ход событий. Иногда – наоборот, всё рушилось, и он просыпался с головной болью и ощущением, что стал чуть менее реальным.

Постепенно он научился различать, где заканчивается опыт и начинается игра с собственным мозгом. Не все путешествия были победами: иногда он возвращался в одну и ту же точку снова и снова, но результат не менялся – люди оставались прежними, и обстоятельства, как пружины, каждый раз отбрасывали его к исходной позиции. Иногда удавалось, но тогда ждал побочный эффект: раздражение и странная злоба, будто реальность по инерции требовала платы за каждый, даже крошечный, успех.

В старших классах его секретная способность стала неотъемлемой частью жизни. Получалось не всегда, и усилия требовали всё больше сил: стоило чуть переусердствовать – и мозг выдавал чёрные ямы в памяти, где исчезали целые дни или даже недели. Он пробовал рассказывать о своих снах друзьям, но те воспринимали это как чудачество или извращённую форму хвастовства. Тогда он стал записывать наблюдения в тетрадь – аккуратно, без лишней фантазии, будто это были лабораторные данные. С этих пор все его поступки сопровождала тяжёлая тень: каждую ошибку можно исправить, но за это придётся платить, и не всегда понятно чем.