Джейн, которой казалось, что одновременно ей разорвали и сердце, хотела было взметнуться и запротестовать, но тут случайно бросила взгляд на маму. Мамино лицо посерело, она стояла, а ковер у ее ног был устлан ошметками растерзанной розы. В глазах ее плескалась такая боль, что Джейн содрогнулась. Боль вскоре ушла, но Джейн так и не смогла ее забыть. А еще ей стало ясно: она не сможет задать маме вопрос про тайну этой фотографии. По некой совершенно неведомой ей причине ее маме Кеннет Говард причинял страдание. И этот факт тут же испортил и очернил все ее дивные воспоминания об этой картинке.

– И не дуйся. Ступай к себе в комнату и не выходи, пока я за тобой не пришлю, – распорядилась бабушка, которой не очень понравилось выражение лица Джейн. – И помни, что среди близких мне людей не принято читать «Saturday Evening».

Джейн не смогла смолчать. Слова вылетели сами.

– А мы с тобой не близкие, – сказала она и ушла к себе в комнату, которая снова стала огромной и одинокой, потому что Кеннет Говард больше не улыбался ей из-под носовых платков.

Так появилась вторая тема, которую нельзя было обсуждать с мамой. Джейн долго стояла у окна, чувствуя, как все ее тело терзает боль. Какой жестокий мир… и звезды над тобой смеются… подмигивают и насмешничают.

– Интересно, – медленно произнесла Джейн, – в этом доме кто-то когда-то был счастлив?

А потом она увидела луну… молодой месяц, но не тонкий серебряный серп, какой видела обычно. Луна почти скрылась за темной тучей на горизонте, она была крупной и тускло-красной. Сегодняшнюю луну очень нужно было почистить. Джейн в тот же миг улетела мыслями от своих бедствий… за двести тридцать тысяч миль. По счастью, луна была бабушке неподвластна.

8

Потом случилась история с декламацией.

В Святой Агате затеяли представление, на которое пригласили только родственников учениц. Предполагалось показать пьеску, исполнить несколько музыкальных произведений, продекламировать стихи. Джейн втайне надеялась получить роль в пьесе, пусть даже всего лишь одного из многочисленных ангелов, которые то выбегали из-за кулис, то убегали обратно, – в длинных белых балахонах, с крыльями и самодельными нимбами. Не повезло. Джейн заподозрила: дело в том, что для ангела она слишком костлявая и угловатая.

И тут мисс Сэмпл спросила, не прочитает ли она стишок.

Джейн ухватилась за это предложение. Она знала, что стихи читает неплохо. Отличная возможность порадовать маму и доказать бабушке, что не все деньги, потраченные на образование Джейн, пошли псу под хвост.

Джейн выбрала стихотворение, которое ей давно нравилось, хотя написано оно было на грубоватом языке первопоселенцев (а может, потому и нравилось), – «Один младенец из Матьё», и усердно принялась учить его наизусть. Она репетировала у себя в комнате, постоянно бормотала строчки про себя, пока бабушка не поинтересовалась сердито, что это она там все время бурчит. После этого Джейн сразу умолкла. Никто ничего не должен был заподозрить… она собиралась сделать всем сюрприз. Чтобы мама ощутила радость и гордость. А если очень постарается, может, даже бабушка останется довольна. Джейн прекрасно знала, что, если не постарается, пощады можно не ждать.

Бабушка отвела Джейн в особый отдел в большом универсальном магазине «Мальборо». В этом отделе были панели на стенах, бархатистые ковры на полу и все говорили вполголоса. Джейн это помещение почему-то не нравилось. Она там всегда начинала задыхаться. Бабушка купила ей новое платье, чтобы надеть на представление. Очень красивое, тут не поспоришь, у бабушки по части платьев был прекрасный вкус. Оно было из темно-зеленого шелка и прекрасно оттеняло рыжеватый блеск волос Джейн и золотистый оттенок ее глаз. Джейн понравилось собственное отражение и сильнее прежнего захотелось порадовать бабушку на представлении.

Вечер перед концертом она провела в страшном волнении. Кажется, она слегка охрипла? А вдруг станет хуже? Не стало… утром все прошло. Но когда Джейн вышла на сцену и впервые в жизни увидела перед собой публику, по спине пробежал неприятный холодок. Она и предположить не могла, что соберется столько народу. На одно страшное мгновение ей показалось, что она не сумеет выговорить ни слова. А потом она вдруг увидела перед собой глаза Кеннета Говарда с их смешливым прищуром.

«Да не обращай ты на них внимания. Декламируй для меня», – как бы говорил он.

И Джейн раскрыла рот.

Святая Агата сильно изумилась. Кто бы мог подумать, что угловатая застенчивая Виктория Стюарт так замечательно декламирует – да еще и стихотворение на языке первопоселенцев! Джейн обуревал восторг от непривычного единения с аудиторией… от осознания того, что она захватила их внимание… что они довольны… но вот она добралась до последней строфы. И тут заметила маму и бабушку. Мама была в дивном новеньком боа из чернобурой лисицы, в любимой шляпке Джейн, слегка сдвинутой набок: вот только вид у нее был совсем не гордый, скорее испуганный, а бабушка… Джейн слишком часто видела у нее на лице это выражение – не перепутаешь. Бабушка была в ярости.

Последняя строфа, самая ударная, прозвучала довольно пресно. Джейн казалось, что у нее внутри задули свечу, хотя аплодировали ей долго и бурно, а за кулисами мисс Сэмпл прошептала:

– Изумительно, Виктория, изумительно.

Зато по дороге домой никто не отвешивал ей комплименты. Никто не произнес ни слова… и это было самое мучительное. Мама, похоже, онемела от страха, а бабушка хранила ледяное молчание. Только когда они доехали, она произнесла:

– Кто тебя этому подучил, Виктория?

– Чему подучил? – с искренней озадаченностью спросила Джейн.

– Попрошу не повторять моих вопросов, Виктория. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Ты про декламацию? Никто. Мисс Сэмпл попросила меня прочитать стихотворение, а выбрала я его сама, потому что оно мне нравится, – сказала Джейн. Можно даже сказать, огрызнулась. Потому что она обиделась… рассердилась… а еще успех немного вскружил ей голову. – Я думала, тебе понравится. Но тебе никогда не нравится то, что я делаю.

– Не надо, пожалуйста, этого дешевого актерства, – поморщилась бабушка. – А в будущем, если уж тебе взбредет в голову что-то декламировать… – (с таким же выражением она могла произнести: «Если тебе взбредет в голову заболеть оспой»), – пожалуйста, выбирай стихи на нормальном английском языке. Мне не по душе патуа^[3].

Джейн понятия не имела, что такое патуа, но в общих чертах догадалась, что опять все испортила.

– Мамочка, а почему бабушка так сердится? – спросила Джейн жалобно, когда мама пришла поцеловать ее на ночь – свежая, стройная, благоуханная, в платье из розового крепа с кружевными крылышками на плечах. Ее голубые глаза слегка увлажнились.

– Один человек, которого она не любила, когда-то очень хорошо читал стихи первопоселенцев. Не переживай, сердечко мое. Ты отлично выступила. Мне очень понравилось.

Мама наклонилась и заключила лицо Джейн в ладони. Она так нежно всегда это делала, так что Джейн, вопреки всему, в ворота сна вошла очень счастливой. Да и много ли нужно ребенку для счастья?

9

Письмо стало громом среди ясного неба. Пришло оно в начале апреля, серым утром… да и апрель выдался такой противный, угрюмый, неприятный… по характеру скорее март, чем апрель. День был субботний, никакой тебе Святой Агаты, и, когда Джейн проснулась в своей бескрайней кровати из черного орехового дерева, она тут же стала гадать, чем этот день заполнить, потому что мама собиралась играть в бридж, а Джоди простудилась.

Джейн немного полежала, глядя в окно, но видела там одно лишь скучное серое небо и верхушки старых деревьев, тузившие друг друга на ветру. Она знала, что во дворе под окном, в северной части, все еще не растаял грязный серый сугроб. По мнению Джейн, грязный снег был самой противной вещью на свете. Она ненавидела неопрятный конец зимы. А еще она ненавидела свою спальню, где вынуждена была ночевать одна. Ей бы очень хотелось спать в одной комнате с мамой. Так здорово было бы вести с ней разговоры, которые больше никто не услышит, – вечером, когда ляжешь, или рано утром. И, проснувшись среди ночи, слышать мамино тихое дыхание, прижиматься к ней слегка, совсем осторожно, чтобы не разбудить.

Но бабушка не разрешала им спать в одной комнате.

– Спать вдвоем в одной постели нездорово, – объявила ей бабушка своим ледяным неулыбчивом голосом. – В доме такого размера уж как-нибудь найдется каждому отдельная комната. И очень многие были бы благодарны за такую роскошь.

Джейн подумала: была бы ее комната поменьше, так и нравилась бы ей гораздо сильнее. А в этой она будто терялась. А еще ничто в этой комнате не имело к ней никакого отношения. Вещи выглядели враждебно, настороженно, злокозненно. При этом Джейн всегда казалось, что если бы ей позволили что-то для этой комнаты сделать… подмести, вытереть пыль, украсить цветами… она бы сумела ее полюбить, даже такую огромную. Огромным тут было все: шкаф из черного ореха, похожий на тюрьму, комод, ореховая кровать, зеркало на массивной каминной полке из черного мрамора. Маленькой была только колыбелька, неизменно стоявшая в алькове у камина, в которой когда-то качали бабушку. Бабушка в младенчестве! Этого Джейн себе представить не могла.

Джейн выбралась из постели, оделась под пристальными взглядами нескольких почтенных стариков и старух, развешанных по стенам. Внизу по газону прыгали снегири. Снегири Джейн всегда веселили, такие румяные, ловкие, самодовольные, – они ходили по участку дома номер 60 так, будто это обычная общественная площадка. И плевать им было на всех бабушек!

Джейн проскользнула по коридору в мамину комнату в дальнем конце. Вообще-то, ей это не разрешалось. В доме существовало правило: маму утром не беспокоить. Но та вчера в кои-то веки никуда не выезжала, и Джейн знала, что она уже проснулась. Оказалось, мама не только проснулась – Мэри успела принести ей завтрак на подносе. Джейн с удовольствием носила бы маме завтрак сама, но ей не разрешалось.

Мама обычно сидела в постели в изящнейшем утреннем капоте из крепдешина цвета чайной розы, обшитом тончайшим бежевым кружевом. Щеки у нее были цвета капота, глаза свежие, влажные. Джейн с гордостью отмечала про себя, что мама утром при пробуждении выглядела так же изумительно, как и вечером перед отходом ко сну.

Вместо каши маме приносили охлажденные шарики дыни в апельсиновом соке, и она делилась ими с Джейн. Предлагала и половинку своего тоста, но Джейн знала, что потом ей нужно будет есть собственный завтрак, и поэтому отказывалась. Они замечательно проводили время – смеялись и болтали о всяких милых пустяках, совсем тихо, чтобы их не услышали (об этом они вслух не говорили, но обе все понимали).

«Вот бы так каждое утро», – думала Джейн. Но маме этого не говорила. Она уже выучила, что стоит ей что-то такое сказать – и мамины глаза потемнеют от боли, а она ни за что не желала причинять маме боль. Она навеки запомнила ту ночь, когда увидела мамины слезы.

В тот день Джейн проснулась, потому что у нее болел зуб, и прокралась к маме спросить, нет ли у той капель от зубной боли. Дверь открыла совсем тихо и услышала, как мама плачет – ужасно, приглушенно. Тут в коридоре показалась бабушка со свечой.

– Виктория, ты что тут делаешь?

– У меня зуб болит, – ответила Джейн.

– Идем со мной, я тебе дам капель, – холодно произнесла бабушка.

Джейн пошла… но зубы ее больше не беспокоили. Почему мама плакала? Не может же быть, чтобы она была несчастна… ее очаровательная улыбчивая мама. На следующее утро за завтраком мама выглядела так, будто в жизни не пролила ни слезинки. Джейн потом долго гадала, не приснилось ли ей все это.

Джейн добавила маме в ванну соли с ароматом лимонной вербены, вынула для нее из ящика пару новых чулок, тонких, как паутинка в росе. Ей нравилось что-то делать для мамы, а дел таких было совсем мало.

Завтракали они вдвоем с бабушкой, тетя Гертруда поела раньше. Сидеть за столом наедине с человеком, который тебе не нравится, – не самое приятное дело. А тут еще Мэри забыла посолить овсянку.

– У тебя шнурок развязался, Виктория.