На улице, к моему большому удивлению, уже стемнело, и последний лучик света, проникший в окошко на чердаке, поглотил наползающий с реки вал тумана. Улица, обычно такая оживленная, сейчас почти пустынна. Уже не лето, напоминаю себе я, поднимая повыше воротник легкой джинсовой курточки и направляясь на восток, к Гудзон-стрит. Когда я начала работать здесь, в июле, народу кругом была тьма-тьмущая. Сейчас, в октябре, этот необычный уголок Вест-Виллидж, с мощеными улочками, вдоль которых стоят старые особнячки, будто выпал из двадцать первого века.

Этим вечером, когда туман скрадывает очертания зданий, он будто вернулся в девятнадцатый век – вплоть до звука лошадиных копыт, цокающих по булыжникам.

Я останавливаюсь, прислушавшись. Не подковы, а шаги. И не так далеко от меня. Но когда я вышла из издательства, на улице никого не было. Должно быть, просто не заметила в тумане. Лезу в карман куртки и сжимаю перочинный ножик, который всегда ношу с собой, ускоряю шаг…

И шаги позади тоже ускоряются.

Кто-то идет за мной. Кто-то, кто ждал у издательства. Может, это один из разозленных читателей – или из тех, кто винил Веронику Сент-Клэр в судьбе своей сестры. «Но я здесь ни при чем, – скажу им я. – Я даже здесь больше не работаю».

Огни Гудзон-стрит кажутся далекими и тусклыми. Я начинаю идти еще быстрее, сердце стучит в такт шагам и их гулкому эху, отражающемуся от скользких неровных камней. Туман липкой рукой охватывает лицо. Все это: туман, невидимый преследователь – напоминает мне о повторяющемся кошмаре из детства, в котором кто-то гнался за мной через непроглядный туман. Во сне я всегда падаю…

Нога соскальзывает в щель между двумя булыжниками, я теряю равновесие, и лодыжка подворачивается. Прямо как во сне, я падаю и слышу за спиной жалобный вой, будто стая собак уже готовится прыгнуть на меня…

А затем с Гудзон-стрит доносится шум голосов, и группа молодых смеющихся девушек заворачивает за угол. Одна замечает меня и кричит:

– Эй, это же здесь жила Кэрри Брэдшоу?^[13]

– Дальше, на Перри-стрит, – откликаюсь я, радуясь, что пошла с Хэдли, когда она захотела показать мне эту туристическую достопримечательность из «Секса в большом городе». Торопливо догоняю их на углу и показываю нужное направление. Ободренная их не очень трезвой доброжелательностью, я поворачиваюсь к своему преследователю, но позади никого нет. Улица пуста. Стон раздается снова, и теперь я узнаю звук – это горн на реке, оповещающий корабли в тумане. «Ты сама себе все вообразила», – говорю себе я, опустив конверт в почтовый ящик на углу, и тут кто-то хватает меня за руку. Я подпрыгиваю, не сомневаясь, что это преследователь поймал меня.

– Вот ты где! – Это Аттикус, и его дыхание пахнет торфом от выдержанного виски. – Я шел в издательство за тобой, ты сказала, что придешь.

– Я сказала «возможно», – резковато возражаю я, еще не придя в себя от страха. Как если бы кто-то действительно шел за мной, и это не было одним лишь воображением. Лицо Аттикуса меняется, и я тут же сожалею о своих словах. – Но да, конечно, выпить мне не помешает.

В «Белой лошади» царит оживленный гул голосов, там светло и тепло, особенно после сырости снаружи. Кайла с Хэдли устроились за угловым столиком под портретом Дилана Томаса, вместе с ними Серж и Риз, друзья Аттикуса по колледжу. Они двигаются на скамейке, освобождая нам место. Риз наливает нам обоим пива с пеной из почти пустого кувшина, а Серж продолжает пересказывать какие-то события с Кинофорума, на котором он работает билетером. Хэдли внимательно слушает, а Кайла с занятым видом листает что-то в телефоне. Бросив взгляд на экран, я вижу, что она листает посты анонимного аккаунта в соцсети, где публикуют ехидные мемы об издательской сфере.

– Ты закончила с той рукописью? – спрашивает Аттикус.

Пару секунд я не могу вспомнить, что я сама сказала ему о своих планах.

– Да, – киваю я, придя в себя. – Но все оказалось так плохо, что в итоге рецензия будет негативной.

Кайла поднимает взгляд от экрана:

– Тебе нужно будет дать больше информации, чтобы в редакции смогли составить письмо с отказом.

– А разве там не пишут одно и то же? – интересуюсь я, отхлебывая пену с пива.

– «И хотя рукопись многообещающая, в итоге не могу сказать, что персонажам удалось меня тронуть», – произносит Аттикус, в точности подражая аристократическому выговору Кертиса Сэдвика.

– «Но у других может оказаться иное мнение», – вторят Кайла с Хэдли хором, точно жуткие близняшки из «Сияния»^[14].

– Иногда, – произношу я, – мне кажется, что милосерднее было бы сказать: «Это правда плохо. У вас нет таланта. Найдите другой способ зарабатывать на жизнь».

– Ты просто выгорела, – замечает Хэдли. – И выгорания вообще сложно избежать – учитывая, сколько всего нам приходится делать сверх плана, и за такую низкую плату – и к тому же читать столько ерунды. Бывают дни, когда я ловлю себя на мысли, что больше не люблю книги.

– Да, – соглашается Кайла. – Издательское дело изживает себя.

– Это из-за проблем с поставкой бумаги, – вмешивается Риз.

– Вообще-то, – поправляет его Хэдли, – это «Амазон» убил всю отрасль.

– И мобильные, – добавляет Кайла. – И «ТикТок». Никто больше книг не читает.

– Да, – мрачно замечает Аттикус. – Иногда я думаю, что мы – шляпники, а Джон Кеннеди только что отказался носить головной убор, одним махом убив всю индустрию^[15]. – Он поднимает свой бокал пива, будто поминая издательское дело, которым занимается большинство из нас. Я делаю большой глоток. – Так что тебе, скорее всего, будет лучше без этой работы, Агнес, – замечает Аттикус, но по-доброму.

За столом воцаряется тишина, все смотрят в свои бокалы, в знак траура по издательской индустрии – или, по крайней мере, сочувствуя концу моей карьеры в ней.

– Мистер Сэдвик сказал, что издательство останется на плаву, если Вероника Сент-Клэр напишет продолжение, – выпаливаю я, отчаянно стремясь переключить их жалость на что-то еще.

– Не понимаю, почему кто-то еще хочет читать эту сентиментальную чушь, – замечает Хэдли.

Я изумленно вытаращиваюсь на нее: с таким презрением говорить о книге, которая сделала наше издательство знаменитым? Я-то думала, что все, кто работает в «Гейтхаус», пришли как раз потому, что любят «Секрет Ненастного Перевала» так же сильно, как и я.

– Ха, точно, – соглашается Серж. – Помню тех девчонок, кто с ума сходил по этой книжке в нашей школе-пансионе. Гениями их не назовешь.

– Едва ли, – подтверждает Хэдли, закатывая глаза. – А хуже всего то, что половина сюжета украдена из статьи в бульварной прессе об убийстве, которое произошло в тысяча девятьсот двадцатом году в нескольких кварталах отсюда – в отеле «Джозефин». Я искала информацию для своей книги в жанре тру-крайм.

– Ты пишешь тру-крайм-книгу? – удивляюсь я. Думала, всем, кто работает в издательстве, запрещено признаваться, что ты хочешь быть писателем.

– Вот где есть деньги, – отвечает Хэдли. – Время художественной литературы закончилось.

– Ага, – соглашается Серж. – Я читаю только нон-фикшн. О чем твоя книга, Хэдли?

От внимания Сержа Хэдли вся расцветает и, наклонившись над столом, начинает рассказывать жуткие подробности:

– Был такой знаменитый серийный убийца, его прозвали Фиалковый Душитель – фиолетовой ленточкой он душил молодых девушек, которые продавали фиалки. Одна из цветочниц сошла с ума, убила всех девушек в местном благотворительном учреждении и заявила, что это сделал Фиалковый Душитель. Ее обвинили в убийстве и отправили на север штата, в женскую тюрьму, где она убила начальника тюрьмы. Ее звали Бесс Моллой, но газеты прозвали ее Кровавая Бесс…

– Это лишь предыстория «Секрета Ненастного Перевала», – перебиваю ее я. – Бабушку Вероники Сент-Клэр звали Джозефина Хэйл, в честь нее отель «Джозефин» и назвали. В книге Джен считает, что Кровавая Бесс и есть тот призрак, который обитает в доме… – Я вздрагиваю, вспомнив то ощущение на пустынной улице, в тумане, когда мне показалось, что за мной кто-то шел. Сейчас я понимаю, что это было очень похоже на сцену из книги. – И какая разница, если кто-то пишет роман на основе реального убийства? «Преступление и наказание» так написано, и «Тайна Мари Роже»^[16].

Серж потрясенно округляет глаза:

– Ты сравниваешь Веронику Сент-Клэр с Достоевским и По? Ты вообще их читала?

Я уже собираюсь ответить, что да, представляешь, я читала классическую литературу в Потсдамском университете, но вмешивается Аттикус:

– Продолжение «Секрета Ненастного Перевала» могло бы спасти издательство, но… – он бросает на меня сочувственный взгляд, – этого не случится. Диана рассказывала мне… – Он понижает голос, и все мы наклоняемся ближе. – Вероника Сент-Клэр сошла с ума много лет назад. Вот почему она ведет затворнический образ жизни. Какой-то ассистент написал ей письмо с просьбой о продолжении, и Сент-Клэр потребовала, чтобы его уволили, – заканчивает Аттикус, а потом замечает выражение моего лица. – О! Ты же не… – Он, должно быть, вспомнил большой конверт, который я бросила в ящик на углу. – Ты же не писала Веронике Сент-Клэр, правда?

Краешком глаза я вижу, как Хэдли с Кайлой обмениваются веселыми взглядами.

– Какая теперь разница? – спрашиваю я, чувствуя подступающие слезы. – Я и так дорабатываю последнюю неделю.

– Да, но я думала, что тебе нужны рекомендации, – как дурочке объясняет Хэдли. – А Сэдвик строго придерживается этого правила.

– Я думала, это правило Глории… – начинаю я, но Хэдли даже не очень пытается скрыть смешок.

– Сэдвик просто фанатично требует, чтобы никто не беспокоил Веронику Сент-Клэр, – произносит Аттикус с жалостью, и этот взгляд лишь подгоняет подступающие к глазам слезы. – Но, слушай, может, он успеет написать рекомендации, пока письмо не дошло.

– Но ты все равно не сможешь указать «Гейтхаус» в резюме, – добавляет Хэдли, с трудом сдерживая улыбку. Слезы, которые уже готовились упасть, испаряются: вместо них теперь грозит вырваться наружу кипящий гнев. И пока не успела сказать или сделать что-то, о чем пожалею, я встаю и проталкиваюсь через толпу к выходу.

Глава третья

Будто чувствуя мое раздражение, людское море расступается, и вскоре я оказываюсь на улице. Гудзон-стрит тоже полна народу, а я уже устала протискиваться между людьми. Быстрым шагом направляюсь по Одиннадцатой улице…

И второй раз за вечер слышу шаги, эхом повторяющие мои собственные. В этот раз я резко поворачиваюсь, собираясь встретиться с преследователем лицом к лицу. Однако и сейчас ко мне подходит только Аттикус.

– Эй, постой, незачем так расстраиваться.

– Незачем? – огрызаюсь я, снова разворачиваясь и направляясь на запад по Одиннадцатой улице. – Хэдли практически прямым текстом сказала, что я больше никогда не найду работу в издательской сфере, и очень этому радовалась. И не говори, что я это выдумываю – что Серж считает меня неспособной читать Достоевского лишь потому, что я училась в средней школе в глуши, или что Кайла с Хэдли ухмыляются каждый раз, стоит мне открыть рот, и что ты…

– В чем провинился я? – спрашивает он, когда я поворачиваю на север, на Вашингтон-стрит.

– Ты считаешь «Секрет Ненастного Перевала» безвкусицей, – выпаливаю я, не успев подумать. – А любого, кому она нравится… как там сказал Серж? Гениями не назовешь.

– Серж придурок, – автоматически отвечает он, а потом через три шага добавляет: – Думаю, и я тоже. Я не хотел называть роман безвкусным. Дело в том, что… – Он замолкает и не произносит ни слова еще половину квартала. Мы ушли достаточно далеко от проспекта, и вокруг тихо – не считая отдаленного шума машин на магистрали Вест-Сайд-хайвей и заунывных сигналов горнов на берегу реки. Второй раз за вечер у меня появляется ощущение, что я попала в прошлое, а современный мир остался где-то далеко. Возможно, Аттикус тоже это чувствует, потому что, когда он наконец снова заговаривает, в его голосе я слышу то, чего не слышала никогда. Смирение с капелькой пристыженности.