– Правда в том, что «Секрет Ненастного Перевала» напугал меня до чертиков, что было еще позорнее, так как я взял его почитать у своей младшей сестры. Я просто хотел узнать, из-за чего вся шумиха. И думал, что дело в сексе – и между героями действительно есть некое напряжение, но самое сильное впечатление на меня произвел призрак Кровавой Бесс, которая бродила по коридорам, а за ней тянулся кровавый след и сыпались засохшие фиалки. И еще там была сцена, когда Джен просыпается и видит Кровавую Бесс, висящую над ее кроватью…

– «Ее шея сломана петлей палача», – цитирую я, и меня пробирает дрожь от возникшего перед глазами образа, который преследовал меня в кошмарах все детство и юность. – «Ее глаза все еще широко распахнуты от ужаса последних мгновений жизни…».

– «В них отражается черная дыра: ее она увидела в первые секунды смерти, которая, как она знала, всегда преследовала ее», – заканчивает цитату Аттикус. – Вот что меня зацепило. Мысль, что смерть идет за тобой по пятам с самого твоего рождения. Что тебе никак не сбежать.

– А меня зацепило, что Вероника Сент-Клэр написала про то, как Кровавая Бесс сожгла поместье Ненастный Перевал дотла, а потом сама чуть не погибла в пожаре, когда загорелся ее дом. Как будто она знала, что ее ждет.

– Или своей книгой она вызвала Кровавую Бесс в этот мир, – добавляет Аттикус. – Я иногда думаю, не поэтому ли она перестала писать? Боялась, что снова призовет ее.

Эта мысль так ужасна, что я не могу удержаться и оборачиваюсь через плечо, боясь, что увижу, как из тумана появляется призрак со сломанной шеей. А когда снова поворачиваюсь, с облегчением замечаю, что мы дошли до моей улицы.

– Так ты смеялся над книгой, потому что она тебя напугала? – спрашиваю я, останавливаясь под фонарем на углу.

– Примерно так я справляюсь со всеми своими страхами – насмешки и алкоголь, – отвечает он, склонив голову, и прядь волос падает ему на лицо, придавая ребяческое выражение. – Но мне жаль, что я обидел тебя. Я не считаю тебя глупой, потому что тебе понравилась книга – просто ты храбрее меня.

– М-да, что ж, я видела кое-что пострашнее, чем в «Секрете Ненастного Перевала». К примеру, это место… – Я смотрю вверх, на здание за железным забором, выступающее из тумана. Оно могло бы быть одним из тех замков с привидениями на обложке готического романа. – Жизнь здесь иногда кажется заточением в стенах монастыря.

– Ты здесь живешь? – недоверчиво уточняет он. – А разве это не отель «Джозефин» – про который говорила Хэдли? – Он как-то странно смотрит на меня. – Почему ты ничего не сказала?

– И перебила бы лекцию Хэдли о ее «исследовании»?

Он смеется, и я с облегчением понимаю, что он поверил моему объяснению, и мне не придется говорить, что настоящая причина в том, что мне стыдно.

– Сейчас это что-то вроде хостела, управляется некоммерческой благотворительной организацией.

Его лицо в свете фонаря выглядит оживленным. Конечно, это так в его стиле – ретро, андерграунд и немного таинственно.

Я поднялась в его глазах за считаные секунды, и что-то в душе оттаивает – пусть его внимание и досталось мне нечестным способом. Если бы он знал, как я сюда попала, его восхищение сменилось бы жалостью. И пока этого не произошло, я нарушаю первое правило «Джозефин».

– Хочешь зайти? – предлагаю я.

Снять комнату я смогла, только подписав трехстраничное соглашение с управляющим: никаких свечей, электрических плиток, никакой еды в комнате, а также сигарет и алкоголя. И никаких гостей, никогда. Я словно снова оказалась в Вудбридже, но снаружи ждал Нью-Йорк, и я могла уехать в любое время, когда захочу, – вот только во всем городе не нашлось бы другого места, которое я могла себе позволить. Если меня выгонят за то, что я привела гостя, придется уехать из города.

К счастью, когда мы входим в холл, Аттикус, похоже, чувствует, что надо вести себя тихо, потому что не восклицает, а благоговейно шепчет: «Ого!», во все глаза рассматривая потолок, украшенный плитками с росписью в стиле ар-нуво, колонны, на которых стоят пальмы, и чучело павлина, расправившего хвост над стойкой регистрации.

– Будто попадаешь в прошлый век…

– Здание было построено в тысяча девятьсот восьмом году, – тихо произношу я. – Как отель для нуждающихся девушек, а потом, в двадцатые годы, он стал благотворительным учреждением. Джозефина Хейл, бабушка Вероники Сент-Клэр, была прогрессивной женщиной, реформатором, она работала здесь и передала так много средств в их фонд, что это здание в итоге назвали в ее честь. Вон ее портрет, над столом администратора, – указываю на картину, выполненную в тонах сепии, которая с течением времени так выцвела, что черты лица женщины уже почти не разглядеть. – Пойдем, я покажу тебе бальный зал.

Я веду его в большую комнату в дальней части здания, надеясь, что Альфонс, восьмидесятилетний ночной сторож, устроился в кабинете управляющего и смотрит старые фильмы по интернету. Свет я не включаю – вдруг все же Альфонс где-то ходит – и плотно закрываю за нами дверь. Наши шаги эхом отражаются от темных высоких стен, и на мгновение я могу представить, как выглядел бальный зал «Джозефин» во все эпохи. И пока не зажегся свет, мне хочется, чтобы Аттикус тоже это увидел.

– На старых фотографиях видно, что зал был обставлен как викторианская гостиная. Аспидистра в горшках, обитые бархатом кушетки и диванчики. Джозефина Хейл верила в воспитательные свойства чая и этикета. Она считала, что женщины, которые целыми днями работают в цехах или торгуют на улицах, станут леди, если научатся правильно разливать чай и играть на фортепиано.

Я слышу тихое дыхание Аттикуса и чувствую, что он тоже представляет эту картину – девушки в накрахмаленных белых рубашках и с высокими прическами склонились над рукоделием, слушая негромкую мелодичную музыку.

– К сожалению, чай и этикет не мог уберечь этих недоедающих, бедных девушек от улицы или от рук мужчин, которые хотели ими воспользоваться. Поэтому Джозефина основала женский приют на севере штата, на территории поместья, принадлежавшего ее семье, чтобы женщин, которых поймали на краже из магазина или продававших себя от безысходности, могли избавить от пагубного влияния и поместить в безопасную домашнюю обстановку. После «буйства Кровавой Бесс», как это называли газеты, дела в благотворительном доме Джозефины шли все хуже и хуже. За ним закрепилась репутация дома проституток. К концу двадцатых годов Джозефина Хейл умыла руки, и это место превратилось в подпольный бар и бордель. Вместо фортепиано тут теперь играли джаз, в чашки наливали джин, а девушки одевались намного откровеннее.

– Бедная Джозефина. Наверное, была в ужасе от того, что ее имя стали связывать с таким местом, – заметил Аттикус.

– В то время его называли «ДжоДжо». В годы Великой депрессии здесь устроили благотворительную столовую и ночлежный дом, в сороковых морское ведомство превратило его в тренировочную школу для Добровольной женской вспомогательной службы, а в бальном зале устраивали танцы для солдат Объединенной организации военной службы…

– Держу пари, здесь играли свинг, и военные танцевали последние танцы со своими возлюбленными. – тихо произносит Аттикус. Хотя я не вижу его лица, но чувствую, что в его воображении возникают те же образы, что и у меня.

– Те танцы были одними из последних. Затем, после Второй мировой войны, для отеля настали тяжелые времена. К шестидесятым его превратили в благотворительный отель, печально известный случаями неожиданных смертей и поножовщины. В восьмидесятых и девяностых годах в этом бальном зале выступали панк и гот-группы, такие как Siouxsie & the Banshees, The Cure, Bauhaus, Skeletal Family, The March Violets…

Аттикус стоит так близко, что я чувствую исходящее от него тепло и слышу стук его сердца, словно мы действительно находимся в толпе, танцующей в темноте под жесткий бит.

– В начале нулевых здание купил застройщик, который пытался превратить его в бутик-отель, но после две тысячи восьмого года наступили тяжелые времена, и дела снова пошли на спад. Отель выкупила некоммерческая организация, которая им сейчас и управляет. Думаю, у каких-то мест есть свое предназначение, и они всегда к нему возвращаются.

Тянусь к стене и щелкаю выключателем, открывая взглядам комнату – пустую сейчас. Никаких цветов в горшках и бархатных диванов, никакого джина в чашках, никакой толчеи. Пол вычищен и покрыт лаком, как в спортзале средней школы, единственная мебель – несколько потертых кушеток, неровных и бугристых, и составленные в ряды складные стулья для еженедельных собраний анонимных алкоголиков и поэтических вечеров. Единственное, что осталось от былого очарования, – чугунные перила, ведущие в мезонин, и витражный светильник на потолке.

Поворачиваюсь к Аттикусу, ожидая увидеть на его лице то же разочарование, что чувствую я сама, но он смотрит на меня так, будто я одна из тех женщин из прошлого, призраков которых вызвала своим рассказом.

– Откуда ты все это знаешь, Агнес? – изумленно, даже благоговейно спрашивает он. – И как ты нашла это место?

Вместо ответа я говорю:

– Я хочу тебе еще кое-что показать.

И я веду его по чугунной лестнице вверх, в мезонин, где на стенах висят старые фотографии. Провожу его мимо снимков в тонах сепии, на которых одни молодые девушки в блузках участвуют в демонстрациях за избирательное право и трудовую реформу, другие – с короткими стрижками и платьями с заниженной талией – веселятся от души, на следующих фотографиях женщины в форме военно-морского флота выстроились в ряд, еще дальше – тоскливая серия монахинь и социальных работников, которые позировали с политиками и бизнесменами. И наконец мы подходим к примерно десятку черно-белых художественных снимков панков с неровно подстриженными волосами, в рваных футболках и кожаных куртках, с пирсингом из английских булавок. Аттикус останавливается, указывая на несколько известных лиц – Патти Смит, Дебора Харри, Ричард Хелл, Джоуи Рамон^[17]. Наконец я дохожу до последней фотографии. Этот снимок сделали с галереи мезонина, где мы стоим, глядя вниз на сцену. Бальный зал переполнен: видна лишь масса запрокинутых лиц и поднятых рук, все смотрят на сцену, где две юные девушки наклоняются к одному микрофону. Свет направлен на ту, что стоит ближе к краю сцены, а вторая девушка, в нескольких сантиметрах позади, – в темноте, и ее лицо выглядит тусклым отражением лица другой. На шеях у обеих темные чокеры, и поэтому их головы кажутся отрезанными от тела.

– Погоди, – говорит Аттикус, наклоняясь через мое плечо. – Это же…

– Девушка с обложки «Секрета Ненастного Перевала». Я тоже так подумала. Посмотри на татуировку на ее руке.

Аттикус всматривается, прищурившись:

– Неужели это…

– Фиалка? Да, думаю, да, прямо как та, что делает Джен в книге. А тут…

Я снимаю фотографию со стены, переворачиваю и отгибаю зубцы, которые удерживают картон в раме. Вытаскиваю подложку и показываю оборот фотографии, на котором едва различимы написанные карандашом слова.

– «Вайолет и Джен на сцене в „Джозефин“, лето-993», – читает вслух он. – Вот черт! Это она. И посмотри на дату – всего за год до того, как она опубликовала свою книгу. Ничего подобного в ее биографии нет. Агнес, забудь о продолжении – я бы хотел прочитать настоящую историю Вероники Сент-Клэр, как она от этого, – он стучит по стеклу, – прошла путь до автора «Секрета Ненастного Перевала».

– Думаю, это как-то связано с девушкой, которая умерла здесь, в «Джозефин», – начинаю я, повернувшись к Аттикусу. Он тоже поворачивается, и на секунду наши лица оказываются так же близко, как и лица двух девушек на фотографии, точно мы тоже делим одну песню, и губы наши так близко, что вот-вот соприкоснутся в поцелуе…

Но затем тишину нарушает голос, который неприятным эхом разносится по галерее.

– Мисс Кори, пожалуйста, проводите своего гостя к центральному выходу, а затем немедленно зайдите в мой кабинет.