Угольная палочка быстро скользит по фактурной бумаге, черные штрихи сливаются в объемные формы, которые мне сразу же хочется поправить. Черт! Опять один из тех дней, когда все валится из рук. Черна не только бумага, черны мои пальцы, даже внешняя сторона кисти запачкана углем, из-за чего я не могу уткнуться лицом в ладони и переждать приступ жалости к себе. Мне самому противно, я рад, что не в состоянии посмотреть на себя со стороны и увидеть тоску в своих глазах. За исключением утра, когда волей-неволей приходится смотреть в зеркало, я стараюсь не видеть собственной физиономии.

Лежащий на столе телефон опять вибрирует. Четыре новых сообщения за десять минут. Как видно, Эндрю решил установить новый личный рекорд. Я недовольно бросаю угольную палочку, вытираю руку о черные спортивные штаны и беру телефон, чтобы разблокировать экран.

Эндрю: Доброе утро, солнышко. Нужно кое-что обсудить. Ты уже восстал из мертвых?

Я двигаю челюстями – эта безобидная шутка, дурацкая подколка воспринимается как резкий удар в скулу.

Эндрю: Я еще жив, Дрю. Ты для меня тоже солнышко в холодные дни. Что я могу для тебя сделать, мой дорогой?

Я закатываю глаза, почти слыша, как Эндрю писклявым голосом меня передразнивает. В последнее время он завел дурную привычку отвечать вместо меня на собственные сообщения. Я уже говорил, что Эндрю действует мне на нервы?

Эндрю: Слава богу, а то я уж думал, что надо планировать похороны и выбирать музыку для погребального ритуала. Просто так, ради интереса, – что бы ты предпочел, что-то оптимистическое или заунывное?

Эндрю: Ладно… шутки в сторону. Я стою у твоей двери, уже три раза позвонил. Кофе наверняка остыл. Подам на изготовителя твоего светового звонка в суд, потому что эта фигня, похоже, не работает.

Черт, он уже здесь? С утра, в среду? Ему что, на работу не надо? Я сажусь на неудобный диван и думаю, как избавиться от Эндрю, несмотря на то что он мой лучший друг. Или был им. Ничего не приходит в голову. На данный момент я не знаю, кто мы и в каких отношениях. Кто захочет дружить с таким, как я? Я отключил чертов световой звонок, потому что мне не хотелось никого видеть. Мама не первый месяц старается набить эту квартиру самой современной техникой, предназначенной для таких, как я, – людей, потерявших слух.

Ох, зато мысли я очень хорошо слышу. Они звучат громче, чем прежде. Совсем достали. Телефон опять вибрирует в моей руке, и я перевожу внимание на чат с Эндрю. Впустить его или сделать вид, что меня нет дома? Мысль абсурдная: я уже несколько недель выхожу только в ближайший магазин за покупками, и мой лучший друг знает об этом не хуже меня, поэтому нет смысла водить его за нос.

Эндрю: Старик, я чую запах твоих угрызений совести аж в подъезде. Кончай уже, открой чертову дверь!

Я нервно швыряю телефон в угол дивана, который в иных обстоятельствах ни за что бы не выбрал. Мне нравится уют, а не мещанский шик, однако эта квартира принадлежит моей семье. Когда я в нее въехал, она уже была полностью обставлена. Огромная кухня набита суперсовременными бытовыми приборами, на которые я никогда в жизни даже не взгляну, потому что терпеть не могу что-то варить или печь. Со временем список моих любимых вещей стал совсем куцым. Я по-прежнему люблю рисовать, но, похоже, даже это разучился делать. Разучился жить. Как ни мелодраматично, но это правда.

Помимо навороченной кухни в лофте есть кондиционер – единственная причуда, за которую я благодарен, особенно жаркими летними месяцами.

Мой взгляд невольно переходит на дверь квартиры, которую я могу видеть, не вставая с дивана. Ясно, что с визитом Эндрю надо побыстрее кончать. Я встаю, шаркаю через просторную гостиную к прихожей и открываю дверь. Меня ослепляет улыбка Эндрю Миллера – прямо прожектор. Сразу же хочется захлопнуть дверь у него перед носом. Такую порцию веселого настроения так рано утром я не вынесу. Если честно, в полдень или вечером тоже не вынесу, и Эндрю это знает. Я и раньше-то не был «жаворонком», а сейчас мое кислое настроение не зависит от времени дня.

Эндрю отпустил волосы и теперь заплетает их в косичку, отчего стал похож на серфера. Женский пол наверняка от него без ума. В принципе, девушки всегда были без ума от Эндрю, с косичкой или без. В школе я состоял при нем кем-то вроде ординарца; он быстро дал мне отставку, потому что прекрасно справлялся с флиртом в одиночку.

Мой лучший друг стоит на пороге с бумажным стаканчиком кофе в одной руке и кульком с булочками – в другой. Потом вскидывает обе руки на уровень моих очков, словно желая убедиться в том, что я заметил принесенные дары. Больше всего мне хочется съязвить: мол, полгода назад я потерял слух, но не зрение. Однако для этого придется открывать рот. Придумывать слова. Произносить их. И ничего не слышать!.. В итоге я отступаю в сторону и пропускаю Эндрю в квартиру.

Не успев сесть на стул, я уже жалею, что уступил. Чувствую задом, что телефон опять вибрирует в кармане брюк. Эндрю сверлит меня взглядом как лазером. Я вытаскиваю телефон.

Эндрю: Ты хреново выглядишь, Кэм.

Кэмерон: Спасибо, я и сам знаю. Чего тебе нужно?

Жду ответа, не поднимая головы. Мне не хочется видеть упрек или сострадание в голубых, как у серфера, глазах. Хватит и того, что мать, приходя, всякий раз смотрит на меня с состраданием. У меня все хорошо. Так хорошо, как может быть после всего случившегося. Конечно, никто не знает, что именно случилось, потому что я никому ничего не рассказывал. Если начну говорить, будет очень больно. Тогда придется рассказать матери и Эндрю все, что я долго держал в своей душе, ни с кем не делясь.

Близкие мне люди полагают, что я не хочу разговаривать из-за потери слуха, – так вот, они ошибаются. Я более двадцати лет разговаривал каждый день и пока еще не забыл, как это делается. Просто лежащую на сердце тяжесть чертовски трудно выразить словами. Письменное общение дается мне намного легче. От моего решения больше всех приходится страдать маме и Эндрю, потому что в чате я не очень приятный собеседник.

Если бы протез слуховой улитки, который мне нахваливал доктор Брукс после аварии, не стоил так фантастически дорого, я, пожалуй, давно решился бы на операцию. Но пока я не соберу пятьдесят штук, об операции не может идти и речи, потому что страховая компания отказывается покрывать расходы.

Сообщение Эндрю отрывает меня от водоворота мыслей, в котором я чувствую себя в последнее время как дома.

Эндрю: Хочу проследить, чтобы ты не протянул ноги. Берегись, я сейчас метну круассаны прямо тебе в тупую рожу, не пугайся.

Через секунду мне в руки суют кулек. Я рад, что Эндрю хотя бы предупредил. С тех пор как перестал слышать, я сильно пугаюсь, когда кто-то незаметно ко мне подходит. Я беру кулек и откладываю в сторону – нет аппетита. Кстати, когда я ел последний раз? Вчера утром? Позавчера вечером? Эндрю тем временем сел на спинку кресла из того же гарнитура, что и диван, и начал набирать текст на телефоне.

Эндрю: Я пришел сказать, что мне звонила твоя мать.

Он украдкой косится на меня и не глядя набирает новое сообщение, которое прибывает через несколько секунд.

Эндрю: Она плакала.

Я немедленно выпрямляюсь и смотрю на друга. Видит ли он знак вопроса на моем лице? Если и видит, то не обращает внимания – ждет, когда я первый попрошу объяснений.

Кэмерон: Почему она плакала по телефону и почему звонила именно тебе? Что-нибудь случилось?

Эндрю: Она позвонила мне, потому что с тобой в последнее время не договоришься. Сильно за тебя волнуется.

Кэмерон: Обо мне не надо волноваться. И тебе, кстати, тоже. Я в порядке, даже начал снова рисовать. Видишь?

Двумя пальцами я пододвигаю уродливый рисунок, который Эндрю рассматривает с натянутой улыбкой. Я не упоминаю, что выбрасываю все нарисованное в мусорное ведро, потому что, очевидно, утратил навыки. То, что изливается на бумагу, такое же мрачное и путаное, как мои мысли. Раньше рисование служило для меня отдушиной, позволяло навести порядок в голове. Увы, этот прием больше не работает. Что тревожит меня, пожалуй, больше всего остального.

Эндрю: Ты должен ей это показать.

Кэмерон: Покажу как-нибудь.

Эндрю сползает со спинки серо-голубого кресла и садится прямо передо мной, широко расставив ноги в светло-зеленых бермудах. Я не говорил, что мой друг носит шорты даже зимой? Любой другой чувак, несмотря на довольно мягкую техасскую зиму, отморозил бы себе яйца, а Эндрю упорно твердит, что ноги должны дышать.

Эндрю: Кроме того, она прислала мне ссылку на курсы, на которые тебе неплохо бы взглянуть.

Разумеется, я знаю, о каких курсах идет речь, и мгновенно напрягаюсь. Сколько раз я письменно спорил с мамой, когда она не желала признать, что у меня нет желания записываться на такие курсы! В первый же раз, когда она сказала, что посещает занятия ради меня, я пытался ее убедить, что это не имеет смысла, но она все равно ходила туда каждую неделю.

Кэмерон: Курсы меня не интересуют. С какой стати ты о них завел речь? Ты же знаешь, что я не хочу туда идти.

Эндрю надувает щеки и чешет в затылке, из косички выпадают несколько волосков. Глядя на экран телефона, он набирает текст, удаляет его, набирает опять, удаляет, продолжает набирать. Таким растерянным я Эндрю еще не видел, поэтому с тревогой ожидаю следующего сообщения.

Эндрю: Я обращаюсь к той малой части тебя, которая не является колоссальным дятлом. Твоя мать с ног валится, Кэм. Ее вчерашний звонок был далеко не первым. Она не понимает, как тебе помочь, и я скоро тоже перестану понимать. Было бы легче, если бы ты записался на эти чертовы курсы.

Я смотрю на него, Эндрю тоже поднимает голову. Неужели в его глазах блестят слезы? Или это в моих?.. Чувство такое, как будто на грудь поставил ногу слон и вот-вот выдавит из нее весь воздух. Мы смотрим друг на друга еще пару секунд, после чего Эндрю вновь начинает набирать текст.

Эндрю: Сходи хотя бы пару раз, старик, осмотрись. Так было бы лучше. Честно.

Отправив это сообщение, он встает и кладет мне руку на плечо. Потом исчезает из поля зрения – наверное, вышел из квартиры. Через несколько секунд приходит сообщение со ссылкой на какой-то веб-сайт. Мой большой палец зависает над синей строчкой ссылки, внутри все сопротивляется необходимости на нее нажимать.

Я не собираюсь изучать язык жестов. Я не хочу посещать дурацкие курсы, в возрасте двадцати пяти лет вновь садиться за школьную парту. И все же я делаю усилие над собой, кликаю на ссылку и жду, когда веб-сайт полностью появится на экране. Я быстро пробегаю по строчкам первой страницы, никак не могу сосредоточиться, да и, честно говоря, мне просто неинтересно, что там написано. Но тут я вижу фото девушки, притягивающее мое внимание как чертов магнит.

Каштановые волосы, длинными волнами ниспадающие на грудь, симпатичное лицо с мягкими чертами и довольно приятной улыбкой. Пару лет назад я записался бы на эти курсы ради нее одной, потому что она в точности соответствует моему вкусу. Теперь все изменилось. Я смотрю на фото несколько мгновений, прежде чем прочитать текст рядом с ним.

Хейзел Паркер, двадцать один год, студентка факультета сурдоперевода Ламарского университета, имеет брата, страдающего глухотой…

Я сжимаю зубы, провожу чистой от угля рукой по лицу и подношу сжатый кулак к губам.

Эндрю прав. Я несправедлив не только к нему, но и к матери. Она ради меня последние месяцы задницу рвала – нет, не последнее время, так было и раньше. С тех пор как нас бросил папа, она не отступала от меня ни на шаг. Я так и не смог побороть в душе злобу на отца – за то, что он пропал, ничего не объяснив. Я в тот момент как раз страдал от первой неразделенной любви. Однажды утром проснулся и решил, что брошу учебу в художественном колледже и запишусь в армию. Даже тогда мать не оставила меня, хотя не понимала моего решения. А я благодарю ее тем, что и мысли не допускаю пойти на чертовы курсы?!

Снова внимательно рассматриваю фото руководительницы курса для начинающих. Девушка на четыре года младше меня и, как видно, невероятно хорошо распорядилась своей жизнью. По крайней мере, так следует из короткого описания рядом с фотографией. Я вдруг чувствую страшное уныние, но это чувство мне уже хорошо знакомо, оно ежедневно сопровождает меня весь последний год. Боже, я сам себя больше не выношу.