Глава третья

Великий Пост тянулся отчего-то немыслимо долго. Саша отговел с матушкой на первой, потом еще раз на Страстной – когда отпустили на каникулы. Пасхальную заутреню стояли в храме Христа Спасителя – очень уж Анне Павловне нравилось, как там поют. Саша же службу еле выстоял – много народу, душно, да еще от голода разболелась голова. Выйдя из церкви, взяли извозчика, а дома, едва разговевшись, юнкер отправился в постель и проспал до обеда. Разбудили его шум и громкие голоса: батюшка с дьяконом пришли пасхальный молебен служить и христосоваться.

Едва возможно стало улизнуть из дома, Саша выбрался на улицу, и ноги сами понесли его на Софийскую набережную. Какое-то время он гулял мимо заветного дома, но добился только того, что стоявший у двери швейцар, укоризненно покачав головой, сообщил, что начальница со старшими барышнями отъехали с визитами, и ожидать их можно только к вечернему чаю. Дебич попытался было оставить записку, но сторож ее не принял, что, впрочем, было ожидаемо.

В субботу на Светлой юнкера ездили на бал в Екатерининский институт, и Саша с Мишелем оба снова оказались в числе танцоров. Надо сказать, что танцевать Дебич умел и любил, но тут он впервые не веселился, а отбывал повинность: ноги сами выписывали выученные еще в детстве па, с губ не сходила дежурная улыбка, разговор о погоде, природе и московской жизни поддерживать тоже труда не составило, мыслями же Саша находился весьма далеко, и ничего не мог с собой поделать – подать предмету своих воздыханий весточку, чтобы назначить встречу, он не мог…

За каникулярными делами и мыслями об Александре Громницкой юнкер Дебич совсем упустил из виду, что практически сразу после начала занятий грядет то самое роковое двадцать третье апреля, когда начнутся испытания, и оказался вдруг не готов к тому, что вот оно – уже завтра.

Утром двадцать третьего апреля на торжественную церемонию выноса знамени к александровцам традиционно прибыли бывший уже к тому времени московский губернатор, а ныне товарищ министра внутренних дел и командующий Отдельным корпусом жандармов генерал-майор свиты Его Величества Владимир Федорович Джунковский, его преемник на посту губернатора тайный советник, граф Николай Леонидович Муравьев и великий князь Константин Константинович. После встречи высоких гостей и торжественного молебна юнкеров отпустили по классам, где уже были вывешены расписания экзаменов и порядок их сдачи. По истории, словесности, языкам и прочим общим предметам, Саша был подготовлен хорошо и даже выбился в лидеры, за что получил похвалу от Черницкого:

– Молодец, господин обер-офицер, хвалю, можешь же, когда хочешь, – сказал Жорж в кубе на вечерней поверке и похлопал Дебича по плечу. – Сумел сам – помоги товарищу, а то Воронов что-то у нас в низ списка скатился, того и гляди, из первой сотни вылетит.

– Хорошо, господин капитан, есть помочь товарищу, – отчеканил Саша, и вечером после отбоя натаскивал Мишеля к очередному экзамену.

Следующие экзамены Воронов сдал более успешно, общий балл его выправился, и Дебин снова был удостоен похвалы Жоржа в кубе, но не это грело сердце влюбленного юнкера – раздавая почту, Черницкий вдруг протянул конверт и Саше, хотя обычно писем для него не было. Матушка охотницей до эпистолярного жанра не была, а жившая в Тверской губернии дальняя родственница отца даже при его жизни писем никому не писала, потом же – и подавно.

– Юнкер Дебич, – неожиданно произнес, держа в руке письмо, капитан. – Вам-с. Без обратного адреса. Кто это может быть?

– Не могу знать, Георгий Орестович, – пожал плечами Саша. – Возможно тетушка, отца покойного кузина какая-то там?

– Открывать не стал, но, надеюсь, никакой крамолы, – Черницкий протянул письмо. По уставу он обязан был перлюстрировать всю почту, приходящую юнкерам, но делал это крайне редко, считая, что мальчики в таком возрасте весьма вспыльчивы, и заслужить их хорошее поведение и спокойствие в роте можно только доверием и добрым отношением. Иногда Георгий Орестович просил того или иного юнкера показать письмо, что делалось с готовностью и даже некоторой радостью. Дебичу письмо было отдано нераспечатанным, и тот, блестяще ответив на очередном экзамене, убежал под лестницу, где юнкера иногда курили, прячась от корпусных офицеров, и вскрыл, наконец, конверт.

«Александр Ильич, простите мою вольность и дерзость, но знаю от нашего швейцара Петра, что Вы приходили, и, понимая, что писем на мое имя передать не получится, решилась писать Вам сама. Не спрашивайте, как мне удалось его отправить, и очень надеюсь, что у Вас почты начальство не читает. Мы сдаем экзамены, думаю, как и Вы тоже. У меня есть все шансы получить возможность обучения в восьмом классе. Балов у нас более не ожидается, разве что на выпуск, но я не смогу прислать Вам пригласительный билет – допускаются только родственники, коих у меня одна старенькая бабушка. Зато после выпуска мы будем вольны выходить из здания по своим надобностям, и, я думаю, вы смогли бы писать мне до востребования на Главный почтамт. Предъявителю серебряных часов с надписью „За храбрость“. Это все, что от папеньки осталось.

Не знаю, получится ли сия авантюра, но назначить встречу не имею возможности, поскольку времени, когда смогу выйти на прогулку, пока не ведаю. Получится, как на Масленой – до сих пор стыдно, что заставила ждать столь непозволительно долго.

Пишите мне, если сможете, желаю сдать испытания на высший бал, А.Г.»

Саша долго еще сидел под лестницей, спрятав драгоценное письмо на груди. Он был так рад получить его, что даже не подумал, как будет отправлять свой ответ, а после третьей папиросы решил, что стоит посоветоваться с Вороновым – возможно, получится отправить послание через его брата.

* * *

Александра Громницкая была барышней отчаянной: семь лет обучения в постоянном общении с чужими людьми с разными характерами выковали ее собственный в сталь, которая гнется, но не ломается. Стояние на горохе, оставление без сладкого, а то и вовсе без обеда, сидение в четырех стенах, когда все поехали в город или просто вышли на прогулку – чего только не придумывали классные дамы, чтобы сломить эту строптивицу – ничего не помогало. Внешне она казалась кроткой и послушной, но, если ей что-то не понравилось, заставить Аликс сделать не по ее не было никакой возможности.

Началось с имени – ни на Сашу, ни на Саню, ни на Сашеньку и уж, тем более, Шуру девочка не откликалась с первого дня пребывания в училище – только Александра или Аликс – именно так, через и, как государыня. Он очень гордилась, что была Александра Федоровна – как императрица, правда, став постарше, не часто говорила об этом вслух.

Увидев на рождественском балу своего тезку Александра Дебича, девушка сразу выделила его из остальных юнкеров, но вовсе не потому, что он ей понравился. Скорее наоборот, князь Дебич показался Аликс снобом, смотрящим на всех свысока, эдакой титулованной особой, случайно залетевшей на бал к тем, что ниже его по социальной лестнице. Потом полонез, взгляды из-под ресниц и его глаза, смотревшие так восторженно-удивленно, временный испуг, когда юнкер исчез, вальс, и снова это обожание во взгляде: на нее никто никогда так не смотрел. Мазурка, ужин и бессонная ночь с мыслями об этом князе. «Глупая девочка, – внушал разум, – не по сеньке шапка, не твоего поля ягода этот юнкер. Ты – дочь капитана, выслужившего только личное, и он – Его сиятельство, не просто дворянин, а с титулом! У вас нет никакого будущего. Даже если он полюбит тебя, жениться вам никто не позволит, а пасть до уровня метрессы ты не позволишь себе сама». Умом Александра все понимала, но разве сердце может руководиться доводами рассудка?

Все следующие дни до похода на масленичную ярмарку она пыталась отчаянно забыть князя Дебича, выкинуть его из головы и, главное, из сердца. Аликс нарочито называла юнкера про себя именно по титулу, чтобы лишний раз напомнить, какая между ними социальная пропасть. Она прекрасно помнила то пренебрежение, с каким относились к ней барчуки, когда хозяйка имения, на чьих землях жили Громницкие, приглашала деревенских детей поиграть с ее отпрысками. Старуха считала почему-то, что надо воспитывать детей быть ближе к народу – в ее родне кто-то был на Сенатской площади в 1825 году, и вероятно, их идеи о равенстве и братстве были ей близки. Только вот хозяйские сыновья этого не понимали и терпели «грязных крестьян» только по указанию матери и вели себя относительно прилично, когда были в поле ее зрения. Стоило старушке уйти и оставить детей одних, тут же начинались тычки, ухмылки, смех, барчуки унижали плейбс, как они называли деревенских, и Александра каждый раз мечтала поскорее сбежать или спрятаться.

В училище тоже были дворянки, даже титулованные, но никто из них не обижал Аликс, не старался унизить ее или поставить себя выше. Возможно, этому способствовала ее доброта, желание помочь девочкам, заступиться за тех, кого обижали, а еще то, что она сама училась на отлично и готова была не только дать списать, но и объяснить непонятное, показать, как сделать правильно. Она всегда щедро делилась своими знаниями, умениями, а также редкими посылками от бабушки и лакомством, купленным на первые заработанные деньги, что снискала уважение если не всех, то многих, и не только учениц, но и классных дам, и педагогов.

Масленичные гуляния перевернули жизнь Александры Громницкой, разделив ее на «до» и «после». Она четко поняла, что юнкер Дебич – не очередная глупая влюбленность, которая испарится, стоит не видеть ее предмет некоторое время, а что она полюбила этого милого доброго, совершенно удивительного молодого человека, и теперь жизнь без него казалась ей пресной и пустой. В Алексе ей нравилось все – улыбка, манера говорить, общаться, то, с какой теплотой и нежностью он смотрел на нее, его забота и какой-то трепет в обращении, словно он робел и стеснялся. Это было невероятно мило и удивительно, ведь и сама Аликс чувствовала именно волнение и робость. Она боялась что-то сказать или сделать не так, страшилась, что не понравится ему, стеснялась своего происхождения, хотя это волновало ее в последнюю очередь – девушка отчего-то верила, что для юнкера отсутствие у нее дворянства неважно, что он не отвернется от нее, узнав, что она всего лишь – дочь капитана, в то же время почему-то ничего об отце пока не сказала.

Она была очень рада, что юнкера позвали их с Элен на прогулку и сильно расстроилась, когда эта авантюра чуть не сорвалась, поэтому абсолютно не скрывала свою радость от того, что Алекс с Мишелем их дождались, и от самого катания и последовавшего за ним чаепития. Она потом абсолютно не могла вспомнить вкуса пирожных или чая. Да и того, о чем говорили за столом, только глаза юнкера, его теплый взгляд, устремленный на нее, мимолетное касание руки, улыбка, трепет, когда он пожал ее пальцы, прощаясь – все это было в памяти очень долго. Александра даже не решилась доверить эту прогулку своему дневнику, куда записывала все важные события и мысли.

Не стала она рассказывать про князя Дебича и на исповеди, решив, что ничего предосудительного не совершила, только весь Пост ждала встречи с юнкером на Светлой и молилась об этом.

Бал в Мариинском училище устраивали в пятницу, на праздник Божией Матери «Живоносный Источник», но юнкеров-александровцев в этот раз не пригласили. Почему-то вообще не было гостей мужского пола, кроме родственников учащихся девиц и членов Попечительского совета. Александра Громницкая весьма расстроилась этому обстоятельству и решила попробовать изыскать способ связаться с Дебичем.

Начавшиеся испытания несколько охладили ее пыл, да и времени на подобные, как считала Элен, «глупости» не было совсем – предстояло сдать экзамены за второй класс, а их было довольно много, а потом, практически без перерыва – выдержать испытания в первый^[14]. Аликс непременно должна была стать лучшей, чтобы поступить в учительский класс на казенный счет: даже подрабатывая уроками, накопить почти пятьсот рублей в год на обучение с пансионом и уроками музыки она была не в состоянии.