До какой-то степени это всего лишь вопрос ярлыков, но все же здесь кроются и вопросы по существу. Один из них заключается в том, полезно ли в принципе разделять школы научной мысли внутри какой-то дисциплины. Даже сам Хайек сомневается на этот счет. В первой главе этого тома, написанной в 1968 году для «Международной энциклопедии социальных наук», он так описывает свое поколение австрийской школы:

И если у представителей четвертого поколения в стиле мышления и научных интересах еще ясно прослеживается венская традиция, их все же вряд ли можно рассматривать как отдельную школу в смысле представления определенных доктрин. Школа тогда достигает наибольшего успеха, когда ее основополагающие идеалы становятся частью господствующего учения и она сама перестает существовать как таковая. Венская школа во многом добилась такого успеха^[14].

Однако к середине 1980-х годов он, похоже, изменил свое мнение, приписывая австрийской школе ярко выраженную идентичность, что проявлялось в основном в оппозиции кейнсианской макроэкономике, которая продолжает существовать и сегодня^[15]. Современные австрийцы также не могут определиться: некоторые глубоко ощущают свое австрийское наследие, гордятся им как неким почетным знаком, в то время как другие избегают любых ярлыков, придерживаясь концепции, что есть лишь плохая или хорошая экономическая теория, а «австрийской экономики» просто нет. Происходит это из-за глубоких убеждений или связано с попытками убедить всех представителей профессии серьезно относиться к идеям австрийской школы – сказать трудно.

Особый интерес представляет истинный характер отношений Хайека с Мизесом. Последний, вне всякого сомнения, оказал на Хайека большее влияние, чем какой-либо другой экономист. Даже больше, чем Визер, у которого Хайек научился профессии: ведь тот умер в 1927 году, когда Хайек был все еще достаточно молодым. Хайек сам проясняет этот момент в четвертой главе этой книги. Кроме того, Мизес явно считал Хайека самым ярким представителем своего поколения: Маргит фон Мизес, вспоминая о семинаре мужа в Нью-Йорке, пишет: «Каждый раз при встрече с новым студентом Лу надеялся, что один из них сможет стать вторым Хайеком»^[16]. Хайек, как он сам нам напоминает, с самого начала всегда недотягивал до только последователя, просто ученика: «Хотя я обязан [Мизесу] за судьбоносный стимул в ответственный момент своего интеллектуального развития и неизменное вдохновение на протяжении десяти лет, пожалуй, я больше всего выиграл от его преподавания, поскольку изначально не учился у него в университете. Я не был невинным юношей, слепо верившим его словам, а пришел уже как дипломированный экономист, прошедший подготовку в параллельной ветви австрийской экономической школы [ветви Визера], из которой он постепенно перетянул меня, хотя и не полностью, на свою сторону»^[17].

Есть две часто обсуждаемые области, в которых у Хайека с Мизесом были разногласия: споры о социалистических расчетах и «априорная» методология Мизеса. Вопрос о социализме заключается в том, действительно ли социалистическая экономика «невозможна», как заявил Мизес в 1920 году, или просто менее эффективна, или ее труднее реализовать. Теперь Хайек утверждает, что «основной тезис Мизеса заключался не в том, что социализм невозможен (как это иногда ошибочно понимают), а в том, что он не может обеспечить эффективное использование ресурсов». Такая интерпретация сама по себе вызывает вопросы. Получается, что Хайек выступает против стандартного взгляда на экономический расчет, который можно найти, например, в работе «Капитализм, социализм и демократия» Йозефа Шумпетера или в «Социалистической экономике» Абрама Бергсона^[18]. Согласно этой точке зрения, первоначальное утверждение Мизеса о невозможности экономических расчетов при социализме было опровергнуто Оскаром Ланге, Аббой Лернером и Фредом Тейлором, а более поздние версии Хайека и Роббинса сводились к допущению: социалистическая экономика теоретически возможна, но сложно реализуема на практике, поскольку знания децентрализованы, а стимулы слабы. Ответ Хайека в упомянутом тексте о том, что истинная позиция Мизеса была многими понята неверно, получает поддержку со стороны главного историка-ревизиониста, занимающегося дискуссией о расчете, – Дона Лавуа. По его утверждению, «основные доводы, выдвинутые Хайеком и Роббинсом, являются не отходом от позиции Мизеса, а скорее разъяснением, перенаправляя решение главной задачи на более поздние версии централизованного планирования. Хотя комментарии Хайека и Роббинса о трудностях расчета (в более поздних версиях рассматриваемой теории) были причиной ошибочной интерпретации их собственных аргументов, их основной вклад на самом деле ни в коей мере не противоречил задаче Мизеса»^[19]. Аналогичным образом и Израэл Кирцнер настаивает, что позиции Мизеса и Хайека следует рассматривать в неразрывной связи как раннюю попытку разработать австрийский взгляд на рыночный процесс, основанный на «предпринимательстве и открытии»^[20].

Во-вторых, Мизес настаивает на том, что экономическая теория (в отличие от истории) является чисто дедуктивным, полностью априорным учением, которое не требует эмпирического подтверждения своих положений. Хайеку такое мнение было не по душе, и он порой утверждал, что на самом деле Мизес придерживается менее радикальной позиции, а порой просто дистанцировался от своего наставника. В литературе ведутся споры о том, можно ли считать, что фундаментальной статьей 1937 года «Экономика и знание» Хайек окончательно порывает с Мизесом в пользу попперовского принципа «фальсификационизма», согласно которому эмпирические данные могут быть использованы для фальсификации теории (а не для «проверки» его индукцией)^[21]. В этой статье утверждается, что, хотя экономический анализ одиночных действий может быть строго априорным, изучение операций между несколькими людьми требует предположений о процессе обучения и передачи знаний, что само по себе эмпирично. Хайек и сам сообщает, что с 1937 года «[выступая против “крайнего априоризма” Мизеса] автор настоящей статьи, на тот момент по большому счету не подозревая об этом, всего лишь развивает довольно непопулярную часть менгеровской традиции. Он уверял, что чистая логика выбора, посредством которой австрийская теория интерпретировала индивидуальное действие, несомненно, была исключительно дедуктивной, но как только в рамках рынка стало нужно объяснять межличностные действия, решающими оказались процессы, посредством которых информация передавалась между индивидами и которые по своей природе были чисто эмпирическими (Мизес никогда открыто не отвергал такую критику, но реконструировать свою к тому моменту полностью сложившуюся систему был не готов)». Верно и то, что Хайек впервые прочитал Поппера в начале 1930-х годов и по крайней мере к 1941 году в его работах стали проявляться откровенные (правда, еле уловимые) признаки отхода от точки зрения Мизеса^[22]. Влияние Поппера начинает проявляться там, где интересы Хайека уходят от теории стоимости к теории познания. Предполагают, что критика централизованного планирования Хайеком отчасти стоит на попперовском представлении о непредсказуемых последствиях любой теории: планирование терпит неудачу, поскольку мы не можем заранее знать все потенциальные последствия имеющихся у нас знаний^[23].

Также следует отметить, что Мизес не разделяет более поздние идеи Хайека о важности эволюции и спонтанного порядка, хотя отчасти нити этих рассуждений прослеживаются у Менгера. Намек на подобное различие кроется в заявлении Хайека о том, что «Мизес в гораздо большей степени был ребенком рационалистической традиции Просвещения и скорее континентального, а не английского, либерализма…, чем я сам»^[24]. Это отсылка к «двум типам либерализма», которые часто упоминает Хайек: континентальной рационалистической, или утилитарной, традиции, выделяющей аргументацию и объяснение, а также способность человека формировать свое окружение, и английской традиции общего права, которая подчеркивает пределы аргументации и стихийность эволюции. В 1978 году, через пять лет после смерти Мизеса, Хайек пишет следующее:

Одно из моих разногласий связано с заявлением Мизеса об основах философии, которое меня всегда беспокоило. Но только сейчас я в состоянии сформулировать, почему оно меня смущало. Мизес утверждает в этом отрывке, что либерализм «рассматривает любое социальное взаимодействие как проявление рационально признанной полезности, где вся власть основана на общественном мнении и не может предпринимать никаких действий, препятствующих свободному решению думающих людей». На данный момент я считаю ошибочной лишь первую часть этого утверждения. Крайний рационализм этого отрывка, от которого, будучи ребенком своего времени, Мизес не мог никуда деться и от которого, возможно, так полностью и не отказался, теперь мне кажется ошибочным по сути. Конечно, к распространению рыночной экономики привело вовсе не рациональное осмысление ее общих преимуществ. Мне кажется, суть учения Мизеса состоит в демонстрации следующего: не мы приняли свободу, поскольку поняли, какую пользу она может принести; не мы создали (без сомнения, у нас не хватило бы на это интеллекта) тот порядок, который сейчас научились лишь отчасти понимать… Человек выбрал его только в том смысле, что он научился предпочитать нечто уже функционирующее, а благодаря большему пониманию ситуации смог лишь улучшить условия этого функционирования.

Хайек опасается, что «крайний рационализм» континентального либерализма приводит к тому, что он называет «ошибкой конструктивизма»: мысли, что социальный институт не может быть полезным, если только он не создан человеком преднамеренно. Он считает, что именно это лежит в основе социалистического понимания: поскольку рынки не создаются, сознательно организованная искусственная система, навязанная, если так можно выразиться, сверху, должна быть в состоянии затмить любую децентрализованную и естественную систему^[25].

В результате современная австрийская школа может расколоться на противоположные лагери: «строгих мизесианцев», которые являются «социальными рационалистами» и практикуют «радикальный априоризм», и «хайекианцев», которые подчеркивают спонтанный порядок и пределы рациональности. (Существует и третья группа, «радикальные субъективисты», они придерживаются взглядов Дж. Л. Ш. Шэкла и Людвига Лахманна и отрицают возможность любого порядка в экономических делах.) Эти разногласия еще не разрешены, поскольку природа отношений Мизеса – Хайека не до конца понятна. И следует добавить, что анализ последствий, как именно все это повлияет на дальнейшую жизнеспособность школы, еще предстоит выяснить.

1871 год – год, когда Менгер опубликовал свой труд «Основания» и зародилась австрийская школа, – важен и в другом отношении. В этот год Бисмарк создал Германский рейх. Хайека сильно интересовала судьба Германии после Второй мировой войны: по его мнению, перспективы возрождения либерализма на международной арене в решающей степени зависели от восстановления немецкого интеллектуального сообщества. Эту озабоченность демонстрируют статьи, представленные во второй части данной книги.