Хайек был убежден в необходимости создания международной научной организации либералов и с этой целью в 1947 году организовал встречу, которая вылилась в общество Мон-Пелерин. Его озабоченность отчасти объяснялась той ролью, которую экономисты сыграли в войне. Впервые профессиональные экономисты массово пополнили ряды правительственных учреждений по планированию: для контроля над ценами, как это было в случае с Управлением по регулированию цен США, возглавляемым Леоном Хендерсоном, а затем Джоном Кеннетом Гэлбрейтом; или для изучения военных закупок (так называемые «операционные исследования») совместно с группой статистических исследований Колумбийского университета; или для предоставления различных консультационных услуг. Это было абсолютно беспрецедентно и весьма тревожно для либералов. (Хайека, хотя он и был натурализованным британцем, исключили из подобной борьбы из-за факта австрийского происхождения.)

Интеллектуальный климат этого периода попадает в плен реакции экономистов на решение министра Людвига Эрхарда отпустить цены и заработную плату в заново созданной Западной Германии. В 1948 году Гэлбрейт заверил своих коллег, что «речь никогда не шла о возможности добиться восстановления Германии путем полной отмены [контроля и правил]». Два года спустя Уолтер Хеллер, позже занявший пост председателя Совета экономических консультантов при президенте Джоне Ф. Кеннеди, добавил, что «положительное использование финансовых и денежно-кредитных мер [которые я поддерживаю], безусловно, не совпадает с традиционной политикой свободного рынка, поддерживаемой нынешней администрацией Западногерманской Федеративной Республики»^[26]. Хайек вспоминает личное свидетельство Эрхарда: «Он [Эрхард] сам, ликуя, рассказал мне, как в то самое воскресенье, когда был издан известный указ об отпуске всех цен, сопровождавший внесение законопроекта о вводе новой немецкой марки, ему позвонил генерал Клей^[27], высший американский военачальник, и сказал: «Профессор Эрхард, мои советники говорят, что вы совершаете большую ошибку», после чего, по его собственным словам, Эрхард ответил: «Мои говорят то же самое»^[28].

В противовес всему этому на первую встречу в Мон-Пелерине Хайек собрал прекрасную плеяду либералов, ранее в основном проводивших изыскания самостоятельно. В нее вошли всемирно известные ученые в области экономики, истории, политологии и философии (четверо из них с тех пор получили Нобелевские премии); двое участников встречи, Вальтер Ойкен и Вильгельм Рёпке, были одними из главных виновников удивительного восстановления экономики Федеративной Республики Германия в послевоенные годы. Хайек хотел поспособствовать процветанию либерального образования в надежде, что за ним последует и общественное мнение. «Ведь настоящая проблема, – отмечает он, – в том, что многие люди иллюзорно полагают: свобода может быть навязана сверху, и не пытаются создавать предпосылки, при которых людям предоставляется возможность самим определять свою судьбу».

Усилия Хайека повлекли глубокий и долгосрочный эффект: продолжает существовать Общество, и при этом, особенно после австрийского возрождения, создаются новые организации с аналогичными целями. К ним относятся Институт экономических проблем в Лондоне, Институт гуманитарных исследований Университета Джорджа Мейсона в Фэрфаксе, Вирджиния; Институт Катона в Вашингтоне, округ Колумбия; и Институт Людвига фон Мизеса в Обернском университете в Алабаме. Все эти исследовательские группы внесли решающий вклад в возрождение либеральной мысли в США и Европе.

В качестве примера подобного либерального возрождения не придется далеко заглядывать: вспомним 1989 год, когда Восточная Германия экономически включилась в жизнь Западной. Это своеобразное «возрождение свободы» на востоке Германии, спустя сорок лет после того, как усилия Хайека помогли создать то же самое в западной ее части. И хотя было бы излишне самонадеянно утверждать, что Хайек был провидцем, в главах 8, 10 и 11 этого издания можно обнаружить многочисленные ценные наблюдения и догадки о природе немецкой нации и людях, которые имеют отношение к происходящим там сегодня событиям.

Хайек одобрительно процитировал известный отрывок из «Общей теории» Кейнса о влиянии абстрактных идей на события реального мира. «Идеи экономистов и политических философов, неважно, правы они или нет, имеют больше влияния, чем принято считать. На самом деле, миром правят именно они»^[29]. Сочинения Хайека, представленные в этой книге, во многом подтверждают эту истину.

Питер Г. Кляйн

Часть I. Австрийская школа экономики

Пролог. Экономика 1920-х: взгляд из Вены^[30]

Я понимаю, что кураторы этих лекций предпочли бы, чтобы я погрузился в воспоминания, но до сих пор я сознательно выбирал темы, которые исключали бы подобную возможность. Это весьма опасная привычка… когда начинаешь понимать, что большинству слушателей твои воспоминания незнакомы и неинтересны, трудно понять, где пора остановиться. Когда-то и я был не самым терпеливым слушателем, а теперь даже сожалею, что, когда сорок лет назад впервые посетил эту страну и один старый маклер, обнаружив мой интерес к экономическим кризисам, настоятельно вещал мне о личном опыте во время кризиса 1873 года, мне не хватило ума задать ему правильные вопросы. Наоборот, я скорее счел его занудой. Не знаю, почему от вас следует ожидать большего терпения, тем более что я уже понял: как только открывается шлюз памяти, туда сразу же проскальзывают воспоминания абсолютно разного рода, причем они скорее высвечивают тщеславие говорящего, чем вносят ясность в какой-либо более интересный вопрос.

С другой стороны, изучая историю экономики, я довольно часто, хотя тщетно, стремился восстановить ту интеллектуальную атмосферу, в которой проходили дискуссии прошлого. И мне бы очень хотелось, чтобы их участники оставили хоть какие-то свидетельства о том, в каких отношениях они находились со своими современниками, особенно в том возрасте, когда их воспоминаниям еще можно было доверять. Теперь, когда мне самому предстоит эта задача, я прекрасно понимаю, почему большинство людей неохотно на такое соглашались. Боюсь, почти неизбежно, что в подобной ситуации человек в какой-то мере сосредотачивается на самом себе, и, если я слишком много стану говорить о собственном опыте, пожалуйста, помните, что тот факт, что он у меня есть, является моим единственным, хотя, быть может, и недостаточным оправданием рассуждать на эту тему в принципе. Не сомневаюсь, что, если когда-нибудь решу опубликовать эти лекции, все, что я написал сейчас, придется значительно подсократить. Но в данный момент я выступаю устно, по большому счету это некий разговор со старыми друзьями, поэтому позволю себе больше свободы.

В Венском университете, куда я, неотесанный юнец, только что после войны, поступил в конце 1918 года, и особенно на экономическом отделении юридического факультета, жизнь била ключом. Хотя материальные условия были очень тяжелыми, а политическая ситуация крайне неопределенной, поначалу это мало влияло на интеллектуальный уровень, сохранившийся с довоенных дней. Я не хочу сейчас анализировать, как вышло, что Венский университет, до 1860-х годов не отличавшийся особой известностью, впоследствии на 60–70 лет стал одним из самых творческих в мире с точки зрения идей и создал уникальные научные школы с международным именем в самых разных областях: философии и психологии, праве и экономике, антропологии и лингвистике. И это лишь те из них, что наиболее близки нашим интересам. Мне самому неясно, как это можно объяснить… и можно ли вообще найти полноценное объяснение такому феномену. Я лишь отмечу, что восхождение университета на вершину точно совпадает с победой политического либерализма в нашей части планеты, а нахождение на этой вершине недолго пережило господство либеральной мысли.

Вероятно, сразу после Первой [мировой] войны интеллектуальное брожение среди молодежи было еще заметнее, чем раньше, хотя некоторые большие исследователи довоенного периода уже ушли и в профессорско-преподавательском составе существовали, по крайней мере поначалу, серьезные пробелы. Отчасти это могло быть связано с тем – и это ярко проявилось после Второй мировой войны, – что студенты были более зрелого возраста, а отчасти с тем, что опыт войны и ее последствия выявили острый интерес к социальным и политическим проблемам. Некоторые студенты, из тех, что постарше, стремились как можно скорее получить профессию, а вот более молодым студентам потраченные на военную службу годы придали необычную решимость использовать те возможности, которые мы так долго и с нетерпением ждали, по полной.

Свое влияние оказали, конечно, и обстоятельства того времени: многие вопросы и проблемы, активно обсуждавшиеся в Вене, в западном мире вызвали интерес несколько позже, отчего в ходе моих странствий по миру у меня периодически возникало ощущение, что «я здесь уже был»^[31]. Темы для дискуссий во многом определялись близостью коммунистической революции (в Будапеште, который был всего в паре часов езды, несколько месяцев действовало коммунистическое правительство, откуда потом в Вену бежали интеллектуальные лидеры марксизма), внезапно возникшим уважением к марксизму со стороны научного сообщества, стремительным распространением того, что впоследствии мы стали называть «государством всеобщего благосостояния», новой на тот момент концепцией «плановой экономики» и, самое главное, опытом инфляции, которой не было на памяти живущих европейцев. При этом некоторые из чисто интеллектуальных течений, которые впоследствии захлестнули западный мир, на тот момент в Вене были уже на пике. Упомяну здесь лишь психоанализ и зарождение традиции логического позитивизма, который доминировал во всех философских дискуссиях.

Мне следует, однако, больше сосредоточиться на развитии экономической теории. Итак, возможно, самым удивительным обстоятельством в тот момент оказалось то, что при наличии огромного количества насущных вопросов практического характера интересы исследователей Венского университета занимала в основном экономическая теория в чистом виде. Еще отчетливо ощущались последствия «маржиналистской революции»^[32], которая произошла ненамного раньше того времени, о котором я рассказываю. Из величайших мыслителей, которые были тому причиной, активно работал еще только Визер^[33]. Два наиболее влиятельных учителя предвоенного периода, Бём-Баверк^[34] и Филиппович^[35], первый из которых специализировался в теории, а второй в основном в вопросах политики, умерли довольно рано, в самом начале войны. Конечно, оставался Карл Менгер^[36], но он был очень стар, уже как пятнадцать лет на пенсии, и весьма редко появлялся на публике. А мы, молодые люди, считали его скорее мифом, чем реальностью, тем более что его книга^[37] превратилась в раритет, ее было практически невозможно достать, а ее экземпляры пропали даже из библиотек. Лишь немногие из тех, кто был еще жив, непосредственно с ним общались. У старшекурсников еще оставались живы воспоминания о семинаре Бём-Баверка, на котором в довоенное время, судя по всему, собирались все, кого интересовала экономика. Зато наши сокурсницы женского пола, напротив, были под впечатлением от Макса Вебера^[38], который весьма короткий период преподавал в Вене, как раз перед тем, как война закончилась и мы, мужчины, вернулись домой.