Визер, последняя ниточка, связывающая с великим прошлым, большинству из нас поначалу казался важной персоной, холодной и неприступной. Он только что вернулся в университет, поработав министром торговли в одном из последних имперских правительств, и читал лекции, опираясь на свою «Теорию общественного хозяйства»^[39], опубликованную незадолго до начала войны, – единственный системный трактат по экономической теории, созданный австрийской школой^[40], который он, похоже, знал более или менее наизусть. Сие зрелище, предназначенное в основном для студентов-юристов, которые в первый и последний раз встречались с обзором экономической теории, было не очень задорное, но, учитывая формат лекций, оставляло впечатление и эстетически удовлетворяло слушателей. Зато те, кто, набравшись смелости, подходил после лекции к столь величественной личности, мог обнаружить радушный интерес и поддержку, а еще получить приглашение на его небольшой семинар или даже на домашний обед.

Сначала в университете работали еще два штатных преподавателя экономики: историк экономики, тяготеющий к марксизму^[41], и новый профессор, молодой и философски настроенный Отмар Шпанн. Поначалу он вызвал среди студентов видимый прилив энтузиазма, так как много мог рассказать полезного о логике отношений в паре «цели и средства», но вскоре его увело в сторону философии, а эта сфера, как казалось большинству из нас, имела мало общего с экономикой^[42]. Зато его небольшой учебник по истории экономики^[43], который, по всеобщему мнению, был написан по образцу лекций Менгера, стал для большинства из нас первым введением в изучаемую область.

Хотя новые степени в области политических и экономических наук уже были учреждены, большинство студентов все еще планировали получить степень в юриспруденции, где экономика стояла далеко не на первом месте, поэтому профессиональные знания в основном приходилось черпать из книг, а также лекций людей, которые читали их в свободное от основной работы время из любви к предмету. Важнейшей фигурой был, конечно, Людвиг фон Мизес^[44], но я вернусь к нему чуть позже, поскольку сам познакомился с ним далеко не сразу.

Однако следует сказать пару слов об организации университетов в Центральной Европе и особенно в Австрии, специфику которой редко кто понимает. Несмотря на все свои недостатки, она немало способствовала тому тесному общению между профессионалами – штатными профессорами – и любителями (в лучшем смысле этого слова), столь характерному для атмосферы Вены. Число штатных преподавателей в университете, профессоров и доцентов, всегда было небольшим, эти должности обычно получали довольно поздно: чаще в сорок или даже в пятьдесят, крайне редко в тридцать. К тому же, чтобы иметь право на такое назначение, нужно было заранее, обычно через пару лет после докторской степени, получить лицензию на преподавание в качестве приват-доцента, должность, которая не предусматривала никакой зарплаты, кроме ничтожной доли от того, что студенты платили за отдельные курсы. В некоторых областях, где нужны исследования и их можно было проводить только в определенном институте, приват-доценты обычно в дополнение имели оплачиваемую должность ассистента и могли полностью посвятить себя научной работе. Но в областях, где эксперименты не главное, таких как математика, право и экономика, история, языки и философия, ничего подобного не было. До Первой мировой войны значительное количество людей, посвятивших себя академической деятельности, обладали независимыми источниками дохода, которых впоследствии почти все лишились в результате «великой инфляции». Поэтому людям ничего не оставалось, как зарабатывать средства к существованию на другой работе, а проводить исследования и немного преподавать уже в свободное время. Преподаватели юридического факультета, в число которых, как вы помните, входило экономическое отделение, чаще всего становились государственными служащими, чиновниками разнообразных торговых или промышленных организаций (самая привлекательная должность), практикующими юристами. Специалисты в гуманитарных науках обычно шли преподавать в школу, где работали в ожидании, когда же наконец появится столь желанная должность профессора, если она вообще появится… все-таки число приват-доцентов всегда было значительно больше профессоров. Получается, больше половины людей, стремившихся к академической карьере, всю свою жизнь проработали в университете внештатно, на добровольных началах, они могли преподавать любую интересующую их дисциплину, но дохода это почти никакого не приносило. Сторонний, и особенно иностранный, наблюдатель не сразу мог разобраться в ситуации, поскольку через несколько лет всем приват-доцентам пожаловали звания профессоров… Но лишь условно, их положение осталось прежним. Конечно, в некоторых сферах, например в медицине и юриспруденции, престижное звание дает солидное финансовое преимущество: врач или адвокат может взимать значительно более высокую плату, если называет себя «профессором». Зигмунд Фрейд, например, был профессором Венского университета исключительно с этой целью. Я не хочу сказать, что никто из этих преподавателей не имел такого же педагогического влияния, как какой-нибудь штатный профессор. Если педагог был талантлив, то те два-три часа в неделю, когда он читал лекции или проводил дискуссионные занятия, иногда имели больший эффект, чем пары профессоров на ставке… хотя тот факт, что последние обладали монополией на проведение выпускных экзаменов, неизбежно уменьшало влияние первых.

Так или иначе, в области юриспруденции и экономики эта система обладала рядом преимуществ: все университетские преподаватели имели более-менее длительный опыт практической работы, да и в целом между академическим миром и профессиональным выстраивались тесные связи. Что интересно, многие наиболее талантливые выпускники, даже те, кто в конце концов не смог аттестоваться на приват-доцента, долго не исключали для себя возможность академической карьеры и занимались научными исследованиями параллельно с основной работой. Все это послужило сохранению традиции приват-доцента как ученого, который занимается наукой в частном порядке, традиции, которая в девятнадцатом веке имела большое значение: в Австрии, быть может, не такое большое, как в Англии, но все же немаловажное. В нашей искомой области интересным примером из 1880-х годов является огромнейший вклад в математическую экономику приехавших из Вены Рудольфа Ауспитца и Рихарда Либена^[45], из которых первый был сахарным промышленником, а второй – банкиром: «Исследования теории ценообразования». После Первой [мировой] войны еще оставались пара-тройка подобных деятелей, среди которых по крайней мере один – финансист Карл Шлезингер, написавший интересную книгу о деньгах^[46] и придумавший термин «олигополия», – регулярно принимал участие в наших дискуссиях. Остальные – состоявшиеся бизнесмены и несколько крупных чиновников, ранее сделавших себе имя в теории экономики, – были слишком заняты в те беспокойные послевоенные годы и лишь изредка, можно сказать случайным образом, участвовали в текущей научной деятельности.

Но именно эти непрофессионалы в академической среде в то время, как мне кажется, всегда составляли большинство на главной площадке для обсуждения злободневных экономических вопросов в рамках скромного неформального клуба National-ökonomische Gesellschaf^[47], который едва пережил войну и деятельность которого возобновилась после перерыва. И хотя это было единственное место, где совершенно разные люди, молодые и в возрасте, из науки и любители, встречались раз пять-шесть в год и обсуждали какой-то конкретный вопрос, те, кто помоложе, искал и другие, более систематические, возможности подискутировать уже за пределами университета. Довольно долго в период между двумя войнами наиболее важным местом для подобных дискуссий был так называемый Privatseminar – личный семинар Мизеса. Впрочем, он действительно всегда проходил за пределами университета: раз в две недели заинтересованные люди неофициально собирались в конторе Мизеса в Торговой палате, а затем неизменно перемещались в какое-нибудь кафе, где уже сидели до поздней ночи. Эти встречи начались примерно в 1922 году и, мне кажется, продолжались до отъезда Мизеса из Вены в 1934-м… Точнее мне сказать сложно, поскольку я не участвовал в них ни в начале, ни в конце^[48]. Но примерно с 1924 по 1931 год, учитывая то обстоятельство, что Мизес устроил нас с Хаберлером^[49] работать в то же здание, а Хаберлер, как помощник библиотекаря, продолжил начатое Мизесом дело – превращение библиотеки Торгово-промышленной палаты в лучшую экономическую библиотеку Вены, – здание Торговой палаты, как и проводимые там встречи, выступали в Вене не менее значимым центром дискуссий по экономическим вопросам, чем университет.

Этим дискуссиям в кругу Мизеса особый интерес придавали три или четыре особых обстоятельства. Мизес, как любой из нас, остро интересовался основными проблемами анализа предельной полезности, которым почти полностью были посвящены университетские дискуссии. Но вопросам согласования анализа предельной производительности с теорией вменения полезности (чем в начале 1920-х годов сильнее всего интересовался я сам), как и любым другим доработкам анализа предельной производительности, которые обстоятельно изложены, например, в статье Розенштейна-Родана о Grenznutzen (предельной полезности) в книге «Handwörterbuch der Staatswissenschaften»^[50], не уделялось в университете того внимания, как во времена Визера или его преемника Ханса Майера. Мизес уже в 1912 году опубликовал свою «Теорию денег»^[51], и я почти без преувеличения заявляю, что во время великой инфляции он единственный в Вене и даже, возможно, во всем немецкоязычном мире действительно понимал, что происходит. В своей книге он также представил и развил некоторые идеи Викселля^[52], тем самым заложив основы теории кризисов и депрессий. Уже позже, после окончания войны, он опубликовал малоизвестную, но очень интересную книгу о смежных проблемах экономики, политики и социологии^[53] и готовился выпустить свою великолепную работу о «Социализме»^[54], которая, подняв проблему возможности рационального расчета в условиях отсутствия рынка, обозначила одну из главных тем для дискуссий^[55]. Он был почти единственным… по крайней мере, среди людей своего поколения (еще оставалась парочка людей в возрасте, таких как Густав Кассель^[56], о которых можно было сказать то же самое), кто до последнего был готов защищать принципы свободного рынка. Уже в то время страстный интерес к тому, что мы сейчас называем либертарианскими принципами, сочетался в нем с огромным интересом к методологической и философской базе экономической науки, что столь ярко характеризовало его более поздние работы. Последнее обстоятельство сделало семинар Мизеса чрезвычайно привлекательным для многих людей, которые не разделяли его политические взгляды и к тому же мало интересовались технической стороной экономики. Но именно регулярное присутствие таких людей, как Феликс Кауфман^[57], который по большому счету был философом, или Альфред Шюц^[58], который по большому счету был социологом, и кое-кого еще, о ком я сейчас расскажу, придало этим дискуссиям особый характер.