Прежде чем я расскажу подробнее о людях, которые участвовали в этих дискуссиях, хочу сказать несколько слов, откуда взялся тот бескомпромиссный либерализм, из-за которого Мизес в своем поколении казался абсолютно уникальным и почти полностью от всех отрезанным… по крайней мере, среди авторов, пишущих на немецком языке. Конечно, он не был, как может показаться некоторым молодым людям, всего лишь отголоском прошедшей эпохи, ведь между ним и последними классическими либералами лежит целое поколение. К тому же известно, что в начале учебы он находился ровно под таким же влиянием идеалов социальных реформ, как и любой другой молодой человек того времени. Карл Менгер, который еще преподавал, когда Мизес начал учиться (хотя я не верю, что Мизес посещал его лекции^[59]), в целом действительно оставался классическим либералом. Но, хотя четвертая (из важнейших) книг Менгера о методах^[60] действительно вносит свою лепту в то, что я ранее называл теорией стихийного роста, которая закладывает основы для политики свободы, догматичным или агрессивным либералом^[61] он никогда не был.

Родившись в следующем поколении, и Бём-Баверк, и Визер, и Филиппович наверняка назвали бы себя либералами. И так случилось, что я знаю: у первых двух упомянутых мыслителей политические взгляды в основном (как и у многих континентальных либералов их поколения) пересекались с тем, что мы находим в эссе Т. Б. Маколея^[62], которое, кстати, оба внимательно прочитали. Но в случае Визера и еще больше у Филипповича в их либеральной позиции уже содержалось немало аргументов в пользу контроля, особенно в том, что касается проблем рынка труда и социальной политики. Филиппович действительно был скорее фабианцем, нежели либералом в классическом смысле. Зато Бём-Баверк, быть может, как исключение, во всем оставался истинным либералом, а его последнее эссе «Контроль и экономическое право»^[63] даже можно считать началом возрождения либерализма. Но Мизес отделился и как самостоятельный бескомпромиссный либерал сознательно стоял в стороне. Чтобы последовательно выстроить новую либеральную доктрину, ради такого путешествия в мир открытий ему пришлось обратиться к английской литературе девятнадцатого века, поскольку современная немецкая едва ли позволила бы ему увидеть, в чем на самом деле заключаются принципы либерализма. Однако в то время, о котором я говорю, он уже обнаружил в Эдвине Кеннане^[64] и Теодоре Грегори^[65] родственные души, и с того момента, с начала 1920-х годов, начинаются встречи между австрийскими и лондонскими либеральными группами.

Либерализм Мизеса не только вовлек его в непрерывную полемику со значимой венской группой марксистов, некоторые светила которой к тому же вместе с ним учились и которая через Отто Нейрата^[66] весьма серьезно влияла на философов-неопозитивистов формировавшегося на тот момент Венского кружка. Он также вызывал неприязнь у большой группы либералов с умеренными взглядами, к которой тогда, пожалуй, относилось большинство интеллектуально активных молодых людей. Строго говоря, к этой группе принадлежали все, кто не был марксистом (и я в том числе), хотя некоторые медленно, шаг за шагом, склонялись к его [Мизеса] точке зрения. Подозреваю, что даже на его личном семинаре многие в душе долгое время оставались полусоциалистами, а еще больше отстранялись от дискуссий, поскольку весьма болезненно относились к тому, что тематически они то и дело возвращались к принципам либерализма… хотя систематические вопросы о том, что случится, если государство перестанет вмешиваться, как раз и подпитывали эти дискуссии.

Прежде чем чуть больше рассказать о той среде, в которой формировало взгляды мое поколение, я должен сказать пару слов о людях, находившихся между ним и поколением Шумпетера^[67] с Мизесом, о трех ученых, чьи исследования заслуживают большей известности, но которые довольно рано ушли из жизни. Никто из них не занимал штатную должность на кафедре, тем не менее их вклад в науку значителен. В первую очередь это Рихард Штригль^[68]. Мы все считали, что к нему неизбежно и вполне законно перейдет кафедра, и, останься он жив, лучшего продолжателя традиции сложно было бы найти. Его исследование теории заработной платы^[69] является одним из выдающихся в этой области, а еще он внес большой вклад в теорию капитала. Несмотря на то что он очень долго был приват-доцентом и лишь потом получил звание профессора, по основному роду занятий он служил чиновником промышленной комиссии, которая руководила биржами труда и тому подобными организациями. Вторым был Эвальд Шамс^[70]. Он один из всей нашей группы был учеником Шумпетера в Граце, и только он, похоже, был хорошо знаком с работами Вальраса и Парето^[71]. Его эссе о методе и логическом характере экономической теории – настоящие жемчужинки, демонстрирующие, каким аккуратным и точным был этот страстный коллекционер бабочек, который в дополнение ко всему работал юрисконсультом в одном из отделов Федеральной канцелярии. Третьим в этой группе был блестящий Лео Шёнфельд (позже сменивший имя на Лео Илли^[72]), столь занятой профессиональный бухгалтер, что мы почти его не видели, зато написавший последний крупный трактат на традиционно центральную для австрийской школы тему – теории субъективной ценности^[73].

Когда я смотрю на людей моего поколения, то понимаю, как поражает разброс их занятий до того, как они стали профессорами в Соединенных Штатах. Феликс Кауфман, философ, теоретик права, логик и математик, был главой венского офиса крупной нефтяной компании. Альфред Шюц, социолог, работал секретарем ассоциации мелких банков, Фриц Махлуп^[74] производил картон; историк Фридрих Энгель-Яноши делал деревянные полы; Дж. Х. Фюрт, позднее работавший в Совете Федеральной резервной системы, и Вальтер Фрёлих, позже работавший в Университете Маркетта, были практикующими юристами. При обычном ходе событий никто из них не вошел бы в штат университета, и лишь кое-кто в принципе имел опыт университетского преподавания до отъезда из Вены. Однако все они сыграли столь же важную роль в формировании совокупности общих взглядов, как и такие относительные профессионалы, как я, кому после четырех лет государственной службы посчастливилось стать директором Института экономических исследований^[75], или Оскар Моргенштерн^[76], который вскоре стал моим соратником, а в конечном итоге и преемником, или Хаберлер, профессию которого я уже упоминал, или Розенштейн-Родан^[77], который работал ассистентом в университете и вместе с Моргенштерном издавал научный журнал «Zeilschrift für Nationalökonomie». Несложно догадаться, что в кругу таких людей дискуссия, даже если она велась о технической стороне экономики, редко сводилась к чистой науке. Влияние Кауфмана как связующего звена с правоведческими позитивистами «кружка» Кельзена и логическим позитивизмом Шлика и его группы оказалось особенно важным, ведь именно он обучил нас азам современной философии науки и символической логики. Через Шюца мы все познакомились с феноменологией Макса Вебера и Гуссерля (которую я так и не понял, несмотря на уникальный дар Кауфмана, который помогал Шюцу объяснять).

Созданию столь тесно сплоченной группы не в последнюю очередь поспособствовало то, что в тот ранний послевоенный период людям пришлось быть довольно самодостаточными и во многом полагаться на собственные ресурсы. Хотя виной тому, что на пару лет доступ к современной зарубежной литературе оказался затруднен, а путешествия – практически невозможны, были не только специфические обстоятельства того времени. Сегодня, наверное, трудно поверить, что сорок-пятьдесят лет назад ученые разных стран очень редко общались лично. Обмениваться идеями и мыслями было крайне сложно, хотя время от времени исследователи, конечно, могли друг другу писать. Мне вообще кажется, что до Первой [мировой] войны мало кто из ведущих экономистов разных стран встречался лицом к лицу. И в годы, непосредственно предшествовавшие войне, предпринимались первые целенаправленные попытки это исправить. Одной из них был первый обмен приглашенными профессорами между американскими и континентальными университетами. И здесь надо отметить тот факт, что одним из первых, если не самым первым, австрийским профессором по обмену стал Шумпетер, приехавший в Гарвард в 1913 году. Мне кажется, во многом благодаря этому в ранний послевоенный период исследования американских теоретиков Джона Бейтса Кларка^[78], Томаса Никсона Карвера^[79], Ирвинга Фишера^[80], Фрэнка Феттера^[81] и Герберта Джозефа Давенпорта^[82] были больше известны нам в Вене, чем любым другим иностранным экономистам, за исключением, пожалуй, шведов. Важным событием, оставившим след, стал предвоенный визит Викселля в Вену; ну и, конечно, в первые послевоенные годы самым известным из ныне живущих экономистов, который читал лекции и публиковался в газетах всех европейских стран, был Густав Кассель… столь же переоцененный тогда, насколько его недооценивают сейчас. И хотя мы приветствовали тот факт, что его упрощенная версия Вальраса возродила интерес к экономической теории в Германии, нам самим он мало что мог предложить.

Но давайте вернемся на минутку к предвоенной ситуации. Насколько исключительной была личная встреча экономистов из разных стран, а тем более (в те времена) с разных континентов, иллюстрирует живое воспоминание Визера об одном таком исключении: о встрече, которую незадолго до войны организовал в Швейцарии Фонд Карнеги за Международный Мир^[83] для обсуждения серии планируемых публикаций. И здесь мне следует поведать об одном эпизоде, о случайной встрече Альфреда Маршалла и некоторых представителей австрийской школы, о чем г-жа Маршалл рассказывает в своих воспоминаниях^[84]. Я расскажу все так, как услышал от Визера… даже если некоторые из вас уже ранее слышали эту историю из моих уст. Маршаллы и Визеры, как я понимаю, какое-то время проводили летние каникулы в одной деревеньке в долине Доломитовых Альп, тогда входивших в состав Австрии. И хотя они друг друга узнали, но поскольку оба были довольно застенчивыми и не любили болтать, то завязать знакомство даже не пытались. Однажды своего шурина Визера приехал навестить Бём-Баверк, по-моему, в компании какого-то третьего представителя австрийской школы. Он, будучи восторженным и блестящим оратором (который несколько обижался, так как Визер не хотел обсуждать с ним экономику), воспользовался случаем и представился Маршаллу, с которым, как я полагаю, ранее переписывался. Потом миссис Маршалл устроила чаепитие, о котором вспоминает в своей книге и фотография которого реально существует. Судя по всему, все прошло очень мило и в дружеской атмосфере. Но уже в следующем году и Маршаллы, и Визеры – независимо друг от друга – выбрали для отпуска другое место, чтобы спокойно работать и не встречаться с другими экономистами.