Судьбы либерализма (страница 7)
Заговорив о великих рассказчиках среди экономистов, я подумал, что у вас может возникнуть вопрос, почему я до сих пор не рассказал подробнее о Шумпетере – безусловно, самом блестящем ораторе среди экономистов, которые мне встречались. Исключением можно посчитать лишь Кейнса, с которым у Шумпетера в принципе было много общего: в частности, обоих терзал зуд озорства, они любили «épater le bourgeois», а еще делали вид, что им все известно, и имели склонность поблефовать, выходя далеко за рамки своих глубоких знаний[85]. Если говорить о Шумпетере, то в течение нескольких послевоенных лет, что он жил в Вене, он почти не общался (и это истинный факт) с экономистами и редко виделся даже со своими сверстниками, коллегами по семинару Бём-Баверка. Конечно, две его довоенные книги и эссе о деньгах[86] читали мы все. Но лично мы с ним почти не встречались, а некоторые его высказывания по текущим вопросам обеспечили ему среди экономистов репутацию несносного ребенка – enfant terrible. Его в то время настигла беда: в течение короткого периода пребывания на посту министра финансов в разгар инфляции[87] ему пришлось поставить свое имя под декретом, подтверждающим, что долги, понесенные в довоенных кронах, могут быть законно погашены банком равным количеством послевоенных крон. «Крона есть крона» – гласила фраза. В результате, мне кажется, и по сей день обычный австриец моего поколения покрывается красными пятнами при упоминании имени Шумпетера. Далее он стал президентом одного из небольших банков в Вене, который процветал во времена инфляции, но довольно быстро разорился, после чего Шумпетер вернулся к академической жизни в Бонне, в Германии. Должен добавить, что, хотя люди более старшего возраста, как и его современники, им восхищались, но не очень любили, все посвященные в детали его финансовой деятельности исключительно высоко отзывались о том, как он вел себя после краха банка, которым руководил, с теми, кто пострадал.
В то время мы встречались лишь раз, но поскольку это было связано с послевоенным возобновлением и расширением международных контактов, я об этом расскажу. Чуть более сорока лет назад я решил, что такому амбициозному экономисту, как я, просто необходимо съездить в США, каким-то образом сумел наскрести на поездку средства и почти получить приглашение на работу – условием было, что я доберусь до места самостоятельно. Затем Визер попросил Шумпетера написать для меня рекомендательные письма его друзьям в Штатах. Так я и пришел в его великолепный кабинет – знаете, кабинеты президентов банков чем дальше располагаются к Востоку, выглядят все более величественными, а кабинету Шумпетера место было скорее в Бухаресте, а вовсе не в Вене, – и он снабдил меня кучей писем, написанных в любезнейшем тоне, ко всем крупным американским экономистам; их размеры были столь значительны – настоящие посольские документы, – что мне пришлось заказывать специальную папку, чтобы не помять их в дороге. Но они подействовали как заклинание, своеобразный «сезам, откройся». Я был, вероятно, первым экономистом из Центральной Европы, посетившим Штаты после войны, но меня принимали такие известные экономисты, как Джон Бейтс Кларк, Селигмен[88], Сигер[89], Митчелл[90] и Г. П. Уиллис[91] в Нью-Йорке, Т. Карвер в Гарварде (там я пробыл недолго и поэтому не смог повстречаться с Тауссигом[92]), Ирвинг Фишер в Йельском университете и Джейкоб Холландер в Университете Джонса Хопкинса[93]. И они обращались со мной намного лучше, чем я мог предположить по своим заслугам. Именно благодаря рекомендациям Шумпетера мне разрешили завершить последний семинар Дж. Б. Кларка своим докладом: причем не по теоретической теме, а по экономической ситуации в Центральной Европе. И последнее, но не менее важное: когда мои надежды на предложение о работе не оправдались, а скромные средства были израсходованы, мне не пришлось мыть посуду в ресторане на Шестой авеню, куда я уже устроился, поскольку Джереми У. Дженкс из Нью-Йоркского университета (точнее, из института Александра Гамильтона) нашел мне должность ассистента, что позволило посвятить себя более интеллектуальным материям. Год спустя учредили первые стипендии Рокфеллера – первые, по крайней мере, для бывших вражеских союзников, – и в страну [Соединенные Штаты] хлынул постоянно растущий поток европейских исследователей. В результате личные контакты между учеными разных стран стали совершенно обычным делом.
Должен признаться, что, поскольку я интересовался экономикой преимущественно с теоретической точки зрения, первое впечатление от американской науки не оправдало моих ожиданий. Оказалось, что работы тех крупных ученых, имена которых для меня стали нарицательными, мои американские современники считали устаревшими, над их исследованиями больше никто не работал, все предыдущие осмысления были мне известны, а пылкая молодежь молилась лишь на того единственного исследователя, которого я не знал, пока Шумпетер не дал мне адресованное ему рекомендательное письмо. Ему, Уэсли Клэру Митчеллу. В сущности, обсуждали лишь две основные темы: экономические циклы и институционализм. В тот год Рексфорд Гай Тагвелл[94]