До фруктовых садов мы добрались быстро. Здесь повсюду, докуда хватало взора, виднелись… ямы из-под выкорчеванных плодовых деревьев. Остались только несколько сосен, ива да потерявшиеся в зарослях бурьяна ягодные кусты. Наивно было полагать, что яблони и груши никто не приберет к рукам. Они были ничьими, а значит, взять мог кто угодно.

Усадьба пропавшей без вести графской семьи Давыдовых, двухэтажное каменное строение с множеством окон, одиноко возвышалась над садом, некогда ухоженным и красивым. Увитая плющом, она почти сливалась с местностью, пустые глазницы окон взирали на запущенные окрестности с немым укором. Бросили ее лет десять назад, мне Степка рассказывал – с тех пор никто в ней не поселился. Злым местом ее нарекли особо опасливые и не стремились к ней приближаться, а бесстрашные повытаскивали все хоть мало-мальски ценное. Оставалось ли вообще там что-то ценное – неизвестно, но поговаривали, что Давыдовы бежали ночью налегке.

От тропинок ни следа, так что пробирались мы с Тоней по пояс в траве. Попутно наелись малины до икоты, но сытости не было. Пить хотелось страшно, есть – еще больше.

– Чей это дворец? – спросила Тоня.

Она, прищурившись, наблюдала, как я пытаюсь отворить прикипевшую дверь. Заржавели петли, покосилась сама дверь, не сдвинуть. Я плюнула и двинулась к окнам.

– Это не дворец, – ответила я, подтягиваясь на подоконнике.

В прихожей только голые стены да толстый слой пыли на полу. Даже крепления для канделябров воры сняли.

– Усадьба графа Давыдова. Я и сама о нем мало что знаю, но он точно не был императором и дворцом не владел.

– Что такое усадьба?

Представления не имею. Но Тоне я не стала признаваться в неосведомленности. Для меня все одно: дворцы, поместья, имения, усадьбы. Никакого различия между ними я не видела, разве что разницу в размерах да названиях. Дворцы-то часто рассматривала на картинках и знала, что в них живут императоры – властелины мира, даже мельком увидеть их простой деревенщине можно было не мечтать.

– Вот сейчас залезем и посмотрим, что такое усадьба, – сказала я Тоне.

Залезать пришлось в прямом смысле – через окно. Потом я попробую сделать что-нибудь с дверью, а сейчас никаких сил нет. Хочется лечь и уснуть. Я бы так и поступила, если не бы голодное урчание в животе у ребенка. Можно было попросить ее потерпеть некоторое время, отдохнуть, а после мы бы нашли еды, хоть какой-нибудь, но я вспомнила свои голодные – не дни, годы! – и, сцепив зубы, решила вернуться в город. Угнетающее чувство слабости и тошноты преследовало меня всю жизнь даже в воспоминаниях.

Тоне было страшно оставаться одной в большом, пустом доме. Я провела ее по первому этажу, показала все комнаты, заверила, что сюда никто не придет. Ведь и правда не придет. Воровать больше нечего, а простой горожанин в «проклятую» усадьбу не сунется.

Повсюду пыль, мусор, обломки досок, рваные пожелтевшие газеты прошлых лет. Но пустых бутылок не видно, значит, пьяницы здесь тоже не собирались. А что еще нужно для ночевки? Спокойствие и крыша над головой, и знать, что никто не тюкнет по затылку, пока спишь.

Тоня уселась на широкий подоконник в самой дальней от выхода комнате и сказала, что подождет меня на этом самом месте. Я вылезла из окна здесь же, спрыгнула в траву и напоследок помахала девочке.

Сердце беспокойно забилось, как если бы мы прощались навсегда. Нехорошее чувство, пугающее. Впрочем, я объяснила его себе волнением из-за того, что собиралась выпрашивать еду у какого-нибудь торговца. На худой конец – взять без спроса. Попросить работу – не выход. Отработать придется до глубокой ночи, где бы то ни было, а деньги могут и не отдать. Есть хотелось уже сегодня, сейчас.

Потом устроюсь уборщицей или прачкой, а может, сиделкой кто возьмет, тогда вернусь к обворованному мною человеку и отдам ему не один, а два пирожка. Попрошу прощения, объяснюсь, и он меня обязательно поймет и простит.

И я старалась не думать, что работы без рекомендации мне не найти. Это были страшные мысли, означающие голод и бездомную жизнь, а мне сейчас нужно было хоть немножко надежды.

Я срезала путь: в городской стене была лазейка сразу в конце приусадебной территории. Легко проникла через проем и осмотрелась.

Домишки стояли вплотную друг к другу. Где-то одноэтажные, где-то двухэтажные. Последние предназначались под жилые комнатушки, они не принадлежали целиком какой-нибудь одной семье. Об этом мне, опять же, рассказывал Степка: он гордился тем, какой у нас большой дом. Мол, и кухня есть, и комната, и прихожая. А во дворе даже баня имелась! По его словам, в городе живут далеко не в такой роскоши, как жили мы в деревне.

Шумные дети бегали по дороге, не опасаясь попасть под лошадь. Возничие проносились с ругательствами, громыхали колеса повозок, дети с хохотом пытались ущипнуть коней. Бесстрашные или глупые? Это с какой стороны посмотреть.

Я юркнула за угол, прислушалась – из переулка донесся уставший голос:

– Пироги, печенья, пряники по медяку за штуку!

Торговец – парнишка лет пятнадцати – лениво прохаживался вдоль домов, кричал в распахнутые форточки:

– Пироги, пряники, печенья!

Он придерживал руками повешенный на шею лоток, полный пирожков и пряников. Те лежали вперемешку, только печенья ютились в отдельном кульке в углу лотка.

Я прошла мимо. В центре торговцы повеселее, может, и подобрее. Сжалятся, поди.

Восточный караван распределился по площади. Мужчины в ярких шароварах и белоснежных рубахах устанавливали шатры, другие – расставляли столы и тут же раскладывали товар: мешки со специями, рулоны разнообразных тканей, посуду. Чего только не было! Женщины беспокойно крутились рядом с ними, толкались, просили кто кувшин, а кто специй.

Мое внимание привлек мужчина в форме городового. Да не один – они разошлись по всей площади и заговаривали с людьми, получали в ответ отрицательные мотания головами и шли дальше.

– Девочка пропала, – донеслось до меня. – Пяти лет, белобрысая, тощая. Во что одета – неизвестно. С ней женщина должна быть.

Первой мыслью было: «Степка к городовым пошел!»

Да только ни меня, ни Тоню никто из деревни не стал бы искать. Тем более Степка! Муж не любил меня, это только влюбленные своих пропавших жен ищут, а этому все равно. Ваньке тоже ни я, ни Тоня не сдались – ушли, и черт с нами. Главное, что в деревне теперь будет покой и порядок.

Покоя и порядка не будет, но это уже дело другое.

– Кто ищет? – Свой голос я услышала словно со стороны.

Городовой обернулся ко мне, глянул в бумагу, что держал в руках, и ответил:

– Петр Иваныч и Марфа Никитична. Дочь у них пропала. Видели, может? Белобрысая, тощая, Тоней звать.

Я замотала головой, испуганно вытаращив глаза. Никаких Петров и Марф я в жизни не встречала, а вот Тоня… Да мало ли одинаковых имен? То-то же, сколько еще таких Тонь существует. И родителей у моей Тони нет: отец неизвестно кто и неизвестно где, а мать умерла при родах в доме моей соседки Матрены.

Разволновавшись, я не могла собраться с мыслями. Покружила по площади, понаблюдала за городовыми – стражи порядка подходили практически к каждому человеку и даже к детям.

Обязательно нужно будет поговорить с Тоней, может, она что расскажет. Не хотелось думать, что ищут именно ее. Что я знала о той беременной незнакомке, которую приютила у себя Матрена? Ровным счетом ничего, даже имени. Женщина жила у нее до родов не очень долго, потом умерла, а Матрена спустя несколько дней вышла из дома с кричащим кульком на руках, постояла на крыльцо какое-то время – давала ребенку подышать свежим воздухом. Или колдовала, как знать…

Могло ли быть такое, что та женщина не умерла? Съехала поди темной ночью, замуж вышла, а теперь вдруг вспомнила, что у нее есть дочь. Похороны Матрена устраивала одна, никто той незнакомки после ее смерти и не видел.

Даже в моих мыслях все это звучало ужасно глупо. С Тоней поговорить все-таки придется.

ГЛАВА 3

Пустой желудок напомнил о себе громким урчанием, и я переключилась на то, зачем и пришла сюда, – на поиск еды.

Отовсюду доносились аппетитные запахи, уличная еда продавалась на каждом шагу. На решетке над костром шкворчали жирные колбаски, рядом на столе были разложены мясные и фруктовые пирожки, чуть правее, ближе к выходу с площади, молочник выкатил и установил бочку со сливками.

– Сливки, творог! – кричал молочник.

– Пирожки, колбаски! – перебивал его другой торговец.

Зазывающие народ торговцы сводили меня с ума. Я жадно облизывала взглядом их товары и понимала, что не имею права своровать. Не по соображениям совести, вовсе нет – а из безопасности. Площадь заполонена городовыми, и если они поймают меня на воровстве, то запрут за решеткой на несколько дней уж точно. Тогда Тоня останется одна, а этого нельзя было допустить.

– Прошу прощения, дяденька. – Я состроила жалобное лицо для продавца пирожков и колбасок, как когда-то в детстве, совсем забыв, что мне давно не семь. – Могу ли я… Вы не дали бы мне пирожок в долг? Всего один! Мой ребенок не ел уже сутки.

– Сгинь отсюда, – рыкнул торговец.

В груди вспыхнула обида и… стыд. Раньше мне никогда не было стыдно за попрошайничество – приучили заниматься этим, когда я еще говорила-то с трудом.

С премерзким чувством, словно меня водой из грязной лужи окатили, я непроизвольно сжалась и отошла от столов. Растерянно обвела глазами весь торговый ряд, столкнулась взглядом с недовольным молочником и отвернулась от него.