– А кем были вы? – почти выкрикнул он. – Холодная, недоступная, смотрящая на всех свысока! Вы даже не помнили моего имени, хотя я сидел на первом ряду весь семестр. Вы никогда не видели во мне человека – только студента, номер в списке группы!

Он сделал шаг к ней, но остановился, словно наткнулся на невидимую стену.

– Я любил вас, – продолжил он тише, но напряжение в голосе только усилилось. – Любил так, как вы никогда не поймёте. Это не просто влечение. Это… как будто вы стали частью меня, а я – частью вас. Без вас я неполный, будто нечем дышать…

Ильда слушала с холодным вниманием, как доклад на конференции. Только пальцы, сжимавшие край одеяла, побелели от напряжения.

– То, о чём вы говорите, Сатурнов, – сказала она после паузы, – это не любовь. Это одержимость. Болезненная фиксация. Любовь не присваивает и не разрушает. Любовь уважает границы другого человека, его автономию.

– Вы не понимаете, что такое настоящая любовь! – в голосе Кирилла звучало отчаяние. – Вы сводите всё к сухим формулам, к теориям, а настоящие чувства не вмещаются в ваши академические рамки!

Ильда смотрела долго, изучающе, словно впервые увидела его.

– Это не любовь, Сатурнов. Это обладание. Вы не любите меня – вы любите идею меня. Образ, созданный вами в голове. Вы не знаете меня настоящую – какие книги я читаю, какую музыку слушаю, о чём думаю наедине с собой. Вы видите только оболочку, которую присвоили, как коллекционер бабочку, приколотую к доске.

Кирилл остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Его лицо менялось с каждым её словом – отчаяние сменялось гневом, гнев – растерянностью, растерянность – болезненным осознанием.

– Я узнал бы, – произнёс он наконец. – Если бы вы дали шанс, я узнал бы всё. Я хотел знать вас настоящую.

– И поэтому решили начать с надругательства? – тихо спросила она. – Интересный способ узнать человека, не находите?

Кирилл отшатнулся, словно она пнула его. Он прислонился к стене, будто ноги перестали держать. В глазах стояли слёзы – не те театральные, которыми он пытался манипулировать, а настоящие – слёзы человека, впервые увидевшего себя со стороны и ужаснувшегося.

– Я… я не думал об этом так, – прошептал он. – Я правда не думал…

– В этом и проблема, Сатурнов, – ответила Ильда. – Вы не думали обо мне как о человеке. Для вас я была объектом, идеей, фантазией. Не личностью с собственной волей, желаниями, границами. Только сосудом для ваших проекций.

Кирилл сполз по стене, обхватил колени руками. Плечи вздрагивали, но он не плакал – просто сидел, уставившись в пол, словно пытаясь найти там ответы на вопросы, которые никогда себе не задавал.

– А если… если бы я действительно любил вас так, как вы говорите? – спросил он наконец. – Если бы уважал ваши границы, вашу автономию… был бы у меня шанс?

Вопрос повис, и на мгновение стало так тихо, что за окном слышался шелест последних осенних листьев на берёзах.

– Нет, – просто сказала Ильда. – И дело не в том, что вы мой студент, хотя это само по себе исключает отношения. Мы с вами разные люди, Сатурнов. У нас разные миры, разные ценности, разные представления о жизни. Я никогда не смогла бы ответить на ваши чувства, даже если бы вы подошли обычным путём. И где-то глубоко внутри вы это знали. Поэтому и выбрали другой путь – путь принуждения.

Кирилл поднял на неё красные, воспалённые от слёз глаза. Лицо исказила не физическая, а глубокая внутренняя боль – та, что приходит с осознанием непоправимой ошибки.

– Вы сможете когда-нибудь простить меня? – Его голос сорвался; он замолчал, словно боясь услышать ответ.

Ильда долго смотрела в окно, туда, где серое октябрьское небо сливалось с линией леса. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, только глаза хранили глубокую усталость.

– Прощение требует раскаяния, Сатурнов, – сказала она наконец. – Настоящего раскаяния, не вызванного страхом наказания или тем, что ваши чувства не нашли ответа. Я не вижу этого раскаяния. Вы по-прежнему оправдываете свои действия любовью, по-прежнему считаете, что имели право на меня. Пока это не изменится, о прощении не может быть речи.

Слова, произнесённые без гнева и надрыва, воздействовали на Кирилла сильнее, чем крик. Он сидел на полу, как потерянный ребёнок, но взгляд его постепенно менялся – становился сосредоточенным, присутствующим. Словно он впервые начал по-настоящему слушать её, вникать в смысл её слов.

– Что теперь будет? – спросил он после долгой паузы. Голос звучал глухо, но уже без прежней истерики. – Что надо сделать?

– Отвезти меня в больницу, – ответила Ильда. – Сейчас же. Позволить мне получить профессиональную помощь. А потом… потом нести ответственность за свои действия.

Кирилл вздрогнул, но не возразил. Медленно поднялся, провёл рукой по лицу, словно стирая маску.

– Вы… вы заявите на меня в полицию?

Ильда смотрела на него долго, не мигая. Во взгляде не было ни жалости, ни снисхождения – только холодная оценка.

– Я еще не решила, – сказала она наконец. – Это будет зависеть от того, как вы поступите сейчас. От того, хватит ли вам мужества признать вину и исправить то, что ещё можно исправить.

Тишина заполнила комнату, как густой туман. Даже дыхание казалось нарушением хрупкого равновесия между двумя людьми, загнанными в ловушку откровений. Ильда сидела прямо, опираясь на подушки; лицо её казалось высеченным из камня – бледное, с заострившимися от напряжения чертами, только глаза жили своей отдельной жизнью.

Кирилл поднялся с пола, прошёл к окну и остановился. Он молчал, не обернулся, лишь смотрел на утренний пейзаж – голые деревья, влажную от росы траву, бледное небо, которое, казалось, давило на землю своей тяжестью. Его силуэт был тонким, напряжённым, плечи опустились, будто человек внезапно ощутил тяжесть всего прожитого.

Ильда наблюдала за ним с кровати, в её взгляде проскальзывало нечто сложное, неопределимое. Она видела в нём уже не студента, не влюблённого мальчишку, даже не преступника в чистом виде. Перед ней стоял носитель странного дуализма – защитник и разрушитель, опекун и насильник, всё в одном лице. Мысль об этом вызывала не только отвращение, но и философское любопытство: как если бы она разбирала сложную моральную дилемму на семинаре, только теперь цена ошибки измерялась не баллами, а человеческими жизнями – его и её.

Он мог убить её, мог держать здесь сколько угодно, мог снова сделать с ней всё, что захочет. И всё же – он ухаживал, кормил, сменял повязки, выхаживал её, словно больного ребёнка или драгоценное животное. Его любовь – извращённая, болезненная, одержимая – всё равно была в каком-то смысле любовью, но без главного: уважения, равенства, свободы.

– Что вы собираетесь делать теперь? – спросила она тихо, почти шёпотом.

Её голос заставил Кирилла вздрогнуть. Он медленно обернулся, каждое движение давалось с трудом. Теперь она видела его лицо – не скрытое полумраком, не искажённое отрицанием. Глаза покраснели от слёз, под ними залегли тени, а на щеках проступили красные пятна, как у больного. Он был похож на человека, провалившегося сквозь тонкий лёд и тщетно пытающегося выбраться.

– Я не знаю, – ответил он. – Я правда не знаю.

Он сделал несколько шагов по комнате, затем остановился, не находя себе места. Руки дрожали; он то засовывал их в карманы, то вынимал, то сжимал в кулаки, то разжимал – будто искал безопасное положение, где они не могли бы натворить новых бед.

– Я не могу вас отпустить, – произнёс он наконец, глядя не на неё, а куда-то в пространство между ними. – Но мне невыносимо видеть, как вы ненавидите меня.

Последние слова прозвучали с такой болью, такой отчаянной искренностью, что Ильда невольно вздрогнула. Она почувствовала укол жалости – не той снисходительной, какую можно испытывать к побеждённому злодею, а чего-то более глубокого, почти первобытного. Жалости к человеку, который так безнадёжно запутался в своих тёмных страстях, что уже не видит выхода.

Она долго изучала его лицо, впервые замечая детали, раньше ускользавшие от её внимания. Тёмные круги под глазами – не от одной бессонной ночи, а накопившиеся за недели. Дрожь в руках – уже почти постоянная. Тонкие морщинки в уголках глаз – следы не улыбок, а перманентного внутреннего напряжения. Впервые она видела в нём не просто угрозу или проблему, а человека, который тоже страдал – пусть и по своей вине, от своих извращённых чувств, – но страдал по-настоящему.

– Я не ненавижу вас, Сатурнов, – сказала она, удивляясь собственным словам. – Ненависть – слишком личное чувство, требующее сил, которых у меня нет. Я просто хочу, чтобы всё это закончилось. Чтобы я вернулась к своей жизни, а вы получили помощь, которая вам нужна.

Кирилл посмотрел с недоверием, будто не понимая, как после всего она могла говорить так спокойно и рассудительно. В его взгляде мелькнула надежда – слабая, почти незаметная, но всё же надежда.

– Вы действительно так думаете? – спросил он тихо. – Что мне нужна помощь?

– Да, – просто ответила она. – То, что вы сделали… то, что вы чувствуете… это не обычная влюблённость, Сатурнов. Это болезнь. И как любая болезнь, она требует лечения.

На несколько минут между ними наступило молчание – задумчивое, почти медитативное. Они оба понимали, что перешли грань, откуда не вернуться. Слова сказаны, границы обозначены, маски сняты. Оставалось решить, что делать со всем этим грузом истины, рухнувшим на них.

Кирилл глубоко вдохнул, собираясь с силами, и тихо произнёс:

– Я сделаю вам чаю.

Это прозвучало так обыденно, по-домашнему, что Ильда слабо улыбнулась. В простом предложении была абсурдная нормальность – проблеск обычной жизни среди всего кошмара.

– Спасибо, – ответила она. – Только не слишком горячий.

Кирилл кивнул и вышел. Его шаги удалялись по коридору – осторожные, будто он ступал по тонкому льду, боясь провалиться. Ильда осталась одна и впервые за долгое время ощутила не страх, не отчаяние, а странное, почти иррациональное спокойствие. Словно достигнув дна, она оттолкнулась и начала медленное движение вверх.

Минуты тянулись долго. За окном птицы начали робкое утреннее пение, постепенно становившееся увереннее. Свет становился ярче, прогоняя ночные тени из углов комнаты. Жизнь настаивала на своём праве продолжаться, несмотря ни на что.

Когда Кирилл вернулся с подносом, на котором стояли две чашки – одна с чаем, другая с травяным отваром, – атмосфера комнаты уже изменилась. Не радикально, но оба почувствовали тихий, почти незаметный сдвиг.

– Это мята с мелиссой, – пояснил он, протягивая ей чашку. – Успокаивает нервы и снимает воспаление. Так говорила моя мать.

Ильда осторожно взяла чашку, и в момент передачи их пальцы на мгновение соприкоснулись. Это касание было мимолётным, но оба замерли, словно через эту точку контакта прошёл ток. Ничего интимного – только простой человеческий контакт, который вдруг приобрёл неожиданное значение.

Она ощутила в касании что-то неопределённое – не прощение, не принятие, а признание. Признание новой, ужасной реальности, в которой они оба оказались заперты. Он – своими действиями, она – положением. Две жизни, насильственно переплетённые, уже неспособные просто разойтись.

Она взяла чашку, не отрывая взгляда от его лица, а он отступил, давая ей пространство. Между ними по-прежнему лежала пропасть, но теперь они хотя бы видели её глубину и опасность.

Полдень преобразил спальню: солнце, по-осеннему клонившееся к зениту, простреливало комнату, высвечивая узор на старом ковре – потускневшие персидские розы и виноградные лозы. Чашки с недопитым отваром остыли на тумбочке. Ильда, опираясь на подушки, ощутила, как с ясностью сознания возвращается острота мысли – болезненная, не желающая мириться с унижением и неволей.