Ильда осталась одна. Солнце, поднявшееся выше, било в окно, превращая комнату в колодец света. Пыль кружилась, словно мириады маленьких звёзд. Узор на ковре, недавно яркий, теперь казался блёклым, почти призрачным.

Она глубоко вдохнула, пытаясь успокоить биение сердца. То, что произошло, было не просто разговором. Это были переговоры. Соглашение. Временное перемирие, которое могло дать ей шанс. Шанс на что? На побег?

На выживание? Или на нечто большее – возвращение контроля над своей жизнью?

Глубоко внутри Ильда понимала: Кирилл не отпустит её просто так, даже когда она сможет ходить. Его обещание – очередная ложь, которую он говорит прежде всего себе. Она для него не женщина, а идея, символ, воплощение его фантазий и страхов.

Но это знание не парализовало её, а наоборот, придавало сил. Пока он видит в ней символ, она будет видеть в нём человека – со слабостями, сомнениями, противоречиями. В этом её преимущество. Её оружие. Её путь к свободе.

Она закрыла глаза, чувствуя, как усталость окутывает её тёплым тяжёлым покрывалом. Но даже сквозь подступающую дрему мысль продолжала работать, анализировать, планировать. Сражение только начиналось, и она была полна решимости выйти из него победителем – и победить не силой, а пониманием правил этой странной, извращённой игры, в которую они оба оказались втянуты.

За окном шумели сосны, равнодушные к страданиям. Вдалеке промчалась машина, оставив призрачное эхо нормальности, к которой Ильда так отчаянно стремилась вернуться. В этом звуке, в напоминании о существовании внешнего мира, она черпала надежду – тонкую, хрупкую, но настоящую.

В конце дня, когда усталость окончательно взяла верх над раздражением и страхом, Ильда попросила Кирилла перенести её в гостиную и уложить на диван. Голос прозвучал буднично, без угроз и мольбы, но внутри было ясно: это не жест доверия, а ещё один ход в партии противника, слишком самодовольного, чтобы заметить приближающийся мат.

Кирилл бросился выполнять просьбу с почти детской поспешностью – словно его одарили редкой привилегией прикоснуться к ней без риска услышать острую реплику. Он действовал осторожно, будто имел дело с хрупкой реликвией. Даже когда перекидывал её руку себе на плечо, старался не смотреть в глаза, чтобы не выдать эмоций. На несколько секунд они замерли в узком дверном проёме: Ильда чувствовала, как под ней подрагивают его руки, но вместо страха испытала острое, почти нежное сострадание – к мальчику, потерявшему ориентиры в мире, где решение уже принято за него.

Оказавшись на диване, женщина сразу закрыла глаза и уснула.

Проснулась Ильда от тонкого луча света, прорезавшего комнату в новом направлении. День клонился к вечеру, но солнце успело найти брешь между тяжёлыми тучами, посылая на землю последнюю ласку перед темнотой. В косом свете комната обрела глубину и текстуру, прежде скрытую.

Подняв голову с подушки, Ильда увидела Кирилла – он сидел в кресле у окна, вжавшись в спинку, как раненое животное. Руки, державшие книгу, дрожали так сильно, что страницы шелестели в странном ритме, не связанном с чтением.

Это была другая картина: не похититель, не насильник, а истерзанное, измученное существо. Ильда притворилась спящей, рассматривая его сквозь прищур. Кирилл выглядел страшно – страшнее, чем раньше. Кожа приобрела землистый оттенок, щёки запали, образуя тёмные впадины под скулами. Глаза, когда-то сверкавшие юношеским огнём, превратились в мутные колодцы с красноватыми припухшими веками. Волосы, прежде аккуратно подстриженные, теперь торчали во все стороны, будто он постоянно запускал туда руки в панике.

Но главное – сами руки. Они не просто дрожали, а жили отдельно, словно принадлежали не ему. Пальцы то сжимались в судорожный кулак, то расслаблялись, выпуская книгу, то снова хватались за неё с отчаянной силой. Казалось, эта дрожь существовала сама по себе, как физическое проявление внутреннего разлада.

Внезапно Кирилл захлопнул книгу с неожиданной силой и резко поднялся. Он не заметил, что Ильда уже не спит, и прошёл к столику, где стояли лекарства. Движения его были механическими, заученными, но координация подводила. Он взял ампулу, попытался вставить иглу в резиновую пробку, но промахнулся. Ампула выскользнула из рук, упала на пол, но не разбилась, а покатилась под кровать. Кирилл тихо выругался и опустился на колени, нащупывая её.

Это простое, бытовое действие вдруг поразило Ильду беспомощностью. В сутулой спине, напряжённых плечах, неловких движениях сквозило такое отчаяние, что в груди её что-то дрогнуло – не прощение, не симпатия, а более сложное чувство, для которого нет определения.

Он похудел, отметила она. Рубашка, прежде сидевшая плотно, теперь висела, как на вешалке. Между воротником и шеей образовался зазор, обнажая позвонки. Прошло всего несколько недель с аварии, но он, казалось, потерял не только вес, но и внутреннюю цельность.

– Позвольте, я помогу, – произнесла Ильда, решив прервать это жалкое зрелище.

Кирилл вздрогнул и резко обернулся. На лице мелькнула гамма эмоций: испуг, смущение, странная смесь облегчения и тревоги. Он так и остался стоять на коленях, глядя на неё снизу вверх – почти как утром, когда умолял о прощении, но теперь без позы. Просто человек, застигнутый в момент слабости.

– Ильда Александровна… – начал он и запнулся. – Я разбудил вас? Я не хотел… Просто… лекарство.

– Судя по всему, вам оно нужнее, чем мне, – заметила она. Это прозвучало не как сарказм, а как медицинское наблюдение.

Кирилл опустил глаза. В этом жесте было столько покорности, что Ильда ощутила прилив странной силы. Не физической – тело по-прежнему ослаблено, ноги не слушались, – а иной, фундаментальной. Власти над ситуацией, которой она была лишена всё это время.

– Я не спал… несколько дней, – признался он глухо, словно из глубины колодца. – Боюсь… боюсь, что вы… что что-то случится, пока я сплю.

В этом признании было столько детской тревоги, что преподаватель невольно вспомнила свою студентку с навязчивыми состояниями, которая не могла уйти, не проверив свет. Тот же затравленный взгляд, та же дрожь в пальцах.

– Ампула под кроватью, справа от вас, – сказала Ильда, указывая на просвет между полом и краем одеяла. – Осторожнее, не разбейте.

Кирилл кивнул, послушно полез под кровать, вытащил ампулу. Руки дрожали так сильно, что он едва удерживал её. Женщина наблюдала, как он пытается набрать лекарство в шприц, но координация подводила: игла скользила по пробке, не попадая внутрь.

– Дайте сюда, – сказала она, протягивая руку. – Я помогу.

Он замер, не понимая.

– Но… вы же…

– Я работала в полевом госпитале в Сирии, – произнесла она спокойно. – Умею обращаться с инъекциями.

Это была правда: после университета она полгода волонтёрила в международной гуманитарной миссии – опыт, о котором редко упоминала в академической среде, но который оставил в ней спокойствие перед лицом физических страданий – своих и чужих.

Кирилл нерешительно протянул ей шприц и ампулу. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, он тут же отдёрнул руку, будто обжёгся. Ильда методично, точными движениями набрала лекарство и положила шприц на прикроватный столик.

– Это снотворное? – спросила она, разглядывая прозрачную жидкость.

– Да… то есть не совсем, – Кирилл замялся. – Дмитрий сказал, что это лёгкое успокоительное. Чтобы вы могли спать без боли.

– Я не чувствую боли, – ответила Ильда. – Сегодня не чувствую. И не хочу больше снотворного.

Он кивнул, не споря – и это тоже было новым. Прежний Кирилл начал бы настаивать, убеждать, может, даже угрожать. Этот – просто принял её решение, будто у него не осталось сил на противостояние.

Ильда впервые за всё время посмотрела на него внимательно, без страха и отвращения. Она увидела не только злодея, а сложное, изломанное существо. Человека, совершившего преступление не из садистского удовольствия, а из внутренней деформации, перекошенного представления о любви, неспособности различать границы.

– Сядьте, – произнесла она, указывая на край кровати. – Вам нужно поспать. В таком состоянии вы не сможете за мной ухаживать.

Кирилл послушно сел, но как можно дальше, сохраняя дистанцию. Плечи сгорбились ещё сильнее, словно он пытался сжаться, занять меньше места.

– Я не могу спать, – прошептал он. – Каждый раз, когда я закрываю глаза, вижу… как вы… как вы меня ненавидите. Как смотрите на меня, словно я… словно я чудовище.

Эти слова, произнесённые сдавленным, почти детским голосом, пробудили в Ильде странное чувство. Не жалость – она не могла позволить себе жалость к человеку, который сломал её жизнь, – а что-то более сложное, неоднозначное. Почти профессиональный интерес психолога к редкому, опасному случаю.

– А разве нет? – спросила она тихо. – Разве вы не чудовище, Сатурнов?

Он поднял красные, воспалённые глаза, полные такой глубокой муки, что женщина на миг отпрянула.

– Я не знаю, – прошептал он. – Я уже ничего не знаю.

В этом признании, в этой беззащитной растерянности было что-то, что напомнило Ильде её лекции по клинической психологии: «Подлинное раскаяние, – говорила она студентам, – это не просто признание вины или страх наказания. Это полный демонтаж прежней личности, прежних представлений о себе. Это состояние экзистенциального вакуума, из которого может – но не обязательно – родиться новый человек».

Кирилл сидел перед ней, как пример из учебника: сломленный, растерянный, потерявший ориентиры. Человек на грани распада, неспособный даже ясно артикулировать раскаяние, потому что само понятие «я» для него расплывалось.

В груди Ильды что-то дрогнуло. Она смотрела на его опущенные плечи, дрожащие руки и видела не монстра, а человека, раздавленного тяжестью своих поступков. Несчастного, потерявшего себя в лабиринте одержимости. С этим осознанием пришло странное чувство: Ильда Александровна Бодрова, привыкшая анализировать поступки с холодной отстранённостью, впервые увидела в нём не объект, а живую душу.

Что делать с человеком, совершившим непростительное, но страдающим, возможно, даже сильнее своей жертвы? Человеком, смотрящим глазами с такой тоской, что невольно задаёшься вопросом: а не скрывается ли за его преступлением что-то большее, чем просто злая воля?

– Вы несчастны, Сатурнов, – произнесла она. В голосе впервые прозвучала нота, которой не было раньше – не профессиональная, не холодная, а похожая на понимание. – Вы запутались. И я… я вижу это.

Он поднял глаза, и в них мелькнуло не надежда, а какое-то детское, беззащитное изумление – словно он впервые был по-настоящему увиден.

– Вы… вы не считаете меня чудовищем? – прошептал он. – После всего, что я сделал?

Ильда смотрела на него, и что-то дрогнуло в её взгляде. Она видела не монстра, а растерянного мальчика, заблудившегося в своих желаниях. В его глазах плескался тот же страх, что у первокурсников перед экзаменом – детский, иррациональный, требующий не осуждения, а руководства.

– Вы не чудовище, Сатурнов, – произнесла она тихо, удивляясь собственным словам. – Вы запутавшийся ребёнок, который не знает, как вернуться домой.

Кирилл вздрогнул всем телом. По его щеке скатилась слеза, оставив блестящую дорожку.

– Помогите мне, – прошептал он, голос сломался, как у подростка. – Я не хочу быть таким. Я хочу… хочу снова найти себя.

Ильда смотрела долго, оценивающе. План, формировавшийся в её голове, был рискованным, даже опасным. Но он давал ей то, чего она была лишена до сих пор, – контроль над ситуацией. Не физический – она по-прежнему не могла ходить, – а психологический, интеллектуальный, который мог стать ключом к свободе.

Ей снова пришло в голову странное сравнение: они с Кириллом словно герои древнегреческой трагедии, связанные узами насилия, зависимости и извращённой близости.