Узы, которые нельзя было разрубить одним ударом, требовали долгого, болезненного распутывания.

– Хорошо, – произнесла она наконец. – Я помогу вам. Но при одном условии.

– Всё, что угодно, – выдохнул он. – Всё.

– Никаких лекарств без моего ведома. Никакого контроля над моим сознанием. Я должна быть в полном рассудке, если хочу вам помочь.

Кирилл заколебался, на лице отразилась внутренняя борьба.

– Но… Дмитрий сказал, что вам нужно…

– Дмитрий не специалист по психическим расстройствам, – отрезала Ильда. – А я, в некотором смысле, да. Я изучала случаи, подобные вашему. И первое, что требуется, – абсолютная ясность сознания. Моего и вашего.

Он кивнул, признавая её авторитет. В этом простом жесте Ильда увидела первый проблеск своей победы, первый знак того, что власть начинает перетекать к ней – медленно, почти незаметно, но неуклонно.

– Что мне делать? – спросил он. В голосе звучала детская беспомощность. – Что я должен делать?

– Для начала – поспать, – ответила она. – Я буду здесь, никуда не денусь. В вашем состоянии вы не способны адекватно воспринимать реальность.

Он снова кивнул, послушно, механически. Затем, словно вспомнив что-то, поднял глаза:

– А вы… вы не боитесь… не боитесь оставаться со мной? После того, что я…

Ильда позволила себе слабую улыбку – не тёплую, не прощающую, но и не холодную.

– Я не боюсь вас, Сатурнов, – сказала она, взгляд скользнул по его сгорбленной фигуре, как по забытой в песочнице игрушке. – Я боюсь вас ровно настолько, насколько можно бояться детей. Они тоже способны на жестокость, когда не понимают последствий своих действий.

Где-то в глубине души, куда она не позволяла себе заглядывать слишком часто, Ильда осознавала самую тревожную правду: она тоже изменилась. То, что произошло между ними – похищение, плен, – оставило след не только на нём, но и на ней. Она не могла просто вернуться к прежней жизни, стать прежней Ильдой Александровной – строгой, отстранённой женщиной с кафедры культурологии. Что-то в ней треснуло, сдвинулось, обнажив новые, неизведанные глубины собственной психики.

И эта мысль не ужасала её, а давала силу. Силу человека, который, достигнув дна, обнаруживает там не пустоту, а новый источник энергии, новый способ существования.

– Мы не можем вернуться, – сказала Ильда тихо, глядя на поверхность отвара, где плавали частички трав. – Но можем попытаться двигаться вперёд. – Она подняла глаза, встречаясь с его взглядом, полным надежды и страха. Губы её дрогнули, словно не решаясь произнести то, что пришло ей в голову. – Может быть… может быть, даже вместе. Но сначала нам нужно перестать разрушать друг друга.

– Ложитесь, – произнесла она, указывая на кресло у окна. – Я буду читать вам. Это поможет вам расслабиться.

Кирилл послушно перебрался в кресло, свернулся в нём, как большой ребёнок, прижав колени к груди. Ильда взяла книгу, которую он читал раньше – это оказался сборник стихов Блока, а не медицинский справочник, как ей показалось сначала, – и начала читать негромким, мерным голосом:

– «О доблестях, о подвигах, о славе

я забывал на горестной земле,

когда твоё лицо в простой оправе

передо мной сияло на столе…»

Блок был не самым удачным выбором для колыбельной, но это не имело значения. Важен был сам ритуал, сам акт чтения – того, что она, здоровая, делала для него, больного. Переворот ролей, тихая революция, в которой палач становился пациентом, а жертва – целителем.

Через несколько минут Кирилл начал засыпать. Дыхание становилось ровным, глубоким, черты лица разглаживались, возвращая его к той невинности, которая была в нём до того, как одержимость превратила его в чудовище.

Ильда продолжала читать, наблюдая, как он погружается в сон. И в этот момент почувствовала почти тревожную ясность мысли: она не уйдёт отсюда, пока не поймёт его до конца. Пока не поймёт, как нормальный студент мог превратиться в это сломленное существо. Пока не поймёт, что в ней самой отзывается на его боль, что она узнаёт его тьму.

Это было решение, продиктованное не только практическими соображениями – необходимостью восстановить силы, набраться терпения, – но и чем-то более глубоким, фундаментальным. Почти научным интересом к эксперименту, в котором она была и объектом, и наблюдателем.

А ещё на краю сознания мелькнула дерзкая, почти кощунственная мысль: если она останется, если примет роль судьи и целителя, если позволит ему видеть в ней спасительницу, а не жертву… если даже позволит ему любить её – на её условиях, в её понимании, – то это будет не капитуляция, а самая полная, сокрушительная победа.

Глава 5

Прошла неделя. Между ними многое изменилось. Кирилл больше не называл её по имени-отчеству, а она не морщилась, когда он говорил «ты». Всё произошло незаметно – без договорённостей и переходов. Где-то между дежурным «выпей воды» и неуклюжим «тебе помочь?» он стал говорить проще. Без официальности, без покровительственного тона. Ильда позволила: устала держать дистанцию, которой уже не было. Тело зависело от него, а душа всё чаще нуждалась не в защите, а в участии. В этом новом «ты» была попытка построить что-то с нуля.

В один из таких дней, когда дом наполнила тишина, женщина вдруг поймала себя на странной мысли. Несмотря на всё: на то, как он поступил, на насилие, страх, унижение – в самой сути его поступка было нечто, что вызывало у неё… восхищение. Не поощрение и не прощение – именно восхищение. Он не сбежал, не спрятался за вежливостью и раскаянием. Просто решился и сделал. Похитил её. Без плана и оправданий, с глупой, подростковой смелостью. Ильда не понимала почему, но в этом отзывалась её собственная память.

Она вспомнила себя двадцатилетней – с горящими глазами, дерзкой, жадной до поступков, которые переворачивали жизнь. Тогда ей нравились люди, у которых на первом месте была страсть, а не разум. Которые могли ударить кулаком по столу, сбежать с лекции, признаться в любви посреди улицы, совершить что-то дикое, чтобы доказать: «Я чувствую, значит, живу». И сейчас, лежа в чужом доме, в чужом халате, без возможности двигаться, она вдруг поняла – он из таких. Тех, кто не умеет любить молча. Возможно, именно поэтому она ещё здесь.

Несмотря на это, утро вступило в свои права не как облегчение или примирение, а как продолжение изматывающей повседневности, где каждый новый день приносил не надежду, а напоминание о беспомощности.

Едва в комнате забрезжил серый свет, стало ясно: ночь ничего не поправила, не вылечила, не дала передышки. Тяжёлый от влаги и затхлости воздух казался гуще воды. Сквозь щель в окне тянуло не свежестью, а каким-то книжным холодом: смесью запахов подвальных архивов, жжёной пыли и дешёвой типографской краски.

Ильда проснулась рано – не от звуков и не от света, а от собственной тяжести, будто тело за ночь залили гипсом. Склонила голову к плечу и увидела: волосы спутались и облепили лицо; на щеке – заломленная складка от подушки, похожая на татуировку. Плечи ныли, поясница отдавала в пустоту. Она попыталась пошевелить ногами, но те остались безжизненными – как два чужих предмета под одеялом.

В гостиной Кирилл уже хлопотал: сдвигал табуреты, неловко стукал кастрюлями, будто специально показывал – он не бездельник, при деле, хозяин, контролирующий хотя бы часть хаоса, царившего в этом доме. Иногда он нарочно заглядывал в её комнату, не говоря ни слова, задерживал взгляд дольше обычного – словно проверял: не передумала ли она умирать, не решила ли сбежать. В таких взглядах была смесь искренней заботы и юношеской самоуверенности.

Кирилл вошёл с подносом. На нём – две чашки, два прибора и хлеб, нарезанный по-разному: ровный ломоть и неровный, с рваным краем, словно отрезанный рукой, не удержавшей нож. Он поставил поднос рядом, и в этой двойственности – аккуратности и небрежности – невольно проступила вся их история.

– Доброе утро, – сказала Ильда, и её голос прозвучал грубовато.

– Доброе! – улыбнулся он.

В доме воцарилась особая тишина – не после ссоры и не после похорон, а наполненная тысячей едва слышных звуков: щёлканье газовой горелки, шорох бумаги, глухие удары воды о фарфор, короткие выдохи. Каждая доска, каждая облупленная стена усиливала малейшую деталь и глушила смысл любой речи. Слова казались глупыми и ненужными.

Она хотела уйти в себя, спрятаться в тёмной пещере воспоминаний, но Кирилл вмешался:

– Ты замечала, – сказал он, не отрывая глаз от экрана, – утренний свет здесь падает только с одной стороны?

– В каком смысле? – машинально спросила Ильда, понимая, что вопрос риторический.

– Окна выходят на юг, но свет будто не приходит снаружи, а исходит изнутри. Видишь тонкую полоску в углу? – он ткнул пальцем. – Назвал бы это феноменом, но, скорее, психология. Свет обещает выход, а на деле – ловушка.

Её передёрнуло от этого объяснения: он всегда оправдывал свой страх, беспомощность. Но спорить не хотелось. Она кивнула, склонилась к чашке и долго смотрела, как по поверхности кофе плывёт пятно сливок. Было что-то успокаивающее в этой завитушке, растворяющейся в общем море жидкости.

За окном раскинулся сад. Неухоженный, не декоративный – такой бывает у стариков и ленивых дачников: перекрученные ветки яблонь, заросли смородины, крапива и прошлогодняя трава, среди которой кое-где торчат полоски снега. Окно было мутным, с отпечатками дождей и короткой трещиной, перечёркивающей панораму. Но и через эту завесу можно было различить: сад не мёртв, он просто замер, как и сами они – в ожидании чего-то, что нарушит круг бессмысленных дней.

В саду ворона медленно ковыляла по влажной траве. Птица, перескакивая с ветки, оглядывалась на дом, будто проверяла, следит ли за ней кто-то. Кирилл первым заметил её, показал жестом:

– Смотри, твоя тёзка прилетела.

Ильда засмеялась, хотя сама себе казалась нелепой. Смех оборвался резко, перейдя в кашель.

– Тебе стало лучше? – спросил он мягче.

– Не знаю, – сказала преподаватель. – Просто научилась переносить боль. Или это уже новый стиль жизни.

Кирилл замолчал, и между ними снова воцарилась густая, тягучая тишина. В ней не осталось недосказанности: они знали друг о друге всё, и любые уточнения лишь ухудшили бы ситуацию.

Прошло минут пять, может, десять. Ильда не считала – зачем? Здесь время расползалось, теряло края. Она заметила: рука лежит на столе неподвижно – будто не её вовсе, а чужая. Она попыталась согнуть пальцы, но те не слушались; только с третьей попытки рука обрела хоть какое-то послушание.

– Ты когда-нибудь думал, что было бы, если бы я умерла той ночью? – спросила Ильда, не понимая, откуда взялись эти слова.

Кирилл не ответил сразу. Он сложил газету, аккуратно подровнял страницы и посмотрел на неё – в упор, не моргая.

– Я бы, наверное, поехал в город. Сдался бы, рассказал всё как есть. Или… – он пожал плечами; в этом жесте было столько равнодушия, что ей стало страшно. – Или ушёл бы куда-нибудь, где никто меня не вспомнит. Не думай, что для меня это проще, чем для тебя.

Её передёрнуло от этого «не думай»: Кирилл всегда так – отгораживался общими фразами, чтобы не выдать настоящую эмоцию. Ильда поняла: обсуждать серьёзное здесь бесполезно; лучше не затевать разговоры, которые никуда не ведут.

Снаружи раздался густой, хлёсткий шум, будто кто-то вывалил ведро гвоздей на крышу. Через секунду он усилился – начался дождь. Проливной, осенний, с тяжёлыми каплями, барабанившими по подоконникам и стёклам, превращая дом в корабль, окружённый серым маревом. Всё вокруг сжалось и притихло: сад за окном исчез за стеной воды, а влажный воздух, проникший внутрь, пах гнилой листвой, железом и далёкой гарью. Казалось, небо опустилось ниже крыш и теперь дышит в спину, напоминая: осень началась всерьёз.

– Перенеси меня в гостиную, – сказала она тихо. – На диван.