Кирилл встал без лишних слов. Поднял её осторожно – так, будто каждый сустав мог лопнуть от неосторожного движения. В гостиной было прохладнее; он развернул плед, подложил под спину подушки, поправил на плечах халат, убрал с лица пряди волос.

– Нормально? – спросил он.

– Да. Оставь шторы приоткрытыми, – ответила Ильда. – И поставь чашку рядом.

Он поставил, отошёл к двери, на секунду заглянул на кухню – вымыть чашки, стереть крошки, отвлечься хоть чем-то простым.

В этот момент из коридора раздался странный звук. Не хлопок и не скрип, а глухой толчок – будто кто-то снаружи резко прижал ладонь к двери и сразу убрал. Ильда посмотрела на Кирилла: он тоже насторожился, но вместо испуга вскочил, словно только и ждал повода уйти из комнаты.

– Кто-то пришёл, – сказал он уже на ходу. – Странно: по этой дороге редко кто ездит.

Кирилл прошёл в предбанник и, не подумав, открыл дверь.

Вошли старуха и девочка. Женщина – в клетчатой кофте и серой юбке, иссохшая, с жёстким взглядом. Рядом – девочка лет десяти, худенькая и молчаливая, прижатая к ней, будто не решалась отойти ни на шаг.

Старуха, не разуваясь, ступила прямо на вытертый коврик; носок туфли царапнул доску. Кирилл сразу ощутил: она здесь не ради визита, не ради хлеба-соли и не ради спасения. В её движениях было что-то от допроса – осторожность и холод, будто каждый шаг протоколировался ею внутри себя.

– Здравствуйте, – сказала она, словно выдыхая фамилии и диагнозы. – Вот, к вам по делу. Моя внучка промокла насквозь, пока мы шли. Сами видите, какая погода, а у неё и так слабое здоровье.

Рядом с женщиной девочка прятала одну руку за спиной, в другой держала остро заточенную веточку, явно добытую в ближайшей роще. Волосы мокрые, а лицо – сухое: кожа матовая, синие круги под глазами, взгляд не цеплялся ни за что, разве что за радиатор в углу. Она ни разу не повернулась к Кириллу – только зыркнула, как зверёк.

– Пустите нас, а? – произнесла старуха не то вопросом, не то обвинением. – Девочке бы подсохнуть, а то у неё с кровью и так плохо. Я сама постою, мне ничего не надо.

Кирилл, смутившись, провёл их в гостиную, молча придвинул стул к батарее и посадил туда девочку. Та сразу впилась взглядом в окно – словно там была вся её жизнь, и только там можно было прятаться от взрослых. Старуха опустилась на лавку, прижав руки к коленям.

«Наверное, когда-то была физручкой или медсестрой», – подумал он.

В коридоре запахло пылью и немытой шерстью. Кирилл, не дожидаясь просьб, пошёл ставить чайник.

– Вам чай с сахаром? – спросил он. Его голос прозвучал так, будто он не угощает, а проводит следственный эксперимент.

– Нам всё равно, – ответила соседка, не оборачиваясь. – Мне бы только воды, и не беспокоить лишний раз. – Помолчала. – А вы чей будете? Я всех дачников тут знаю, а вас впервые вижу.

Парень напрягся, пальцы сжались на дверном косяке:

– Я – Кирилл. – Он замялся, пальцы забарабанили по косяку. – Это наша дача уже лет тридцать. Родители купили. Теперь они почти не приезжают: работа, дела. А я… присматриваю.

– Ага, ага, – кивнула старуха, и в этом кивке скопилось сразу десять лет разочарований: дети уехали, дома бросили, мы здесь, как дураки, охраняем заборы – будто это что-то меняет. – А кто это у вас? – она кивнула подбородком в сторону дивана, где лежала Ильда.

Кирилл замер; внезапно стало невыносимо неловко – не потому, что прятал женщину, а потому, что не хотел никому ничего объяснять. Стыд накрыл, как в детстве, когда мать брала за шиворот и вела к соседке извиняться за выбитое стекло. Сейчас он будто снова был маленьким, а старуха – взрослой навсегда, и от её решения зависело, поедет он в Москву или останется здесь.

– Дальняя родственница, – выговорил Кирилл после паузы. – Болела, вот приехала восстанавливаться.

– Понятно, – сказала соседка; в этом слове не было ни грамма доверия. – Я бы не пришла, если бы не девочка.

Она говорила, не глядя ни на Кирилла, ни на внучку – будто читала заранее отрепетированный монолог. На каждое слово у девочки чуть дёргался уголок рта.

Когда все расселись в гостиной, время снова потекло медленно: чайник гудел на кухне, из окна лился мутный свет.

– Как тебя зовут? – спросила преподаватель у девочки, стараясь улыбнуться, но губы дрогнули – улыбка вышла, как у перебинтованной куклы.

– Полина, – коротко ответила девочка, не отрывая глаз от окна.

– Красивое имя, – сказала Ильда. – У меня в детстве тоже была подруга Полина. Однажды придумала, как делать кораблики из глины, чтобы они не тонули. Только у меня никогда не получалось.

Девочка впервые взглянула прямо на Ильду. В этом взгляде было что-то звериное – не испуг, а осторожность, выученная с рождения.

– Из пластилина лучше, – тихо сказала Полина. – Тогда можно пустить по лужам.

Соседка хмыкнула:

– У неё на всё свой ответ. Это потому, что без матери растёт.

Кирилл расставил чашки, налил воды. В комнате потянуло горечью, чуть сладкой – как таблетки от простуды. Старуха взяла чашку двумя руками, будто боялась разлить, и сразу сказала:

– Мне бы только дождаться конца ливня, потом уйдём.

Затем оценила Ильду взглядом: сначала волосы, потом глаза, затем – кольцо на пальце. Во взгляде было что-то профессиональное, почти рентгеновское; она умела выискивать детали.

В чайнике долго не смолкало кипение. Старуха рассказывала, как в их деревне год назад сгорела вся улица из-за одной сигареты, как зимой они по очереди караулили трансформаторную будку, чтобы не замёрзнуть ночью. Кирилл кивал, иногда вставлял комментарий, но больше слушал, как время разбивается на осколки – у каждого свои, которые не сложить в одну линию.

Девочка медленно согрелась. Она сняла куртку, потом кроссовки; вытянула ноги на батарею и едва слышно мурлыкала себе под нос. Изредка, когда соседка замолкала, Полина косилась на Ильду – не как на взрослого, а как на загадку: будто хотела спросить, почему та не ходит или почему лежит на диване, а не сбегает на улицу.

Сначала все молчали, как после аварии, когда и говорить не хочется, и не говорить тяжело. Девочка забилась в угол у батареи, вытянула ноги на чугунную решётку и стала медленно перебирать пальцами пластмассовые бусины на резинке. В глазах у неё не было интереса, только устойчивая тоска, будто она заранее знала: этот дом, эти люди – просто ещё одна перевалочная база, и как бы тебя здесь ни угощали, завтра всё равно придётся идти дальше.

Старуха долго смотрела в окно, потом, не отрывая взгляда, вдруг заговорила:

– У меня дочка была – хорошая, из тех, что всё делают по уму. В школе и пела, и математику тянула, и на танцы ходила, пока я зарабатывала на жизнь.

Жили мы тогда очень счастливо. Они в Москве жили: дочка, зять и внучка. А я – тут, в деревне. Я к ним ездила часто, звонили каждый день, по праздникам – всегда вместе. У них с зятем была своя квартира, небольшая, но уютная. С утра зять уезжал на работу. Добрый был, вежливый, за столом первым вставал, помогал, дочь мою на руках носил. Он ко мне – с уважением, а к дочке – с теплом настоящим. С работы всегда с гостинцами – то хлеб, то бананы, то игрушка, если премия.

Всегда чистый, пах парфюмом и никогда не позволял себе крикнуть. А я тогда уборщицей была в поликлинике, да подрабатывала в столовой. Жили небогато, но сытно.

По праздникам собирались все вместе, я пекла пирог, зять приносил шампанское. Дочка смеялась, а я сидела в уголке и думала: Господи, спасибо Тебе за такую жизнь. Всё было ладно, мирно, по-настоящему.

А потом Полина родилась. Такая хорошенькая – вся в мать. Он с ума сходил: на руках носил, в коляске каждый день гулял, песни пел. Дочка в декрете сидела, я помогала чем могла. Иногда под вечер устанешь – а сердце всё равно радуется: все живы, рядом, любимы.

Но потом пришёл ковид. Сначала по телевизору только – в Китае. Потом слухи, потом больница. Дочку будто простуда свалила, думали: молодая, сильная, пройдёт. Но с каждым днём становилось хуже. Зять в больницу ездил, сумки носил. Я ночами не спала – молилась, ждала. А потом позвонили. Сказали: не смогли. Всё. Без прощания, без последнего взгляда.

Голос её был глухой – не из-за боли, а потому, что всё нужное уже проговорено, и внутри ничего не осталось.

– Мой зять не выдержал, спился. Сначала ещё держался: работа, дом, память о жене. А потом всё покатилось вниз. Деньги – только на бутылку, глаза мутные, руки дрожат, в голосе – одни ругательства. Работу потерял, лежал целыми днями, как тряпка, и сам себя жалел. Я смотрела и думала: живой мертвец, в доме от него один холод.

А потом и вовсе беда. Пришёл как-то пьяный, девочку за плечо схватил и на улицу выкинул. В одной рубашонке, босая, стояла под дождём и плакала, а дверь перед носом захлопнулась. Он даже не обернулся. Для него она уже не человек – обуза. Я её подобрала, привела к себе, и с тех пор мы вдвоём. Сначала думала – временно. Но нет, сгнил окончательно. Через полгода его и нашли в канаве.

Вот так и живём теперь. Огород нас кормит, да редкая помощь от людей. Внучка моя ещё маленькая, а уже знает, что мужики – все одинаковые. Предадут, бросят, когда труднее всего. Я это своей жизнью выстрадала, и она теперь со мной несёт.

Говорила она не для собеседников – нужно было, чтобы слова остались где-то вне головы. Даже девочка не слушала: то ли потому, что уже слышала, то ли потому, что ей было безразлично.

В комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только вздохами и постукиванием ложки о край чашки. Никто не попытался поддержать разговор: у каждого была своя мера катастрофы, и чужие беды воспринимались как статистика.

– А я думала, в Москве люди добрее, – сказала вдруг пожилая женщина. – Всегда думала: вот вы все, городские, шибко начитанные, у вас психологи, врачи, этот интернет. А когда беда – всё как у всех: тянут, тянут, а потом бросают на первой остановке.

Она посмотрела на Кирилла. Во взгляде не было упрёка – только пустая констатация.

После этого соседка замолчала и долго смотрела, как по окну скользят разводы дождя. Никто не знал, что ответить: банальное «сочувствую» казалось не только глупым, но и оскорбительным.

С улицы донёсся короткий лай, потом скрип, и – будто специально – потянуло тёплым запахом горелых дров. Девочка, не переставая щёлкать бусины, бросила взгляд в ту сторону, а потом спросила у бабки:

– А куда мы потом пойдём?

– Сначала пересидим дождь, – спокойно ответила та. – Потом домой.

Слово «домой» прозвучало странно – будто речь шла не о доме, а о временном пункте, где ждут, чтобы тебя сменили на следующей вахте.

– Можно мне компот? – спросила девочка, чуть повернувшись к Кириллу.

Парень поднялся, пошёл на кухню. Налил в кружку компота: жидкость была почти прозрачной, с плавающими дольками яблок. Он протянул кружку. Девочка взяла обеими руками и сразу жадно отпила.

Вернувшись к столу, Кирилл заметил: соседка уже не смотрит в окно, а внимательно наблюдает за Ильдой, будто пытается понять, сколько в ней живого и кто из них растает первым.

– У нас тут недавно сосед умер, – сказала она, когда девочка замолчала. – Его все уважали: тихий, честный, даже в запое никого не трогал. Ушёл во сне. Я потом думала: наверное, это и есть счастье – когда к последнему дню у тебя нет долгов, нет детей, и даже соседи вспомнят только хорошее. Может, это единственный способ жить: не ждать добра, не ждать даже памяти, а просто прожить до конца, чтобы потом не было стыдно перед теми, кто остался.

С этими словами старуха встала, потянулась к Полине и аккуратно, почти ласково, поправила ей волосы.

– Мне мама в детстве говорила, что люди бывают или сильные, или умные, – вдруг произнесла девочка, не отпуская кружку. – А если ни то ни другое, то лучше быть кошкой.

– Почему? – спросила Ильда впервые за всё это время.

– Потому что у кошек девять жизней, – ответила Полина, пожала плечами и, кажется, впервые в жизни нашла смысл в своих словах.