В твоём молчании (страница 18)
За окном ливень бил по крыше, как дробь из охотничьего ружья. Капли стекали по стеклу, сливаясь в мутные ручейки, оставляя за окном маленькие лужицы. Кирилл смотрел, как девочка откусывает хлеб мелкими, осторожными укусами, будто каждую крошку нужно растянуть до завтра. Старуха снова уселась, сложила руки на коленях и начала рассказывать: кто живёт на соседних участках, почему никто не приходит к колодцу, куда пропал сторож, который раньше обходил дачи.
В каждом её вопросе была не тревога, а привычка держаться за обрывки жизни, даже когда сил уже нет. Она всё время что-то спрашивала, делая вид, будто ей и правда интересно. На самом деле просто боялась затихнуть: тишины, в которой снова начнутся собственные мысли.
Иногда казалось, что этот дом построен для таких людей: тут ни одному чувству не удавалось вырасти выше потолка, а любая эмоция упиралась в бетон. Даже жалея себя, тут же отказывались от жалости – чтобы не растратить зря. Даже о смерти говорили буднично, будто речь шла о смене времени года или о том, что пора бы поменять шторы.
Дождь, казавшийся усталым, вдруг перешёл в новый раунд: тяжёлые капли забарабанили по крыше и стёклам, словно кто-то выстукивал «морзянку», понятную только тем, кто внутри. С каждым порывом ветра вода стекала по стенам ручьями, и всё вокруг – от старых досок веранды до окна, за которым сидели люди, – было залито вязким, промозглым шумом.
В комнате стало ещё темнее, будто не только день, но и сама возможность просветления смыта с неба. Кирилл машинально поглядывал на часы, хотя понимал: сейчас время меряется не стрелками, а ударами дождя о крышу. Старуха с внучкой притихли, будто громкая вода снаружи и изнутри дома создала нейтральную полосу, куда не прорвётся ни одна мысль. Даже Полина, до этого ловившая каждое слово, теперь просто сидела, уставившись в стол, и сосредоточенно рисовала пальцем круги на липкой скатерти.
Никто не разговаривал. Любые слова в такую погоду казались неуместными – как разговор в церкви или на кладбище: слишком много правды сразу выплывает наружу.
В этом штиле, полном звуковой бури, каждый укрылся в своей тишине. Не было ни споров, ни перемещений по комнате – даже чашки стояли там, где их поставили, будто все боялись сдвинуть хрупкую декорацию импровизированного убежища. За стенами, в саду, шёл дождь. Вода лилась не просто с неба, а, казалось, проникала во все щели, скапливалась в жилах дома. От этого даже дыхание становилось влажным, скользким. Будто дом, как и люди в нём, постепенно размокал изнутри, ждал, когда окончательно разбухнет, и его пустят по воде.
В такой тишине любой звук обретал значение, словно случайный стук был посланием. Первой нарушила затишье соседка. Её прокуренный голос прозвучал не как разговор, а как приговор:
– Мужики все одинаковые, – сказала она, глядя в упор на Кирилла. – Сначала цепляются, потом предают. Им бы своё доказать. А до чьей-то души, до слабого ребёнка – дела нет. Предадут, бросят, как кота под дождём.