Впереди показался указатель на Рузу. Водитель включил поворотник, и машина, замедлившись, свернула с трассы. Шоссе стало уже, покрытие – хуже. Дождь барабанил по крыше с прежней силой, но теперь этот звук не отпускал мысль, висел в ушах глухим давлением.

Голова Ильды Александровны дрогнула от очередной выбоины, и Кирилл инстинктивно прижал её крепче, фиксируя и оберегая. В этом жесте было столько заботы, что на момент он почти поверил собственной лжи: будто действительно везёт её к врачу и хочет помочь.

Тем временем водитель заговорил больше. Сначала жаловался на жизнь: дети, жена, кредит, случайный маршрут. Потом оправдывался: я ведь не хотел, я обычно езжу аккуратно, вы не понимаете, если что – всё возьму на себя.

Кирилл слушал отстранённо, как наблюдатель. Казалось, у каждого в этой машине есть своё нарушение, и ни одно не отпускает.

После этого водитель окончательно сдался; перестал оглядываться и лишь изредка теребил крестик на шее, раз за разом. Остаток пути они проехали почти в тишине – если не считать бубнежа радиостанции и глухих вздохов с заднего ряда.

Мир за окнами постепенно просветлел, дождь поутих, и даже дорожные огни показались теплее. Наконец, когда стрелки часов показали половину второго, машина свернула с трассы на узкую просёлочную дорогу, где грязь глушила звук шин. Спешка вдруг стала ощутимой.

Кирилл вздрогнул, когда её дыхание стало едва заметным. Он прижал пальцы к запястью, считая удары, и шептал что-то почти молитвенное. Нет, только не это. Сердце билось в горле. Он представил, как приедет скорая, как врачи склонятся над ней, как спасут – и как она никогда не узнает, что эти драгоценные полчаса была с ним: тёплая, уязвимая, беспомощная, а он был единственным, кто мог её защитить.

Он наклонился ближе, вглядываясь в лицо. Хотелось, чтобы она очнулась прямо сейчас. Чтобы открыла глаза, увидела его – не как неудачника с последней парты, а как человека, от которого зависит её жизнь. Как мужчину. Пусть даже на минуту. Но эта мысль пугала сильнее всего: он не знал, что будет делать после.

В какой-то момент Ильда снова издала слабый стон, и он сжал её ладонь между своих. Рука была ледяной, ногти посинели, но на миг показалось – она узнаёт его, тянется к нему сквозь страх и забытьё. Он приложил её пальцы к губам, задержал дыхание, чтобы не спугнуть это короткое прикосновение.

Он вспомнил, как она когда-то – кажется, на одном из первых семинаров – сказала: «Настоящая любовь – это не химия и не идеология. Это безусловное согласие принять чужую боль как свою, даже если никто не просит». И подумал, что именно сейчас и происходит – согласие без условий, без отмены, без обратного пути. Ему стало спокойно.

Но глубоко внутри он знал правду. Знал, что нет никакого доктора, никакой клиники. Есть только старая дача его родителей, пустующая с прошлого года. Есть только его желание обладать этой женщиной – не обязательно физически, но целиком, полностью. Иметь её жизнь под контролем, стать для неё единственной реальностью.

Эта мысль и манила, и пугала. Кирилл смотрел на спящее лицо и не мог оторваться. В тусклом свете приборной панели черты выглядели неестественно чёткими. Бледная кожа, заострившийся нос, темнеющие под глазами тени – холодная, отстранённая красота.

– Вы точно знаете дорогу? – спросил водитель, вырывая Кирилла из созерцания. – Тут какая-то развилка.

– Направо, – ответил Кирилл, не задумываясь. Он понятия не имел, куда ведёт эта дорога, но инстинкт подсказывал: чем дальше от шоссе, тем лучше.

Машина, скрипнув тормозами, повернула на узкую грунтовку, которая уходила в глушь. Дождь превратил её в месиво из грязи и луж, и автомобиль начало заносить.

– Надеюсь, мы не застрянем, – пробормотал водитель. – В такую погоду…

Кирилл не ответил. Его взгляд был прикован к лицу Ильды Александровны, которое в этот момент дрогнуло. Веки затрепетали, и она тихо застонала.

Сердце Кирилла сбилось. Она приходила в себя. Скоро откроет глаза, увидит его, поймёт… Что тогда? Что он скажет ей? Как объяснит происходящее?

Но глаза Ильды Александровны оставались закрытыми. Она снова затихла, лишь дыхание стало чуть заметнее. Кирилл не знал, хорошо это или плохо. Часть его жаждала разговора – пусть даже крика, обвинений, гнева. Другая молила, чтобы она дольше оставалась в беспамятстве – так проще, безопаснее.

Впереди, сквозь стену дождя, показались размытые огоньки – то ли деревня, то ли дачный посёлок. Машина продолжала идти по разбитой дороге, увозя их всё дальше от привычного мира, глубже в неизвестность.

Кирилл наклонился к её лицу и прошептал, едва слышно, будто боясь, что водитель услышит:

– Простите меня. Я просто хотел быть с вами. Только с вами.

В этот момент автомобиль занесло на особенно глубокой луже, и водитель выругался, выкручивая руль. Машина выровнялась и продолжила путь, но тряска усиливалась. Дорога стала сплошной чередой ям и выбоин, каждая отдавалась резким толчком.

Кирилл крепче прижал её голову, стараясь уберечь от ударов. Волосы почти высохли, но ещё держали запах дождя, смешанный с её духами. Этот запах кружил голову, усиливал чувство нереальности.

Но это не сон. Машина шла по грязи всё дальше в ночь. Кирилл смотрел на бледное лицо женщины и понимал: пути назад нет. Он сделал выбор и теперь должен идти до конца, какими бы ни были последствия.

Фары автомобиля освещали раскисшую дорогу, которая уводила их прочь от порядка и привычных правил. Где-то впереди ждала иная жизнь – в ней он, Кирилл Сатурнов, имел власть над Ильдой Александровной Бодровой. От этой мысли по спине пробежал холодок: страх и тёмное, запретное удовольствие.

Глава 2

Машину встряхивало на каждой яме, которые встречались с такой частотой, будто они мчались по железнодорожным рельсам, а не по подмосковному шоссе; пассажирам казалось, что сама дорога издевается, вздёргивая салон вверх и бросая в сторону, как резиновую игрушку. Снаружи лил дождь – не просто лил, а бил по стёклам глухо и зло, спрессовывая ночь до густой, дрожащей массы. Дворники выли и скребли стекло, не справляясь даже наполовину: слякоть размазывалась полосами, и чужие фары на миг растекались по салону, будто кто-то разогнал свет пьяной рукой.

Кирилл старался сидеть на заднем сиденье с прямой спиной. Он осторожно держал голову Ильды Александровны на коленях, боясь пошевелиться. Ладони замерли: одна поддерживала затылок, другая сжимала сложенную вчетверо салфетку, пропитанную кровью.

Всё происходящее теперь казалось сном – не полётом, а падением, с заусенцами веток и утратой осколков разума по пути. Кирилл чувствовал, как кровь, горячая, почти кипящая, быстро проходила сквозь джинсы и липла к коже бедра. Сначала смущало это тепло – особенно когда Ильда Александровна невнятно шевельнулась и едва слышно простонала, – но стыд отступил, место заняло другое, плотное и тревожное чувство, будто на коленях лежал самый ценный и самый опасный предмет.

В этот момент он вспомнил: в детстве ему на руки упала раненая сойка – с ломаным крылом и нечеловеческим испугом в глазах.

– Только не отпускай до конца, иначе она разобьётся совсем, – сказала тогда мать.

Тогда он впервые ощутил сладкий ужас власти: спасая, решаешь, сколько боли дать другому. На заднем сиденье дряхлеющей шестёрки, с головой Ильды Александровны на коленях, он вдруг понял, что никогда прежде не был так близко к чужой жизни.

Она стонала едва слышно – скорее по инерции. Иногда поднимала руку, будто хотела поправить волосы, но тут же падала в забытьё. Кровь продолжала сочиться, но он уже почти не обращал на это внимания: пугало другое.

Он боялся потерять этот короткий миг их абсолютной близости. Боялся, что если шофёр свернёт не туда, если они попадут в аварию, если даже – сам не знал что ещё, – тогда всё исчезнет. Исчезнет она: и голос, и странная чопорность, и даже этот тяжёлый, почти смертельный запах крови.

Он хотел запомнить момент навсегда, но мозг уже уставал: в висках стучало, пальцы немели, а взгляд не отрывался от пятна, разраставшегося на бедре. Собственная кожа под тканью казалась чужой: он ощущал каждое движение её головы, каждый выдох, будто это происходило не с ним, а с кем-то другим – с тем парнем, которого когда-то воображал, но который всегда исчезал на рассвете, уступая место настоящему Кириллу.

Водитель дёргался за рулём, как марионетка: то крестился, то хватался за лоб, то бормотал.

– Господи, только довези, только без жертв.

Иногда он замирал, впиваясь взглядом в каждый встречный фонарь, будто ожидая увидеть в нём патрульную машину или собственную могилу. Через каждые пару минут бросал взгляд в зеркало заднего вида: дышит ли ещё женщина на заднем сиденье, не собирается ли этот странный студент избавиться от неё на ближайшем перекрёстке.

Кирилл слушал эти речитативы краем сознания, пока остальное было занято другим: он отслеживал, с какой периодичностью Ильда Александровна моргает, как её губы приоткрываются на выдохе и на вдохе почти незаметно судорожно сжимаются. Иногда она пыталась что-то сказать, но из горла вырывался лишь сиплый, почти животный звук. В такие моменты он наклонялся ближе, прислушивался – вдруг среди этих судорог обнаружится знакомый слог или хотя бы остаток той властной, предельно чёткой интонации, которой она когда-то с первой лекции подчиняла аудиторию.

В памяти развернулась первая лекция – не эпизод, а внутренний спектакль со всеми запахами, звуками и тем холодком, что пробежал по спине в тот день. Всё было разыграно по нотам, но тогда, сидя во втором ряду, он этого не осознавал. На культурологию пришёл как на очередную повинность, заранее уверенный: будет скучно, академично, три часа медленного переливания из пустого в порожнее. Выбрал место ближе к окну, чтобы при случае смотреть на облака, а не на доску. Впрочем, окно было так высоко, что, даже встав на цыпочки, не увидишь ничего, кроме тусклого московского неба. Но всё изменилось с её появлением – и с первого удара каблуков по линолеуму, который отчего-то отозвался в животе.

Ильда Александровна вошла не просто молча, а с театральной нарочитостью, будто заранее послушала тишину за дверью, чтобы оценить эффект. Она не огляделась – нет, оценивала. Отмечала каждую фигуру, каждый взгляд, который по-дурацки пытался её избежать. Карты не торопилась раскрывать: расставила папки на кафедре, достала из сумки прозрачную бутылку минеральной воды, выровняла её по краю стола и только потом, резко, повернулась к аудитории спиной, вывела на доске крупно: МАТЕРИАЛЬНОСТЬ СТИЛЯ. Почерк был стремительный, нервный, будто буквы не выдерживали давления мысли.

Первым ударило в тело ощущение разницы температур между ней и пространством. Она казалась холоднее воздуха, хотя на ней было строгое, почти монашеское платье из чёрной шерсти и высокий ворот, скрывающий ключицы. Лицо – бледное, будто вырезанное из мрамора, губы – тонкая линия, отмечающая границу между чужим и своим. На фоне остальных преподавателей, рыхлых, уставших, с глазами, затуманенными однообразием, она выделялась, как серебряная рыбка в аквариуме с мутной водой. И, как рыбка, ни на чём не задерживалась: взгляд был быстрым, не суетливым, а точным, словно она заранее знала, где найдёт слабое место.

Она начала лекцию с анекдота, но вместо смеха аудитория выдавила напряжённое молчание. Все ждали, что сейчас будет: вызов, расстрел или пощада. Она не медлила.

– Итак, – произнесла она, и это слово прозвучало как ирония и приговор. – Сегодня разучим разницу между искусством и имитацией. Те, кто пришёл отбыть номер, могут сразу покинуть помещение: я не обижусь.

Никто не вышел, но все застыли, словно под угрозой выбывания из жизни. Она продолжила, и голос зазвучал иначе – не громко, не навязчиво, а так, будто он был не в ушах, а внутри черепа каждого присутствующего.

Слова были простые, но интонация пронзила Кирилла до костей.

– А кто из вас вообще способен отличить стиль Караваджо от винограда на даче вашей бабушки?