Они проехали так несколько километров: молча, в эмоциональном вакууме, где даже водитель – со своими идиотскими байками и нескладной псевдотерапией – оказался за границей их нового микрокосма. Каждый раз, когда машина подскакивала на очередной колее, он чувствовал, как её тело дёргалось, и ловил этот рефлекс сильнее собственного страха. Он понимал, что сейчас она – чистый инстинкт, прежние стратегии выживания обнулены: никакой дистанции, никакого сарказма, только потребность в анонимной, безответной поддержке, которую он с готовностью предоставлял.

В какой-то момент ему пришло в голову, что мог бы так держать её вечно: не как женщину или авторитет, а как сложную задачу, решать которую – и есть смысл его жизни. Он проецировал на неё всё, что читал о депрессии, о неудачных браках, о людях, которые с раннего возраста учатся быть «чужими» даже в собственной семье. Потом вспоминал мельчайшие детали – как она вытирала очки уголком платка, как поправляла волосы, как никогда не допивала чай до конца, – и эти ритуалы превращались для него в новую религию. В этот раз она не отпихивала его руку, не строила между ними ограждений, и это было страшнее любого крика.

– Просто дышите, – неуверенно сказал Кирилл, не зная, слышит ли она его вообще.

Ильда шевельнулась слабо, едва заметно, но этого оказалось достаточно, чтобы он заметил: на губах проступила кровь. Она мгновение смотрела на него мутными, но трезвыми глазами, и Кирилл впервые за всё время увидел женщину не «над», не «вне», а равную себе, существующую здесь и сейчас, в одной с ним точке пространства и времени. Он хотел вытереть кровь, но не решился – знал, что это было бы актом вторжения, сродни профанации.

– Вы меня слышите? – тихо спросил он.

– Слышу, – выдохнула она, и в этом согласии сквозило нечто глубоко анатомическое, словно орган, замерший в паузе, внезапно ожил. В этот миг Ильда казалась потерянной, но не сломленной; она словно обрела в поражении свободу сбросить бесполезные иллюзии, оставить за порогом всё, что возводила вокруг себя годами.

Кирилл вдруг вспомнил едва заметную татуировку на её руке – тонкую линию с цифрами, перекрытую шрамом или ожогом. Тогда он гадал: след ли это подростковой бравады или напоминание о событии, которое всё ещё держало? Теперь, глядя на её лицо с капелькой крови на губе, Кирилл остро осознал: все эти истории – не о героизме и не о боли, а о способности не раствориться в полном одиночестве, если грянет настоящее несчастье.

Он был готов на всё, чтобы это одиночество не застигло её врасплох. Даже если придётся навсегда остаться в этой машине, в этом чёрном мешке времени, где их никто не отыщет и не осудит.

Всё остальное – скрежет дворников, голос водителя, яростный бой дождя – потеряло значение. Мир сжался до границ тела этой женщины, до её дыхания и случайных конвульсий, в которых умещалась вся его прежняя и будущая жизнь.

Кирилл осторожно взял её ладонь, притянул к губам и, не отрываясь от взгляда, произнёс:

– Я не отпущу вас. Никогда.

Когда водитель в очередной раз вильнул на ухабе, тело Ильды Александровны дёрнулось, соскользнуло ниже, и на миг показалось, будто она – не женщина, а сложная тряпичная кукла, набитая ватой, пропитанной феромонами и страхом. Кирилл машинально подтянул её повыше, ловя миг, когда тяжесть чужого тела на секунду совпадает с собственной слабостью, и только тогда становится ясно: никто не подготовит тебя к тому, каково держать её, беззащитную, почти свою.

Машину тряхнуло, что-то хрустнуло, и память Кирилла вспыхнула, как спичка в темноте. Пелена рассеялась. Он увидел себя не робким студентом с последней парты, а мужчиной, в чьих руках – буквально – лежала её жизнь. Дыхание, пульс, тепло – всё это теперь принадлежало ему. Он мог спасти. Мог удержать. Мог стать для неё всем.

Память работала чётче восприятия. Кирилл вспомнил их встречу у зеркала в холле института. Он шёл в кабинет, но дверь оказалась заперта – опоздал на двадцать минут. В холле стояли большие зеркала от пола до потолка, через окна лился яркий свет. Она вошла внезапно, на высоких каблуках, с приподнятым подбородком. Посмотрела на него через это самое зеркало.

Взгляд длился секунду. Но Кирилл почувствовал, что его жизнь перевернулась. С тех пор, что бы он ни делал – учился, спал с кем-то, пил, – он всегда мысленно возвращался в тот коридор, к моменту, когда она его заметила.

Он начал собирать о ней сведения. Сначала осторожно, потом с одержимостью. Дома открывал сайт института, находил фото с ней и вглядывался в детали: ключицу, родинку под губой, тонкую цепочку с жемчужиной на официальных снимках. Запоминал цвет лака на ногтях, как она щурится на солнце, прикрывая глаза рукой, даже то, как держит ручку – между первым и третьим пальцами.

Постепенно этого недоставало. Он искал её в соцсетях: сначала наивно, по имени, потом через друзей друзей, потом по геометкам, лайкам, комментариям, где она оставляла острые, почти жестокие реплики. Однажды наткнулся на старую фотографию: она с группой – весёлая, в полосатом свитере, волосы в высокий хвост, губы в тёмной помаде. Рядом мужчина, сдержанный, чуть затравленный, держит за талию, но без права – только со страхом потери. Кирилл разглядывал снимок весь вечер, пытаясь понять, почему так больно – и почему хочется не только стереть этого мужчину, но и самому втиснуться в кадр, даже если ради этого превратиться в старую, тусклую тень.

Чем дальше, тем труднее сосредотачиваться на учёбе или работе. Кирилл уходил в самонаблюдение: ловил себя на мысли, что это глупо, что он – банальный сталкер, но даже эта мысль лишь разжигала интерес. По ночам лежал на кровати, глядя в потолок, и представлял её рядом – не за семью стенами, а здесь, в комнате, склонившейся над ним, готовой сказать фразу, которая разрежет пополам и соберёт заново. Иногда, раздеваясь, доводил себя до разрядки под эти картины, долго и с отвращением к себе, но в кульминации видел только одно: губы в идеальной дуге, ирония в голосе, медленное, со вкусом, издевательство, даже если он орёт в подушку.

Кризис наступил, когда он впервые попробовал фейковый коллаж. Всё как обычно – бессонная ночь, зуд в животе, пульсация в затылке. Сначала совмещал фото Ильды с картинками из сети: брал голову, накладывал на обнажённое тело, подбирая цвет кожи и освещение. Потом осваивал сложные программы: дипфейк-алгоритмы, маски, редакторы. Получалось лучше, и с каждым разом это меньше напоминало пародию – больше желание вернуть реальность, потерянную в зеркальном коридоре.

Первая удачная работа потрясла до дрожи. Там была она – голая, только в белой рубашке, распахнутой до пупка. Взгляд усталый, но не испуганный; поза – женщины, знающей, чего хочет, и кому это принадлежит. Кирилл долго смотрел, потом распечатал на принтере, склеил скотчем в уголке и спрятал под подушку. Несколько дней возвращался к нему без стыда – только с пронзительным облегчением, словно теперь вправду может быть с ней, не пряча глаз и не играя роль.

Потом настал день, когда срочно нужно было выговориться – выпустить накопившееся за месяцы созерцания, фейков и фантазий. Это случилось внезапно: вернулся вечером домой, включил свет и увидел отражение в окне. Там был не он, а другой: худой, измученный, с дрожащими, как у старика, руками. Кирилл разделся, упал на кровать, зажал рот подушкой и стал тереть себя – быстро, жадно, с яростью, словно хотел содрать кожу до костей. В голове вспыхивали десятки образов: она в белой рубашке, в шёлковом белье, в полосатой кофте с видимыми сосками под тканью. Он сливался с ними, растворяясь до исчезновения, соединяя и перемешивая, пока не стало невозможно дышать.

Его тело выгнулось в судороге, и только когда последняя волна прошла, Кирилл увидел результат своего исступления: белесые следы на пальцах, влажные пятна на постели, а на левой штанине – мутный отпечаток, липкая клякса – как раз на том же месте, где теперь растекалась кровь Ильды Александровны. В этот миг воспоминание и реальность слились, спрессовались в одну точку. Ему стало страшно. Кирилл хотел вытереть пятно, но рука не поднялась. Вместо этого он зажмурился и вдруг подумал: а ведь она бы одобрила – по крайней мере, не стала бы смеяться, если бы знала, до какого отчаяния довёл себя.

В машине, где сейчас все запахи мира сконцентрировались в пределах трёх квадратных метров, Кирилл снова ощутил, как в нём поднимается нечто большее, чем просто сексуальное желание. Это было как голод, как жажда поцелуев, которых он никогда не получит, и наказания, которое заслужил с лихвой. Даже сейчас, когда её лицо было бледным, почти мёртвым, а руки вялые и чужие, взгляд не отрывался: хотелось разглядеть каждую пору, каждый волосок на щеке, каждую трещинку на губах.

Кирилл вспомнил ещё одну ночь, уже после того, как сделал десятки коллажей и напечатал их в тайне от всех. Он ждал, что чувство насытится, что станет легче. Но, наоборот, становилось всё хуже. Однажды решил сделать видео. С помощью найденной в сети программы склеил несколько её фотографий в короткий, но очень убедительный ролик: на нём она медленно раздевалась, открывала грудь, ласкала себя, а потом смотрела прямо в камеру, словно видела только его. Голоса не было, но Кирилл сам додумал, как бы она сказала:

– Ты хотел меня? Теперь вот – бери.

Ночь за ночью он отдавался этому видео, пальцы скользили по коже в такт движениям на экране, пока каждый кадр не отпечатался в памяти, пока граница между желанием и одержимостью не стёрлась до полного растворения.

Тогда казалось, что вот-вот сойдёт с ума, что грань между реальным и поддельным исчезает. Даже один раз пришёл на лекцию и, пока она что-то писала на доске, представлял, как стоит голая, только в красных туфлях, и смотрит с тем же презрительным интересом, как в видео. В какой-то момент испугался, что выдаст себя, что не выдержит и начнёт стонать или дрочить прямо за партой. В тот день с трудом дошёл до туалета, блевал, потом долго сидел на унитазе, не в силах объяснить себе, что происходит.

А теперь вот – она здесь, на его руках, настоящая, не виртуальная. Грудь под пальто мягкая, не силиконовая, волосы пахнут не шампунем из рекламы, а потом и кровью. Даже здесь, в этом кошмаре, тело предало – внизу живота разливалось тяжелое, постыдное тепло. Кириллу было стыдно, но в то же время – невыносимо хорошо. Он держал Ильду Александровну за плечи, старался дышать глубже, чтобы не сломаться под тяжестью момента, который принадлежал только им двоим.

Водитель, кажется, ничего не замечал. Он был занят своими страданиями, раз за разом повторяя одну и ту же мантру:

– Держитесь… Всё будет нормально… Сейчас доедем…

У Ильды снова открылись глаза. На этот раз – дольше, чем обычно. Она посмотрела на Кирилла, и ему показалось, что она что-то понимает. Может быть, видит во сне, или уже с того света, но – знает всё, что с ним происходит. Он ждал, что она его проклянёт, но вместо этого увидел в глазах не то чтобы жалость, скорее – скупое “ладно”.

В этот миг показалось, что времени больше не существует. Всё, что было до этого – только прелюдия к этому моменту, когда можно держать её, смотреть на неё и знать, что теперь она никуда не уйдёт. Возможно, она умрёт – возможно, выживет, но уже никогда не станет прежней. А он всегда будет помнить, как в дождливой ночи, среди липких запахов и крови впервые по-настоящему понял, что такое любовь.

И тогда он позволил себе чуть больше. Пальцы скользнули в её волосы, перебирая влажные от дождя пряди, массируя кожу под ними. Каждое прикосновение – как молитва, как признание. Она не сопротивлялась. Её рука была всё такой же тяжёлой, но теперь Кирилл сам притянул её к себе, положил на свою грудь, и – замер. Сердце билось в рёбрах так, что он подумал: если бы она была в сознании, она бы наверняка засмеялась над этой дрожью, как тогда, в зеркальном коридоре.

Когда водитель объявил, что до дачи осталось десять минут, Кирилл понял, что не хочет, чтобы это заканчивалось. Даже если она умрёт, даже если его посадят или сдадут в психушку, – у него всегда останется эта ночь. Ночь, когда он склеил себя с ней так, как ни один дипфейк не смог бы сделать.