– Я не могу, – прошептал он. – Вы не понимаете. Я не могу вас отпустить.

Прежде чем она успела ответить, он ввёл иглу в вену. Ильда Александровна вздрогнула, попыталась отдёрнуть руку, но прозрачная жидкость уже стекала в кровь, уводя в сон.

– Не надо… – прошептала она, и веки опустились.

Кирилл смотрел, как расслабляется её лицо, как разглаживается морщинка между бровями, как приоткрываются губы. Он осторожно вынул иглу и прижал к месту укола ватный тампон. Руки не дрожали, движения были точными и уверенными. Внутри поднялось глухое удовлетворение.

Свет усиливался. За окном пели птицы, и их щебет пробивался сквозь стёкла. Но Кирилл знал: нормального в происходящем нет. Он поправил подушку, убрал прядь волос с её лица. Она дышала ровно и глубоко.

– Всё будет хорошо, – прошептал он. – Я позабочусь о вас. Я буду рядом столько, сколько нужно.

Он смотрел на её спокойное лицо и понимал, что пути назад нет. Черта пройдена. Страха и сожаления он не ощущал – только уверенность, что поступает правильно.

Ильда Александровна дышала ровно и глубоко. Препарат действовал безотказно, погружая её в глубокий сон, в котором не было места ни для вопросов, ни для сопротивления. Кирилл сидел рядом, наблюдая за её дыханием, за едва заметным движением глазных яблок под закрытыми веками, за пульсацией вены на виске. Из кухни тянуло холодком.

Он сидел у изголовья и не отходил. В этой роли он чувствовал себя более живым, более настоящим, чем когда-либо раньше.

Время в старом дачном доме шло медленно, растянуто. За окном кружились жёлтые листья, падая на мокрую траву. Сутки сменяли друг друга светом и тенью: утренние лучи, пробиваясь сквозь голые ветви берёз, скользили по подоконнику; бледное осеннее солнце едва прогревало пыльные шторы; ранние сумерки окрашивали стены в цвет опавшей листвы. Кирилл отсчитывал часы не по циферблату, а по капельницам: сто миллилитров, восемь часов глубокого сна, затем новая доза, новый флакон, новое погружение женщины в искусственное забытьё.

На вторые сутки дождь наконец закончился, уступив место влажной, душной тишине. Воздух пропитался запахом мокрой земли и сырой коры. Через открытое окно доносился ленивый птичий гомон – не радостный, весенний, а ровный и однообразный в этом застывшем пространстве.

Кирилл прикоснулся к щеке Ильды Александровны тыльной стороной ладони. Кожа была прохладной, с лёгкой испариной – побочный эффект пропофола, как объяснил Дмитрий. Мягким ватным тампоном он промокнул влагу с её лба и висков, стараясь не потревожить повязку на ране. Её лицо, теперь всегда спокойное, с расслабленными чертами, казалось моложе. Без привычной строгой маски, без вечно поджатых губ и сосредоточенно сведённых бровей она выглядела почти беззащитной.

– Пора, – произнёс Кирилл, обращаясь то ли к ней, то ли к самому себе, и отложил тампон. – Нужно вас помыть.

Эта необходимость не стала для него неожиданностью – Дмитрий предупреждал, что пациентов в таком состоянии нужно регулярно обмывать, чтобы избежать пролежней и инфекций. Но мысль о предстоящей процедуре заставляла его испытывать странную смесь чувств: тревогу, смущение, трепет и что-то ещё, тёмное и волнующее, в чём он не хотел себе признаваться.

Кирилл методично готовился к этому, как готовился бы к важному экзамену. Нагрел воду в старом эмалированном тазу – металлический обод был шершавым на ощупь, – нашёл в шкафу мягкую губку и детское мыло, достал чистые полотенца и простыню. На край дивана разложил свежее бельё – нашёл в родительской спальне пижаму матери из тонкого хлопка, которую она оставила здесь прошлым летом. Поставил рядом пластиковый таз для использованной воды. Вода в кувшине парила, тонко пахло мылом.

Всё это время Ильда Александровна лежала неподвижно, погружённая в глубокий медикаментозный сон. Её дыхание было ровным, почти незаметным. Иногда глазные яблоки под закрытыми веками совершали быстрые движения – ей что-то снилось. Кирилл задавался вопросом: что видит человек, погружённый в искусственную кому? Существует ли там, в глубине отключённого сознания, какой-то мир? И если да, то какой он – тёмный и удушающий или, наоборот, полный невиданной свободы?

Он аккуратно отвернул одеяло, обнажая тело Ильды Александровны, всё ещё одетое в блузку и юбку, в которых она была в момент аварии. Одежда выглядела помятой и грязной, на блузке виднелись следы крови. Кирилл осторожно расстегнул пуговицы, стараясь не смотреть на открывающуюся кожу, действовать механически, по-медицински отстранённо, как учил Дмитрий.

– Нужно быть профессиональным, – сказал он себе вслух, словно внушая какую-то мантру. – Просто делать то, что нужно.

Однако, к удивлению его самого, пальцы безжалостно дрожали, когда он стал расстёгивать на Ильде Александровне блузку. Под блузкой оказался самый обыкновенный белый бюстгальтер: скромный, с еле заметным кружевом по краю. Воображение рисовало ему что-нибудь изысканное, особенное, быть может, даже вызывающее, а тут перед ним была вещь удобная, нарочно выбранная для обычной жизни. Подобная простота, эта человечность тронула его гораздо сильнее, чем вид полураздетого тела.

С юбкой пришлось повозиться дольше – нижняя часть тела Ильды Александровны была полностью неподвижна. Кириллу пришлось приподнимать её, перекатывать с боку на бок, чтобы стянуть одежду. Тело оказалось неожиданно тяжёлым, безвольным. В какой-то момент её голова безвольно откинулась назад, и волосы рассыпались по его рукам. От волос пахло дождём и едва уловимым ароматом её духов, который всё ещё сохранялся, несмотря на прошедшие сутки.

Когда Ильда Александровна осталась только в нижнем белье, Кирилл на мгновение замер, глядя на неё. Бледная кожа с редкими веснушками на плечах, тонкая шея, заметные ключицы, мягкий изгиб груди, едва прикрытой хлопком, небольшой шрам на рёбрах – след какой-то давней травмы или операции… Всё это больше не принадлежало преподавателю Бодровой, строгой и неприступной. Всё это принадлежало просто женщине, просто человеку, уязвимому и хрупкому.

Кирилл начал с лица. Смочил губку в тёплой воде, осторожно провёл по щекам, лбу, подбородку, стараясь не задеть повязку. Затем шея, плечи, руки… Он действовал методично, участок за участком, как объяснял Дмитрий. Вода в тазу постепенно мутнела, приобретая сероватый оттенок. Кожа Ильды Александровны, напротив, светлела; на бережные движения она отвечала лёгким теплом.

Когда дело дошло до груди, Кирилл заколебался. Рука с губкой замерла в воздухе. Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что это неправильно, что он не должен видеть её такой, касаться её так. Но другой, более громкий голос в его голове настаивал: это необходимость, это уход, она нуждается в этом. И потом, никто не узнает. Никто, кроме них двоих.

Он расстегнул бюстгальтер и аккуратно снял его. Замер, глядя на обнажённую грудь – небольшую, но красивой формы, с бледно-розовыми сосками. Что-то сжалось внутри – не похоть, не вожделение, а какое-то иное, более сложное чувство. Он понимал, что нарушает запрет – не физический, а связанный с их ролями: студент и преподаватель.

– Прости, – прошептал он, хотя знал, что она не слышит, и провёл влажной губкой по её груди, стараясь делать это бережно и в то же время отстранённо, как медсестра в больнице.

Следующим испытанием стало нижнее бельё. Кирилл набрал в лёгкие побольше воздуха и решительно потянул за резинку трусиков. Ему пришлось снова приподнимать её тело, перекатывать, и в какой-то момент голова Ильды Александровны оказалась у него на плече, влажные волосы оставили тёмный след на его рубашке. Этот непреднамеренный, почти интимный контакт вызвал у него мгновенный приступ смущения, смешанного с тёмным, сладковатым удовольствием.

Наконец она лежала полностью обнажённая. Кирилл невольно окинул взглядом всё тело – стройное, с аккуратными пропорциями, ухоженное, несмотря на возраст. Он никогда не задумывался о том, что преподаватели, казавшиеся недосягаемыми, обладают такими же телами, как все остальные люди – с маленькими несовершенствами, с тайными метками жизни, с уязвимой, тёплой кожей.

Нижнюю часть он мыл особенно тщательно, но быстро, стараясь не смотреть туда, где золотистые волоски обрамляли самое сокровенное. Дмитрий предупреждал об опасности инфекций при длительном постельном режиме, и Кирилл заставил себя действовать профессионально. Он тщательно промыл каждый участок кожи, каждую складку, стараясь не думать о том, что делает, сосредоточившись только на механике процесса.

Когда с мытьём было покончено, он осторожно промокнул её тело полотенцем и начал одевать. Сначала свежее нижнее бельё – нашёл в шкафу матери простые хлопковые трусики, которые оказались немного великоваты для преподавателя, но лучшего варианта не было. Затем бюстгальтер – её собственный, выстиранный и высушенный на батарее. Наконец, пижама матери – светло-голубая, с мелким цветочным принтом, совершенно не в стиле Ильды Александровны, но чистая и удобная.

Одевать неподвижное тело оказалось даже сложнее, чем раздевать.

Конечности были тугими, не желали гнуться и сгибаться нужным образом. Несколько раз Кирилл случайно задевал ногой или рукой, и Ильда Александровна невольно вздрагивала – не от сознательного усилия, а от простого рефлекса. Это пугало и одновременно обнадёживало: значит, нервная система всё ещё работала, реагировала.

После того, как с одеванием было покончено, Кирилл расчесал её волосы – медленно, осторожно, распутывая каждый узелок с удивившим его самого терпением. Золотистые пряди скользили между пальцами. Он никогда раньше не видел её с распущенными волосами – в институте она всегда носила строгий пучок, который делал её старше и строже. Сейчас, с рассыпавшимися по подушке волосами, она казалась моложе, уязвимее, более настоящей.

– Вот и всё, – произнёс Кирилл, закончив с расчёсыванием. – Теперь вам будет удобнее.

Он убрал таз с грязной водой, сложил использованные полотенца и испачканную одежду в пакет. Всё это требовало стирки, но этим можно было заняться позже. Сейчас важнее было другое.

Дмитрий оставил еще одну неприятную, но необходимую вещь – катетер. Объяснил, что в состоянии искусственной комы мочевой пузырь не функционирует нормально, и чтобы избежать проблем, нужно установить постоянный катетер. Кирилл несколько раз пересматривал видеоинструкцию на телефоне, прежде чем решился. Его руки дрожали, когда он вскрывал стерильную упаковку. Но, как ни странно, именно эта процедура, самая медицинская из всех, помогла ему окончательно перейти черту – от смущённого студента к уверенному в себе сиделке.

Установив катетер и подсоединив его к мочеприёмнику, Кирилл наконец почувствовал некоторое облегчение. Теперь не нужно было беспокоиться о физиологических нуждах. Теперь тело Ильды Александровны было полностью под контролем, полностью в его руках.

Он сел рядом с диваном, глядя на результат своих трудов. Чистая, переодетая, с аккуратно расчёсанными волосами и свежей повязкой на голове, она выглядела почти умиротворённо. Только неподвижные руки и ноги напоминали о том, что это не просто сон.

Дни потекли однообразно, слившись в один бесконечный цикл повторяющихся процедур. Каждые восемь часов – новая капельница с пропофолом. Каждые четыре – инъекция антибиотиков, которые оставил Дмитрий для профилактики инфекций. Каждые два часа – проверка положения тела, чтобы не допустить пролежней. Кирилл аккуратно вёл записи в найденной на даче старой тетради: время, дозировка, состояние пациентки.

«Состояние стабильное», – писал он каждые несколько часов. «Дыхание ровное. Температура нормальная. Кожа чистая, без покраснений. Реакция зрачков на свет замедленная, но присутствует».