– Антон Лавров, – представился. – Я знаю, кто вы. – И, прежде чем она сказала «по какому делу», добавил: – Вы про Данилова, Кудрина и Савельеву, верно? – Он произнёс их фамилии ровно, как дозировку.

– И про то, что было здесь двадцать лет назад, – сказала Елена, садясь на предложенный стул. – Соколов. «Зеркальная терапия». Группа подростков. Семь.

Он пожал плечами, но не изобразил удивления.

– Соколов – был, – сказал он. – И терапия была. Хотя это слово сейчас звучит громче, чем тогда. Тогда это была идея, – он чуть вытянул нижнюю губу, – и методика, оформленная как «коррекционные занятия». Экспериментальная, да. Ничего сверхъестественного. Просто зеркала и дисциплина взгляда. Считать до двухсот, не моргая, смотреть на себя с тридцати сантиметров, фиксировать «аномалии» и «собственные реакции». Сопровождающий диалог. Ничего того, что вам уже нашептали городские легенды.

– «Встретиться со своей виной»? – подсказала Елена мягко.

Он улыбнулся – без насмешки.

– И это тоже было в лексиконе. Я тогда был моложе. Учился у него. Верил, как верят студенты: пока не столкнёшься с тем, что из методики выпадают живые. – Он сел и чуть подтянул к себе одну из стопок карточек. – Вы знаете, как это, – он кивнул на её удостоверение, – когда протокол держит, а человек – нет.

Коридор вздохнул, и где-то далеко хлопнула дверь – в таких зданиях всё слышно, как в барабане. Лавров на секунду отвёл взгляд к окну. За стеклом темнела полоска воды.

– Соколова официально признали погибшим после той бури, – произнёс он почти машинально, словно проверяя чужую легенду на трещины. – Тело не нашли. – Он скосил глаза обратно к Елене. – Так бывает, вы знаете. Море здесь не любит возвращать.

– Но вы считаете, что он мог выжить, – произнесла Елена так же нейтрально, как он до этого сказал «погибшим».

Он выдержал паузу – длиннее, чем нужно для отрицания, короче, чем для признания.

– Я считаю, – сказал наконец, – что часть его методики пережила его. Независимо от того, где он сейчас. – Он положил ладонь – всё такую же тёплую – на верхнюю связку карточек. – И я считаю, – голос не изменился, – что где-то в подвале сохранились старые зеркала. Их никто не утилизировал. Тогда – было не до того. Потом – тем более. Архивы – мы иногда двигаем. А подвал живёт своей жизнью.

Елена кивнула. Это было то, ради чего она пришла и без чего всё остальное оставалось словами. В кабинете пахло сухим полотном и камфорой – лёгкой, аптечной, такой, что держится в памяти дольше, чем нужно. На подоконнике суккуленты оказались не просто зелёными фигурками: на одном была белая солица – как от морского аэрозоля, другой держал в чашечке листа тонкую чёрную крупинку пыли.

– Мне нужен доступ в картотеку, – сказала Елена. – По подростковой группе. Даты, состав, фамилии, сопутствующие формы. И – в подвал. Официально, по бумаге – сегодня не получится. Поэтому хотя бы посмотреть «где» и «как». – Она чуть улыбнулась. – Я умею ходить тихо.

Лавров усмехнулся едва заметно: этот язык он понимал. Он достал ключи из ящика стола – брелок в виде крошечной латунной рамки – и поднялся.

– Картотека – здесь, рядом, – сказал он. – Подвал… – он задумался, как если бы хотел убрать слово во внутренний карман, – подвал позже. Там нужно предупредить тех, кого лучше предупреждать. – Он встретил её взгляд и добавил спокойно: – Не потому что я прячу. Потому что не люблю, когда вас пугают звуками.

Его слова случайно задели что-то в груди – вспышку воспоминания о вчерашних шагах за дверью «зала зеркал». Елена кивнула. Картотека – это уже много.

– Пойдёмте, – сказал Лавров, мягко отодвигая стул. – По пути покажу вам коридор «психокоррекции». Там висят старые расписания. Они никому не нужны, но иногда на них оседает правда.

Коридор «психокоррекции» начинался за дверью с облупленной эмалированной табличкой, на которой буквы когда-то выжигали чем-то горячим. Внутри пахло влажной бумагой – той самой, которую доставали из папок и читали стоя, не садясь, чтобы «надолго не задерживаться». Лавров включил свет – лампы моргнули, но загорелись ровно. На стенах – две рамы с под стеклом: «расписание групп», «ответственные». Годы шли по ним, как мхи по камню.

– Мы не всё сохранили, – сказал он. – Но то, что осталась – честнее чистых полок.

Елена подошла к первой рамке. В клетках – «коррекция поведения (подростковая)», «аутотренинг», «рефлексия», «группа самоанализа». Внизу – мелко, чуть наискось, вписано: «зеркальная фаза – 7 мест». Елена коснулась стекла костяшкой пальца – не чтобы постучать, чтобы почувствовать толщину. Стекло было старое, немного зелёное.

– «Семь мест», – произнесла она. – Жёсткая цифра.

– Соколов любил жесткие цифры, – сказал Лавров без улыбки. – Он считал, что дисциплина количества – это дисциплина смысла. Если семь – значит не восемь. И не шесть. – Он перевёл взгляд на расписание. – Он говорил: «семь – как неделя». Для группы – цикл. Для каждого – выбор.

Елена уйти от слова «грех» не пыталась. Она знала: когда разговор ведёшь с человеком, у которого тоже есть картотека в голове, лучше не уворачиваться.

– Он называл зеркала по «грехам»? – спросила прямо.

Лавров слегка повёл плечом.

– Называл. Но это была не религиозная игра. Скорее – язык для подростков, – произнёс он. – Он объяснял: «грех» – это имя для привычки, которая делает тебе хуже. «Гордыня» – страх быть слабым. «Жадность» – страх не получить. И так далее. Я… – он замолчал, подбирая слово, – я не всегда был согласен. Но метод соответствовал времени. Тогда требовали «результов» – быстро и отчётно. Зеркала давали картинку. А картинка – это нирвана для комиссии.

– И вы с ним работали, – сказала Елена. – В группе подростков.

– Да, – кивнул он. – На нескольких потоках. Один – тот самый, о котором вы спрашиваете, – он вздохнул. – Семеро. «Семь мест». Он даже рамки маркировал тогда – римскими. Рамы были старые, привезённые из… – Лавров на секунду прикусил губу, – из театрального фонда, кажется. Я не уверен. Но я помню, что на задних планках стояли литеры – некоторые с буквами. И… – он посмотрел на Елену прямо, – однажды я видел на кромке амальгамы выцарапанную «III». Это было не заводское. Это было чей-то ноготь или игла.

Елена не позволила себе ни кивка, ни вздоха. Просто внутренне отметила: линия совпала с тем, что дала ей лавка «Лунная ртуть». Мир складывался, как осколки, которые со второго раза, оказывается, – с одного набора.

– Скажите, – мягко произнесла она, – в комнатах остались какие-то элементы «тех» занятий? Форма, табуреты, отметки на полу. – Она говорила то, что слышат стены.

– В самой «зале» – нет, – ответил Лавров. – Мы годы назад вывезли стулья, закрыли зеркало брезентом. Но… – он чуть кивнул, – подвал – другое дело. Там есть и рамные стойки, и запасные планки, и списанные стекла, – он сделал паузу, – и я почти уверен, что на одном из них сохранились те самые буквы. Пятна лака. Может быть – и «А.С.» где-то на ленте. – Он посмотрел на неё испытующе. – Вы ведь это искали, когда приходили ночью? Я не идиот, Елена. Коридор «слушает».

Она не стала отрицать. И в его голосе не было того, что требовало бы оправданий.

– Я ищу «как», – сказала она. – Зачем мы успеем. «Кто» – тоже, но мне сейчас важнее связать предметы. Потому что «он» связывает именно их, а уже потом – людей.

Лавров пошёл дальше по коридору. Они миновали заколоченную дверь, за которой, судя по шрамам на коробке, кто-то неудачно пытался спрятать прошлое. На следующей висела табличка «Картотека». Ключ лёг в сердце замка, как в правильный паз. Запах внутри был сосново-пыльным, как в старых библиотеках у моря: чуть смолы, чуть плесени, чуть старого клея.

Комната была невысокой и длинной, заставленной до половины металлическими шкафами и шкафчиками с выдвижными ящиками. На каждом – бумажная полоска с буквами и годами. «Пациенты / 199…», «Группы / 200…», «Методички». У стены – стол с лампой; абажур был из зелёного стекла, как в кино, но поцарапанный. На столе – пресс для бумаг, старинный, тяжёлый, с рукоятью в форме «арки».

– Я буду рядом, – сказал Лавров, – но дам вам тишину. Некоторые папки любят, чтобы их открывали молча. – Он коснулся пальцем одного из шкафов. – Здесь – «подростковые», конец девяностых. Вам сюда. – И сел в углу, сделав вид, что читает. Ему это удавалось: тишина с ним слипалась, как у тех, кто умеет не мешать.

Елена начала с ящиков по годам. Пальцы быстро научились распознавать «свою» бумагу: её выдаёт и плотность, и резкость запаха, и то, как края отбились. На карточках – поля: «ФИО», «дата», «диагноз», «процедуры», «группа». На многих – «коррекционная группа №3, №4…», реже – «зеркальная фаза». Там, где стояло «зеркальная», почерк был иной – кажется, рукой одного и того же человека.

– Кто вёл записи для «зеркальной фазы»? – спросила она, не поднимая головы.

– В основном – он, – ответил Лавров. – Соколов. Иногда – медсестра Анна Т. – Он задумался. – Фамилию мы вечно писали с ошибкой; может, потому и в документах осталась каша. «Ток—» или «Токар—». Это не принципиально для ваших задач. Для наших – было.

Елена пробежала глазами «А. Т.». Буквы упали на ту же полку, где лежал вечерний «Ток—в» в дневнике Ирины. Она вытащила несколько карточек – «Группа №3, «зеркальная фаза», «7 мест». В список – семь фамилий. В некоторых – половины не хватало: бумага, как память, ломается по шву. Она нашла «Крав—», «Павл—», «Ток—». Слева было поле «класс / школа». Строчка «шк. №…» вела к тем же годам, что уже были у неё на доске. Логика начинала дышать.

– Можно копировать? – спросила она.

– Фотографируйте, – сказал Лавров. – Ксерокса мы не любим – он сжигает свет. – Он улыбнулся этой странной фразе, как собственной привычке.

Елена сняла на телефон по два кадра каждой карточки: общий и крупный – для рук Лиды. В одном ящике, ближе к дну, нашлась папка «Отчёт экспериментальной группы (психокоррекция, 199…)». Ставший привычным шрифт «машинки», печати с гербом санатория, подпись Соколова. Он писал сухо, но между строк вылезали те же «семь»: «дисциплина взгляда», «распознавание аффективных реакций», «выделение ведущего «порока»». В конце – «заключение»: «в будущем целесообразно перевести методику в статус «клинической» с возможностью…» – дальше шёл текст, от которого в современных отчётах делается не по себе: «отсев», «негативные случаи», «самоустранение». Елена почувствовала, как во рту появляется вкус железа – всегда так, когда слова отказываются быть только словами.

– Вы это читали? – спросила она у Лаврова, не поворачиваясь.

– Много лет назад, – сказал он. – Тогда это казалось «языком науки». Теперь – «языком отговорок». – Он замолчал. – Вы не ищете оправданий. Мне это… – он искал слово, – близко.

Там, где обычно заканчиваются «дела», у Елены начинался процесс «сборки». Она аккуратно вернула папку в ящик, перевела взгляд на соседний – «Фотоматериалы / мероприятия». Так иногда пишут о том, что никто не просил снимать. Внутри – прозрачные конверты с контактами, старые цветные ксерокопии, где лица расплывались в оранжевый. Она искала не лица – контуры.

– Позвольте, – сказала Елена и переложила один конверт на стол. На первом кадре – актовый зал, на стене – баннер «День открытых дверей». На втором – дети в белых халатах, и рядом – мужчина в очках, в светлой рубашке. Не Соколов – слишком молодой. Третий кадр был тёмнее: комната с рамами. И – зеркало. Единственное, целое. На его кромке, если наклонить, можно было увидеть маленький неровный удар – как выщерблина.

– Это чья-то «III», – выдохнула Елена вслух, хотя на фото цифры не было видно. Ей возвращался в ладонь утренний осколок.

– Вы видите больше, чем есть, – заметил Лавров без раздражения.

– Я вижу – совпадения, которые перестали быть случайными, – сказала Елена.