(Курсив: неизвестный наблюдатель, сидя на периле лестничного пролёта, где сквозняк играет с мусором, представил эту картотеку детально – он помнил её запах. Помнил, как бумага жалит пальцы, если трогать её в ноябре. Он ещё помнил, где лежит конверт, который она ищет. Он не торопился. Он любил, когда её шаги сами приводят в нужную дверь.)

– Ещё один ящик, – сказала Елена, скорее себе. – «Фото – учебные». – И потянула на себя тяжёлую металлическую ручку.

«Фото – учебные» оказался самым тяжёлым. Бумага здесь была плотнее, и конверты – толще. На каждом – подпись бледным карандашом: «сеанс 3», «подготовка», «комната». На первом конверте – штамп: «для служебного пользования». Елена аккуратно вклинила ноготь в клапан – бумага немедленно пошла по волне, дала. Внутри – контактные листы и несколько вырезанных, уже увеличенных снимков. В очерёдности кадров угадывался чей-то алгоритм: пустой зал – люди входят – стоят – рассаживаются – смотрят.

Она раскладывала фотографии на столе рядами, как картограф, который у воды просит у берега честной линии. На третьем ряду появился кадр, от которого звук в комнате стал звонче. Семеро подростков – в профиль, в пол-оборота, беспорядочно. Слева – плетёный табурет, справа – край рамы. Позади – то самое зеркало, в массивной, потемневшей раме. И, как всегда, блик: в стекле чёрный кусок отражения, которое отстаёт на долю секунды.

Её пальцы начали искать то, что найдено уже «до»: сутулый мальчишка; девочка со взглядом влево, в глубину стекла; двое коротко стриженных; девочка с книгой; длинный, угловатый – с лёгкой асимметрией лица в зеркале. Они были живыми на бумаге так, как мёртвые не бывают: случайным, неровным, почти медицинским.

– Это… – начал Лавров, подошедший ближе, – это са… – он не договорил. Он узнал. Узнавание было на его лице неслышным – как если бы в виске ударило кровь. – Откуда у вас это? – Он одёрнул себя и усмехнулся. – Простите. Неправильный вопрос. Откуда у нас это – я знаю.

Елена ничего не сказала. Она перевела взгляд на оборот одной из фотографий: карандашом по жёлтой бумаге были выведены цифры – «7». Ниже – дата, двадцатилетней давности. И две буквы: «П.» и «А.С.» – как «подпись» и «проверил».

– Соколов, – сказал Лавров. – Он подписывал все комплекты, даже когда не сам снимал. «П.» – оператор, думаю. У нас тогда был один «П.», который всё делал. – Он замолчал, глядя на снимок, как в собственную биографию. – Можно?

– Конечно, – сказала Елена, отодвигая снимок к нему.

– Вы знаете, – он не поднимал глаз, – он любил говорить «встретиться со своей виной». Но я всегда думал – правильнее «со своим страхом». «Вина» – это для отчёта. «Страх» – для жизни. – Он положил снимок на место. – Это не оправдание, – добавил тихо. – Это ремарка.

– Ремарки полезны, – сказала Елена. – Особенно когда из них вырастают абзацы. – Она взяла другой конверт. На нём – пометка «камера хранения / V». Сердце в груди повело себя некрасиво: сделало лишний, неэтичный удар. Внутри – пара снимков, технических, снятых поверх коробок и замков. На одном – номерные таблички «I», «II», «III», «IV», «V». И ключи – на гвозде. Внутренняя логика круга становилась обидно видимой.

– Это когда делали инвентаризацию? – спросила Елена.

– Кажется, да, – кивнул Лавров. – После бури. Перед тем, как «заморозить». Тогда всё фотографировали – чтобы «если вернёмся». – Он вздохнул. – Не вернулись. По крайней мере – официально.

Она заметила у края стола ещё один тонкий конверт, неприметный, без подписи. В таких карманах обычно держат то, чему никакая подпись не помогает – просто «пусть будет». Елена раскрыла его и вынула один-единственный снимок. Он был тёмным и зернистым. На нём – пустая комната, в дальнем углу – зеркало, накрытое тканью. А спереди – стол, на нём – ложка, кружка, блик света и… – в левом нижнем углу, почти на рамке, – чья-то рука, попавшая в кадр. Ладонь длиннопалая, без ожогов, без мазолей. Кожа – чистая, сухая, но на подушечках – словно лёгкая соль. Елена подняла бровь: утро в порту снова вошло в комнату.

– Кто снимал? – спросила, не отрывая взгляда.

– Не знаю, – честно ответил Лавров. – Это уже из тех «ничьих» конвертов, которые живут в картотеках сами собой. – Он сделал шаг назад, как делает человек, у которого и так тесно в голове.

Елена сложила фотографии в ряд, как выкладывают парад офицеров перед проверкой. И тогда увидела деталь, которая пряталась, пока её не позвали. На одном из «семёрочных» кадров, на самом краю зеркала, где позолота съела дерево, была тонкая царапина – неправильная, как если бы кто-то пытался писать, но рука дрогнула. На увеличение это было просто «шрам». Но у неё в пальцах был «III» из лавки, «I» из конверта, «V» из жетона. И «семь» на обороте. Навык собирал ряд.

– Можно это забрать на час? – спросила она. – Под расписку, разумеется. Отсканировать, чтобы не травматично. Я верну сегодня.

– Я понимаю, – сказал Лавров. – Даже если бы не понимал, всё равно дал бы, – добавил честно. – Потому что вы пришли не «за мистикой». Вы пришли за порядком. – Он улыбнулся близко к усталости. – А порядок – единственное, что здесь ещё заслуживает уважения.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, спускаясь в подвал своим маршрутом, где ступени знают его вес, подумал о том, что «порядок» – это то, что делает боль терпимой. «Семь мест», «семь зеркал», «семь букв». Он хотел написать ей записку – «смотри дольше» – но она и так уже смотрела. Он просто шёл, считая ступени: «раз, два, три, четыре…»)

– Ещё одно, – сказала Елена, когда они складывали конверты обратно. – Формально спрошу не сейчас, но… – она подняла глаза, – доступ в подвал сегодня возможен?

Лавров посмотрел в окно – на воду, которая будто притворялась небом.

– Формально – нет, – сказал он. – Не потому что «бумаги», потому что «невовремя». Там сейчас чинят вентиляцию. – Он чуть улыбнулся, – и когда «чинят вентиляцию», там всегда «не место». Неформально… – он вернул взгляд, – если вы будете рядом в шесть, я покажу вам дверь и ключ. Я не пойду внутрь – у меня пациенты. Но дверь – это уже много.

– Достаточно, – сказала Елена. – Спасибо.

И только тогда её рука потянулась к маленькой металлической коробке на краю стола – той, что выглядела чужой. Лавров отметил движение и хмыкнул.

– Там – пропускные цидулы для столовой, – объяснил он. – Ничего романтического.

Елена отдёрнула пальцы – не из вежливости, из дисциплины. И всё же отметила про себя: он видит мелочи. Это либо хороший врач, либо хороший игрок. Иногда – и то, и другое.

На выходе из картотеки Лавров задержался у «рапорта» о той самой «зеркальной фазе», словно не хотел уходить из комнаты, где всё сложено в ячейки. Потом повёл Елену другим коридором – «для персонала». Здесь пахло не камфорой, а свежей краской и мокрым картоном. Трубы вели куда-то вверх и вниз, как сосуды в организме. В узком просвете между двумя дверями был прозрачный пластиковый стенд, на котором висели «внутренние объявления». Елена пробежала глазами по ним, и вдруг – как будто раньше слова скрывали ключ – увидела листок с едва заметным оттиском штампа «архив». На нём – список: «фотофонд: комплект №7 – зал зеркал – хран. ед. 14, 15; «психокоррекция: группы – 199…»; примечание: «передано из отделения…» – слово было размазано водой. Внизу – подпись, от которой у неё ёкнуло: «А. Соколов». Рядом – карандашом, другой рукой: «проверил А. Л.». Лавров.

– Это… – начал он, но Елена не дала ему оговариваться.

– Это – просто факт, – сказала она. – Вы «проверяли» фонды. Логично. – И, чтобы снять с него вину за выжженные буквы, добавила: – Я бы тоже проверяла, если бы имела доступ.

– Я не прячу, – повторил Лавров, чуть устало. – Я берегу ту часть, которая ещё может не сломаться. Знаете, у нас здесь есть странная вещь: вещи ломаются от слова «смотри». – Он усмехнулся. – Вы улыбаетесь – вы это знаете.

– Знаю, – сказала Елена. – Но так же ломаются и легенды. От «смотри». – Она остановилась и посмотрела в окно лестничной клетки. Внизу тянулся пустой двор, где ветер гонял обрывки упаковочной бумаги с гербом санатория. Тот самый герб, что попался ей ночью в лавке Ирины. Круг замыкался не мистикой – логистикой.

Они вернулись к его кабинету. Елена поблагодарила коротко – она не любила длинных речей там, где работа ещё не сделана. Лавров задержал её на пороге одним вопросом – без подвоха, но с вниманием:

– Вы верите в «силу зеркал», Елена Викторовна? – спросил он. – Или это всё – только язык?

Она поставила ладонь на косяк и почувствовала под пальцами шероховатую краску – такую краску наносят, когда хотят, чтобы пальцы скользили меньше.

– Я верю в силу взгляда, – сказала она. – Зеркало – это просто поверхность, с которой проще не врать себе. – И, чуть повернув голову, добавила: – А ещё я верю в силу места. У вас тут – место. Он сюда ведёт не потому, что «мистика». А потому что здесь всё уже готово: воздух, запах, двери, фотографии. Ему тут легче считать.

Лавров кивнул – как человек, который услышал правду, которую давно подозревал.

– В шесть, – повторил он. – Дверь в подвал – с торца, где подъезд для поставок. Я оставлю замок открытым. Но… – он поднял пальцы, – одну вещь не забудьте: если вам показалось, что в стекле кто-то есть, это не значит, что он есть. Это значит, что вы устали. Или – что кто-то очень хорошо поставил свет.

– Я не устаю, – сказала Елена спокойно. – Я экономлю. – И вышла в коридор.

Вестибюль встретил её тем же пустым стуком батарей. Евдокия подняла глаза, и в них было то же любопытство, только теперь к нему примешалась оценка: «успела». Елена кивнула – «успела». У двери она задержалась ровно на ту секунду, которую дают себе те, кто возвращается за забытым – но ей ничего не требовалось. Она просто слушала здание. Из глубины шёл мягкий дуговой звук – тележка по плитке. По лестнице вверх – короткие каблуки. Где-то хлопнула форточка. Всё было обычным. Даже слишком.

На улице воздух был холоднее, а небо – чище. Елена обогнула корпус «А» и вышла к задней стене, к той самой рампе, о которой говорил Лавров. Металлическая дверь с широкой ручкой, краска облезла по краям, замок – свежий, на нём ни «соплей», ни налёта. Она коснулась пальцем – железо отдавалось теплом. Значит, его недавно трогали. Она запомнила это место телом – лучше, чем на карте.

В отдел она вернулась без поспешности – поспешность выдаёт, что у тебя что-то есть. В кабинете, прежде чем закрыть за собой, она разложила на столе снятые копии карточек и фотографии. Около каждого фрагмента написала тонким карандашом – «совпад» – там, где линии сходились. И тогда внизу стола, как будто сама, из-под папки «Методички», выехала тонкая серая папка с наклейкой «Фотокопии (разные)». Видимо, её кто-то подкладывал когда-то «на потом».

Внутри – несколько копий снимка, который она уже видела, но не держала в руках. Семь подростков у большого зеркала. На обороте – знакомая ей по ночи рука: «П.» – карандашом, неровно. И ниже – тонко, чужой графит: «Проверил. А.С.» – и дата. Елена на секунду услышала, как бьётся собственное сердце – не потому, что «мистика», потому что «подпись». Подпись – это тот же звук, что шаги за дверью: «я здесь был». Она села ровнее и положила снимок на середину стола, туда, где на доске уже висели слова «семь зеркал», «метки», «считает вслух».

Хук выстрелил не в коридоре, а на самой бумаге. Между «П.» и «А.С.» кто-то когда-то провёл ногтем – осталась еле видимая бороздка. По диагонали. Как привычка. Как знак.

Елена подняла голову, и в стекле окна, там, где отражается коридор, на миг показалась чья-то тень. Или просто лампа мигнула. Она не пошла проверять. Она взяла телефон и набрала коротко: «Андрей. Есть фото. Семь. Подпись А.С. Будь через час».

И положила ладонь на снимок – не чтобы греть, чтобы заякорить реальность. В этой истории всё ещё держала бумага. И это было её преимущество.

Глава 4