Она вошла в кабинет. Вдоль стен – стеллажи. На полках лежали коробки с подписями: «Фазы I–III», «Реакции», «Контрольные наблюдения». Одна коробка стояла отдельно. Без надписи. Она была покрыта пылью, но крышка сдвинута.

Елена сняла её.

Внутри – стопки чёрно-белых плёнок, аккуратно перемотанных. На первой ленте написано: «Группа “Семь”. День 12.” Она вставила катушку в старый проектор, стоящий на подоконнике. Щёлкнула переключателем. Мотор загудел.

На стене ожил дрожащий свет.

Сначала – пустая комната. Потом – дети. Семеро. Стоят у зеркала, по одному подходят ближе. Лица – усталые, напряжённые. За камерой слышен голос Соколова:

– Кто ты видишь?

– Себя.

– Только себя?

– Нет. Там кто-то дышит.

Камера дёргается. Один ребёнок закрывает глаза, другой смеётся. Смех неприятный, сухой, как ржавчина.

И вдруг кадр сдвигается. В зеркале, на мгновение, появляются взрослые – те же лица, только старше. Как будто плёнка показывает два времени сразу.

Елена моргнула, выключила проектор. Свет погас. Комната погрузилась в темноту, но изображение словно осталось отпечатком в воздухе.

Она слышала, как наверху снова прошёл кто-то – тихо, точно, как будто считает шаги.

Сердце билось гулко, отзываясь в ушах. Она подняла фонарь, направила луч вверх – в проём лестницы. Свет выхватил ступени, балясины, и на мгновение – край обуви. Чистый, чёрный, с резким носком. Сорок второй размер.

Елена замерла. Лестница вела в тьму. Наверху больше ничего не двигалось, только ветер бился в стёкла, как в барабаны.

Она выключила свет и сказала тихо, почти шёпотом, будто себе:

– Я знаю, что ты здесь.

Ответа не было. Только лёгкий шорох, как дыхание.

Она стояла так долго, что перестала различать собственное сердцебиение от звуков дома. Всё слилось в один пульс. Дом жил. И дом помнил.

И тогда она поняла: Соколов не умер. Он просто остался в своём эксперименте.

И, может быть, сейчас он смотрит на неё – из зеркала, из стены, из тех шагов, что замерли наверху.

Она включила диктофон и тихо произнесла:

– Елена Л. Дом Соколова. Эксперимент продолжается. Следы свежие. Отражение реагирует. Субъект наблюдает.

И тут где-то за спиной тихо щёлкнул затвор камеры. Настоящей, современной.

Она обернулась. Свет отразился в стекле – короткая вспышка.

Кто-то снимал.

Но в окне никого не было. Только её отражение. И в нём – ещё одно.

Она сделала шаг вперёд. Свет дрожал.

Отражение – улыбнулось.

Елена поднялась на второй этаж, ступень за ступенью, чувствуя, как старое дерево прогибается под ногами и будто стонет, напоминая – дом не забыт. Воздух здесь был тяжелее, пропитан пылью, йодом и чем-то металлическим, как от ржавой крови. Стены – облупленные, с пятнами влаги, которые по форме напоминали лица: один профиль, другой – глаза, третий – зияющий рот. Дом Соколова дышал воспоминаниями. Он был не просто заброшен – он выжидал.

На втором этаже пахло бумагой и плесенью. Сквозь трещины в потолке сочился ветер, шевелил старые обои, будто кто-то невидимый ходил рядом. Луч фонаря скользнул по полу – разбросанные папки, конверты, старые магнитофонные кассеты. Елена присела, подняла одну. На этикетке выцветшими чернилами было выведено: «Сеанс №4. Пациент Кравченко М.» Почерк – резкий, нервный, как будто писавший человек спешил, боялся, что передумает.

Она вставила кассету в старый магнитофон, стоявший на подоконнике. Аппарат был покрыт пылью, но включился. Из динамика вырвался тихий треск, потом дыхание – ровное, женское, и голос Соколова:

– Посмотри в зеркало. Что ты видишь?

Ответ – шёпотом:

– Себя. Только… нет, не себя. Она улыбается.

– Кто?

– Я. Но я не улыбаюсь.

Дальше – крик. Резкий, детский, выстреливающий в уши, потом звук удара, и голос Соколова, глухой:

– Прекратить запись.

Елена нажала «стоп». Несколько секунд сидела неподвижно, чувствуя, как от вибрации в стенах что-то мелкое осыпается, словно дом помнит каждое слово, произнесённое внутри него. Она подняла взгляд – в окне, в отражении стекла, стояла фигура. На секунду показалось, что это она сама, но силуэт был чуть выше, плечи шире. Елена резко обернулась – никого. Только пыль, падающая в свете фонаря.

Она подошла к окну. За стеклом – только туман и море. Но отражение в окне всё ещё задерживалось – будто отставало, не спеша уходить. Оно дрогнуло, растворилось, и тогда Елена заметила, что стекло слегка запотело изнутри. След дыхания. Холодный.

– Прекрати, – прошептала она сама себе, но голос прозвучал громче, чем хотелось.

Справа от окна – дверь, ведущая, судя по плану, в спальню. Она толкнула её плечом. Петли застонали. Комната встретила её запахом старого дерева и йода. На стене – фотографии, пожелтевшие, с изломанными углами. Люди в белых халатах, дети, стоящие перед зеркалами. Почти все снимки одинаковы, но на одном что-то не давало покоя. Рука, чужая, мужская, на плече девочки. И на стекле рядом – лёгкий след лица, размытый, как будто кто-то смотрел изнутри.

На комоде стояла рамка. Внутри – фото Ирины и Соколова. Молодые, улыбающиеся, за спиной – море. Но если присмотреться, между ними, в тени, виднелось нечто вроде третьего силуэта – не человек, скорее, расплывчатая фигура, как от блика. Елена достала фото из рамки – с обратной стороны тонкая надпись: «Смотри не глазами.»

Внизу, под кроватью, что-то блеснуло. Она опустилась на колени и нащупала жестяную коробку. Внутри – десятки плёнок, аккуратно подписанных: «День 1», «День 5», «Пробуждение», «Сеанс 12. Рефлексия». На крышке – выгравированы инициалы: А.С.

Она достала одну катушку, ту, где было написано «Рефлексия». Под рукой лежал старый проектор, покрытый слоем серой пыли. Елена очистила линзу и вставила плёнку. Щелчок, дрожание света – и на стене ожило движение.

Камера снимала комнату, похожую на лабораторию: тот же тип зеркала, металлический каркас, приборы, шнуры. В центре стоял ребёнок. Девочка. Волосы собраны в косу, взгляд напряжён. Голос Соколова за кадром:

– Говори, что ты видишь.

– Я себя.

– А теперь?

– Она… двигается.

– Кто?

– Я… но не я.

В отражении девочка делает шаг назад, но её двойник – вперёд. Глаза у обеих открываются шире. В комнате темнеет. Затем изображение рвётся, и плёнка заканчивается.

Елена выключила проектор. Сердце билось в висках. Ей казалось, что шорох киноленты продолжается в реальности – тихо, будто кто-то шевелится в углу комнаты.

Она повернулась. В зеркале над комодом виднелась её спина. Только не сразу. Секунды две – тишина, потом отражение догоняет движение. Та самая задержка, которую она уже видела внизу. Но теперь в отражении было не только запаздывание. Слева от её фигуры, как из тумана, проступил второй силуэт. Неотчётливый, но человеческий. Елена вскинула фонарь – зеркало осталось пустым.

Она сделала шаг вперёд, прикоснулась к стеклу. Оно было тёплым. Теплее воздуха. На коже – след влаги.

«Это невозможно», – подумала она, но не отдёрнула руку.

Из коридора послышался лёгкий скрип, словно кто-то коснулся перил. Тихо, размеренно, будто проверяя, слышно ли. Елена замерла, вслушиваясь. Её дыхание смешалось с дыханием дома. Шаг. Ещё один. Не вверху. Внизу. На первом этаже.

Она выключила фонарь и двинулась к лестнице. Свет снизу был слабым, но тёплым, дрожащим. Как будто кто-то включил старую лампу или свечу. Елена спустилась на несколько ступеней и увидела отблеск – на полу, в коридоре, отражается колебание света, словно кто-то идёт с фонарём. Тень двигалась вдоль стены. Остановилась у входа в кабинет. Потом исчезла.

Елена сжала рукоять пистолета, но не достала. Вместо этого тихо пошла вниз. Каждый шаг давался медленно, как во сне, когда ноги вязнут в невидимой воде.

В кабинете никого. Но лампа действительно горела – настольная, с треснувшим абажуром. Её кто-то включил. На столе лежали раскрытые папки, которых раньше не было. Одна из них – «Архив. Проект “Отражение”».

Она пролистала страницы. Фотографии, схемы зеркальных установок, графики пульса и мозговой активности. И подпись внизу: «Побочный эффект – дублирование восприятия. Субъект видит “себя”, но отражение реагирует на внешние стимулы отдельно. Восстановить контроль невозможно.”

На полях – заметка карандашом: «Семь зеркал – семь носителей. Каждый хранит часть оригинала.»

Елена почувствовала, как в горле пересохло. Это уже не терапия. Это – расчленение сознания. Эксперимент, где человек перестаёт быть целым.

Она отложила папку. На краю стола лежал небольшой блокнот. Обложка истёрта, но на последней странице – что-то написано торопливо, почти царапая:

«Он жив. Я видел его отражение. Оно стареет отдельно. Это – расплата.»

Снизу, где-то из подвала, донёсся глухой звук. Будто ударили по трубе или закрыли тяжёлую дверь. Она вздрогнула, подошла к люку в полу. Доски вокруг были свежие – недавно менялись. На петлях следы смазки. Елена присела, провела рукой. Люк тёплый. Внизу – движение воздуха. Кто-то недавно спускался.

На мгновение ей показалось, что где-то рядом мелькнул свет – короткий, красный, как индикатор камеры. Она обернулась. На стене, среди тени, действительно мигнула точка. Маленькая, почти незаметная, но ритмичная. Камера. Современная.

Кто-то следит. Прямо сейчас.

Она медленно подошла ближе. Провод уходил за шкаф, в щель между стеной и досками. Попробовала потянуть – тянется. Провод идёт вниз, в подвал.

Дом молчал. Но теперь молчание было иным – настороженным, внимательным.

Елена достала диктофон. Шепотом, почти неслышно, сказала:

– Объект: дом Соколова. Подтверждение – наблюдение активное. Камера установлена недавно. Следы присутствия.

Она выключила запись. Её ладони были влажными. Сердце билось в горле.

Когда она подняла глаза, в зеркале напротив снова дрогнуло отражение. Оно стояло ближе, чем должно было быть. И, кажется, дышало.

Снаружи, за окном, шумело море, но здесь, в доме, оно звучало как кровь.

И вдруг сверху – шаг. Один. Второй.

Лестница застонала.

Елена повернула голову к проёму, где ещё минуту назад горел свет настольной лампы. Теперь лампа погасла.

В воздухе запахло озоном – как перед грозой.

Она сжала фонарь и поднялась к лестнице.

Всё внутри подсказывало: наверху кто-то ждёт.

Но если уйти сейчас – она никогда не узнает, жив ли Соколов.

А тень, что стоит за зеркалом, – она ведь не могла появиться сама.

Елена медленно спускалась в подвал. Каждый шаг по скрипучей лестнице отзывался эхом, будто дом повторял её движение с лёгким опозданием, запоминая каждый звук. Воздух становился всё тяжелее, плотнее. Сначала пахло сыростью, потом – железом, потом чем-то сладковато-гнилым, что-то вроде старого медикамента, пролежавшего десятилетия в закрытой ампуле. Луч фонаря дрожал, как дыхание, и на мгновения терял форму, выхватывая из темноты образы – то отблеск стекла, то угол ящика, то белесое пятно, похожее на лицо.

Лестница закончилась узким коридором, обшитым досками. Слева – металлические двери с проржавевшими ручками, справа – бетонная стена с трубами. На одной из них кто-то когда-то мелом написал: “Этаж -1. Архив.” Елена провела пальцем – мел был свежий. Под ним – вмятины, будто ногтями царапали.

Подвал был огромным. Из темноты вырастали стеллажи, заваленные папками, магнитофонными катушками, рулонами бумаг. Свет фонаря двигался, словно по воде – воздух здесь дрожал от влажности. По полу бежала тонкая струйка воды, тихо звеня. Она пахла морем.

Елена остановилась у первого стеллажа. На верхней полке – картонные коробки с надписями: “Терапия. Сеансы 1–10”, “Клинические заметки”, “Метод 7/2”. Она потянула одну коробку наугад, поставила на пол. Внутри – пленки и записи, аккуратно перемотанные, каждая подписана чернилами. «Ирина К. День 3». «Лена М. – зеркало №4». «Виталий П. – реакция». Всё аккуратно, методично. Слишком аккуратно для безумия.