Древнескандинавское скальдическое искусство, нашу собственную традицию и её вклад в мировую культуру писатели и учёные часто считают чем-то диковинным. И это само по себе совершенно очевидный признак того, что древнескандинавская культура – это проигравшая культура, культура, которой больше нет. Как бы наша культура ни пыталась приукрасить себя, называя древнескандинавскую культуру своим «наследством», или как там её ещё называют на торжественных мероприятиях, выясняется, что к этой культуре мы относимся поверхностно. Мы начинаем университетское образование с обязательного курса греческой философии, а вот достижения мысли древнескандинавской культуры полностью отсутствуют в расписании и, судя по всему, скоро вообще не будут предметом изучения в университетах. Мы называем бесполезную работу Сизифовым трудом, а не бесконечной битвой Хьяднингавиг, хотя оба мифа несут один экзистенциальный посыл. Мы ходим на курсы совместной жизни, где постоянно подчёркивают необходимость компромиссов, но не упоминают миф о Ньёрде и Скади.

Мне вспоминается разговор с моим старым учителем Пребеном Мёленграктом Сёренсеном в Университете Осло в середине 1990-х годов. Я сомневался, стоит ли мне пускаться в опасное плавание и начать изучение древнескандинавского языка и литературы, и я спросил об этом на своём ломаном датско-исландском. Пребен решил уделить мне время и встретился со мной. Мы взяли кофе в пластиковых стаканчиках и уселись за стол в студенческой столовой. Вероятно, самое важное на той встрече было сказано в самом начале: Пребен заявил, что человек, который решил серьёзно изучать древнескандинавскую культуру, должен прежде всего признать в своём сердце, что эта культура не примитивна. Когда он заметил кофейную лужицу вокруг своего стаканчика, он стал упрекать себя за неловкость, встал и пошёл за салфетками. Мы говорили ещё о чём-то, чего я не помню, и Пребен снова пролил кофе. Только когда он почти полностью выпил свой напиток, мы обнаружили, что на дне стаканчика была трещина.

– Вот видишь, – сказал Пребен на своём мягком датском, – примитивна как раз современность!

* * *

Мы поставили себе цель как можно лучше узнать Гейрмунда, а значит, надо попытаться понять, как он мыслил. Мы уже говорили о том, что саги записывали люди, которые являлись христианами во многих поколениях. Эддические песни, без сомнения, передают древние легенды и мифы, но, возможно, они обрели известную нам форму в христианские времена, и поэтому прежде всего передают эстетику и восприятие жизни, свойственные христианской или греко-римской культуре. Древнейшие скальдические висы старше, и они демонстрируют совершенно иное восприятие жизни, чем остальная древнескандинавская литература. И раз уж мы собрались хоть что-то узнать о том, как думали и что чувствовали люди, жившие в дохристианскую эпоху, мы должны обратиться именно к ним.

Гейрмунд и его люди относились к природе совершенно не так, как мы. Мы говорим о том, что прогулки на природе приносят здоровье и доставляют радость, на природе мы становимся сами собой, избавляемся от отчуждённости и освобождаемся от ига цивилизации. Язычник же скорее стремился не быть на природе, а найти место, где от неё можно отдохнуть. В искусстве такой подход выражается в течении под названием «антинатурализм» или «противоприродность». Нежелание общаться с природой у первобытных народов приобретает разнообразные формы: самоеды рассказывают о людях, которых убили и разделили на множество кусочков, а на следующий после убийства день кусочки собирались вместе, люди оживали и уходили. Гренландцы рассказывают о женщине, которая громко смеётся каждый раз, когда белый медведь откусывает ей руку.

Мир сказаний для первобытных народов – это место отдыха от законов природы, и по такому же принципу скальды создают метафоры, благодаря которым мы видим оленя в заливе, слонов в волнах, кита на лугу, покрытую водорослями гору, рыбу, плывущую по долине, и так далее. Скальды не желают подражать природе, как это будет позже в классическом искусстве, поэтому исследователи долгое время относились к скальдическому искусству как к примитивному, ведь, по их мнению, скальды не умели подражать природе. О скальдах судили, исходя из той эстетики, которой они не знали! Обычная картина природы – чайка на волне – сама по себе для дохристианского менталитета не представляла абсолютно никакого интереса, её рассматривали лишь как средство создания напряжения между противоречиями. Скальды предпочитают показывать нам чайку битв (ворон) на вершине волны трупов, то есть на куче мёртвых воинов: мирная картина природы создаёт напряжение и противовес жуткому зрелищу. В этом проявляется отношение к природе как к ресурсу, культура должна формировать и переиначивать картину природы, но ни в коем случае не имитировать её. По словам одного влиятельного историка искусств, отношение к природе и окружающему миру оказывает наибольшее влияние на формирование художественного выражения, а странные и неестественные картины древних традиций демонстрируют, что люди, которые в действительности живут на природе, воспринимают её как враждебный хаос.^[80]

Таким образом, мне кажется, мы можем представить себе, как Гейрмунд относился к природе. Народ, который живёт в суровых природных условиях, искренне желает спрятаться от них, он находит место отдыха в фантазиях и абстракциях. Северяне искажают природные формы, чтобы создать себе пространство для духа.

Природа – это йотун^[81], который даёт и забирает – даёт много плодов земли и рыбы, чтобы потом забрать людей, наслав на них снежные лавины и шторма. Природа – это йотун, которого надо приручить и с которым необходимо бороться, это и есть борьба за жизнь: борьба с природой-йотуном. Мысль о том, чтобы подражать этому йотуну или считать его чем-то возвышенным или образцовым, далека от тех, кто живёт в таких условиях. Гейрмунду в голову не приходит считать природу красивой, как это произошло у людей, утративших с ней связь, возможно, мысли о красоте природы предполагают урбанистический образ жизни, отчуждение от природы, туризм и хорошую дозу классической философии. Мы также должны помнить, что воспевание и приукрашивание означает создание дистанции между человеком и тем, что он воспевает, означает удаление человека из описываемой действительности. Гейрмунд и его современники едва ли додумались бы до этого по той простой причине, что они находились в природе: разницы между человеком и природой для них не существовало.^[82]

* * *

Древнейшие образцы языка скальдов, а значит, и мифология, показывают нам культуру, которая почти не подверглась влиянию представлений южных стран. Картину мира создают обыденные вещи. В поэтических описаниях, кеннингах, говорится, что небо – это чаша или сосуд, перевёрнутый вверх ногами. «Чаша ветров» – так называет небо Браги Старый, а звёзды – это глаза йотунов. Змей Мидгарда удерживает море, как ремень удерживает штаны, он подобен ремню, которым подвязывали башмаки, обручу из ивовых прутьев, которым скрепляли бочку, подбору на сети, струбцине земли – мифология и скальдическая поэзия отражают повседневность. Прибитая к берегу древесина превратилась в первых людей, дерево, растущее посреди усадебного двора, стало прообразом мирового древа в центре Мидгарда. Детали повседневности переносились на картину большого мира и приобретали невообразимые размеры, благодаря чему наделялись смыслом.

Красота возникает для викингов во время столкновения контрастов или противоречий – кстати, нечто подобное мы видим в сюрреализме. Вместо того чтобы рассматривать природные формы с точки зрения цвета и пытаться сымитировать или представить их, викинги стараются создать напряжение между элементами природы, чтобы возникла причудливая картина. Знаменитый кеннинг, или скальдическая метафора, называет корабль «скакуном моря», это отличная иллюстрация сказанному. Несмотря на то что мы знаем, что речь идёт о корабле, эстетическое наслаждение состоит в визуализации картины внутренним взором, в представлении скакуна, несущегося по морским волнам.

Чтобы люди не перестали визуализировать скальдические метафоры, то есть чтобы воспрепятствовать их превращению в мёртвые метафоры, как в поговорках, возникла система опознавательных знаков, метафорические правила или понятийные метафоры вроде морского скакуна: КОРАБЛЬ – ЭТО МОРСКОЕ ЖИВОТНОЕ.^[83] Далее можно создавать всё новые причудливые картины: большой корабль становится «слоном волн», а маленькое манёвренное судно – «бараном моря». В этих случаях скальды играют на противопоставлении МОРЯ и СУШИ. Когда сельдь именуют «крачкой рыболовных сетей», происходит встреча НЕБА и МОРЯ. Мы видим, что сам кеннинг формируется под влиянием восхищения от создания напряжения между противоположностями. Противоположности могли быть любыми, хотя в основе их лежали природные элементы. ПРИРОДА и КУЛЬТУРА – популярная пара, ЧЕЛОВЕК и ЖИВОТНОЕ тоже, ВЫСОКОЕ и НИЗКОЕ сталкиваются в том числе в социальном плане, если АРИСТОКРАТ ассоциируется с КРЕСТЬЯНИНОМ или РАБОМ, как в пословице о том, что такое воевать – «кормить волков и воронов» (а не обычных домашних животных, которых кормят крестьяне и рабы). Если нам встречается мирная картина природы, скорее всего она скоро столкнётся с войной и кровью. СЕКС и СМЕРТЬ встречаются, к примеру, в рассказах о том, как мёртвые совокупляются с богиней смерти Хель, мрачным и угрюмым созданием.

Другая пара – это МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА. На скандинавских монетах^[84] VI века и позднее можно увидеть окружённую руническими знаками фигуру, у которой есть и женская грудь, и борода. Можно предположить, что мы имеем дело с отсылкой к очень древнему представлению северян о жизни. В мифах мы находим, например, женскую бороду, которой можно связать волка Фенрира, это парадоксальное явление представляет собой наиболее прочную вещь, то, чем можно связать самое большое из чудовищ. Здесь мы наблюдаем верование или отношение к жизни, которое нам довольно чуждо: мир был создан столкновением противоречий, севера и юга, льда и огня. Сила создания возникает из напряжения между противоположностями, как дитя зачинается из напряжения между мужчиной и женщиной.^[85]

Древние скальды сказали бы, что хорошая метафора – это сопоставление элементов, которые абсурдно сравнивать и которые совершенно не похожи друг на друга – за исключением небольшой детали. Эстетическое наслаждение заключалось в том, чтобы реципиент мог тёмным зимним вечером усвоить метафору, чтобы мог спокойно додуматься до её значения. Иными словами, мы видим, что европейцам понадобилась почти тысяча лет, чтобы вернуться к такому эстетическому образу мышления, то есть прийти к сюрреализму. Крупный теоретик сюрреализма писал, например: «единственное, что придаёт мысленной картине настоящий эффект, это потрясающее сходство, с которым окружающее вступает в полное противоречие».

Далее он использовал старинные скальдические метафоры, чтобы продемонстрировать «хорошую поэтическую картину».^[86] Бретон в своём манифесте заявлял, что одной из основных идей движения сюрреалистов был возврат к человеческой мысли в «природном состоянии». Эстетика древних скальдов показывает, что сюрреалисты нащупали какой-то след.

* * *

В древнейших скальдических висах перед нами предстаёт общество без письменности или со слаборазвитой письменностью. Древнейшие сочиняли песни, чтобы подкрепить «истинные знания», писал Снорри, и было необычайно важно правильно запомнить их и безостановочно передавать от человека человеку. Стихи снабжались техническими вспомогательными средствами для запоминания, вроде аллитерации, внутренних рифм и постоянного количества слогов. Мы можем представить себе, что их исполняли под простую музыку или ритмичное постукивание, я бы сказал, в стиле рэп, что тоже помогало запомнить слова.^[87] Метафорические картины играли при этом важнейшую роль.