Зимняя почта (страница 3)
Можно подумать, дуб меня услышал. Ветка опустилась к самому носу и замерла, покачиваясь. Сверху сидел сизый горе-провожатый. Как только мне удалось закрепиться и выдернуть ногу из снежной топи, он перелетел в галерейку.
Точнее, попытался. Бедолага хотел пристроиться на перила, но шипы от птиц кололи лапы, и голубь снова и снова хлопал крыльями, тщетно подыскивая свободное место.
– Сейчас, подожди!
Как назло, вокруг не нашлось ничего, чем можно было бы погнуть шипы, так что я сняла с себя куртку и растянула ее по перилам. Голубь наконец перестал суетиться и уселся на ткань, поджав лапы. Кажется, он был мне благодарен.
– Только никуда не уходи, – попросила я его и приблизилась к двери. Мне не нужно стучать, чтобы войти. Это мой дом.
Домофон не издал ни звука, но отщелкнулся. Из подъезда привычно потянуло сыростью и кошками. На полу затертая плитка – говорят, сохранилась та самая. Лестничные балясины с лепниной в пыли и паутине. Может, я просто возвращаюсь с прогулки? Родители скажут, что с бабушкой все в порядке – она нашлась, немного побудет в больнице, завтра мы ее навестим. Встретим Новый год вместе, ты же не против? Я не против – мне здесь нравится: так много снега, а утром первого января мы проснемся затемно и пойдем кататься на тюбинге в овраг. Там такой высоченный склон – многие боятся, а мне, наоборот, весело. Я просто возвращаюсь с прогулки. Родители скажут…
Квартира была пуста. Я тихонько заперла дверь, щелкнула выключателем – света нет, нужно высушить носки и ботинки, в кухне точно должны быть спички.
К счастью, спички оказались на месте. Слегка отсыревшие, но все еще пригодные, они, как обычно, лежали за газовой трубой. Я подпалила одну. Грела руки, пока огонек не добрался до пальцев, с единственной мыслью: придется растопить печь. Ту самую, что давно превратилась в декорацию, в удобную полочку для икон и рецептов на лекарства, в таблетницу, буфет и красный угол одновременно. Печь в бабушкиной спальне, которая так тебе нравилась, «жалко, что не получится ее растопить».
Я тащу несколько сморщенных газет, остаток рулона обоев, настенный календарь за 1999 год, пучки засушенных трав и толстую поваренную книгу. Я не трогаю фотокарточки, рецепты на лекарства, книги получше, тетради с молитвами, написанными от руки, – молитвы изложены своими, то есть бабушкиными словами. Затем открываю заслонку, потому что, как только ты увидел эту печь, сразу подергал заслонку туда-сюда и вынес вердикт: работает. Комкаю газеты и, как только занимается пламя, раскладываю напротив очага свои сырые носки и расшнурованные ботинки. Бумагу приходится подбрасывать постоянно, травы идут туда же, в комнате пахнет баней. Сама я напоминаю себе того пацана, что замерзал в деревянном доме, и надеюсь, что мой снуд ему пригодился. Тем более, книги у него наверняка закончились.
Снег метет так, что окон почти не видно. Я думаю о тебе и о том, смогу ли вернуться.
Когда огонь принимается за толстый край рулона обоев, в дверь стучат. Трижды.
6
– Лиз, это я, открой!
Ты?.. Как знала, что не нужно было жечь травы – дурман полный. Ты не мог здесь оказаться. Босиком и без куртки через такую метель?.. Но твой голос бодр и напорист, в точности такой, как по утрам, когда ты заходил узнать, есть ли новости о бабушке, хотя мог бы написать или позвонить.
Тук. Тук-тук.
– Лиза, да я это, открывай, холодно же! Я подумал, что разделяться было плохой идеей. Совсем плохой. Я волновался за тебя!
Бабушкина тетрадь с молитвами хрустит под пальцами. «Папа приходил 30 декабря. Мама приходила после. Ленуська приходила перед Рождеством трижды. Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых».
Это не ты! Кто-то другой говорит со мной вместо тебя.
Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых.
Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых.
– Милая, ты дома?
Родители вернулись.
Внутрь хлынуло тепло – это же мама, папа и горячая еда из доставки. Сейчас они войдут, включат электрокамин, и печь эта дурацкая больше не понадобится…
– Лизок, мы ключи забыли. Открой, пожалуйста!
– Иду, мам!
Я вскочила с ковра и как была, босиком, выскочила в прихожую. Пока искала ключи, выронила тетрадку, которую, оказывается, прихватила с собой.
«Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых. Дай сил помогать живым».
– Лиз, ну ты чего там копаешься? Мы замерзли!
Шваркнув спиной по обоям, я уселась на пол в углу, между стеной и шкафом. Вцепилась в тетрадь и листнула вперед в надежде отыскать ответ, хотя бы крошечную подсказку. Бабушка писала: «Ленуська все время плачет и просит согреться, маленькая моя. Завтра отнесу ей свитер, только бы хватило сил не открывать дверь. Все внутри дрожит, когда слышу ее голосок. Господи, если будет на то Твоя воля, защити. Обогрей».
– Защити, – прошептала я, зажмурившись так, что стало больно глазам. – Обогрей.
– Только бы хватило духу не открывать дверь, – монотонно звучал бабушкин голос. – Пока хожу в клятый Верхний Новгород и возвращаюсь обратно, есть у заблудившихся надежда, а не станет меня, кто их назад проведет? Все этих праздников ждут с радостью, а я со страхом. Каждый год думаю – кто еще, Господи? Раньше хотя бы дома пустыми стояли, никому мы были не нужны, а теперь куда ни глянь – люди, люди. Красиво стало, чего там. Только мне страх один. Девчонку вернула – та и понять не успела, что заблудилась. Два студента еще – хоть по-нашему ни слова, а бежали за мной только так, и уговаривать не пришлось. Писательница еще ходила, сама не знала зачем, – тоже Верхний Новгород утащил, еле успела выдернуть. А тут гляди-ка – расселение. Я, Господи, думаешь, пожить не хочу? Чтобы ванная, свет и сортир теплый? Но нельзя мне отсюда, Господи. Нельзя. Ты только дай сил не слушать голоса мертвых.
Я осознала реальность бабушкиного голоса одновременно с тем, как хрустнул, отпираясь, замок. Дверь приоткрылась, и бабушка, стряхнув с ботинок снег, прошла в комнату. Перед глазами мелькнули ее бледные пальцы, скрюченные наподобие птичьей лапы.
– А этот чуть жив, но дышит еще, дышит. Что же делать? Не осталось ничего, совсем не осталось… Последнее, выходит, раздала.
Окрыленная, я выросла в дверях. Звонко выкрикнула:
– Ба, это я, Лиза!
Погруженная в бормотание, бабушка по-прежнему смотрела в приоткрытый шкаф – поверх ее плеча я видела пустые полки. Затем обернулась, глянула прямо на меня и сквозь меня:
– Ветер, что ли? Да, ветер…
Скрылась в соседней комнате, и вскоре я услышала хлопок входной двери.
Она ушла. Просто ушла!
Кажется, я оставила квартиру незапертой, но неважно, все было неважно. Куртка, сдернутая с перил галерейки, треснула от рывка, спину холодило, зато метель улеглась – на чистом снегу отпечатались следы. Выскочив со двора, я увидела чуть впереди туманную бабушкину фигуру. Она двигалась совсем медленно, едва переставляя ноги, но мне приходилось бежать изо всех сил, просто чтобы не упустить ее из виду.
Поэтому я опоздала. Бабушка уже склонилась над тобой. Ты был почти незаметен под снегом и, должно быть, упал, потому что больше не сидел на карнизе, а свернулся возле стены в той же позе, в какой я тебя оставила.
Я потрогала тебя за руку. Рука оказалась ледяной.
– Все, все теплое раздала, – причитала бабушка, разгребая вокруг тебя снег.
А потом выпрямила спину, запрокинула голову. Прокричала:
– Ленуська! Маленькая моя!
Из темного провала, в глубине которого таилась улица Короленко, показалась девушка. Она шла по сугробам, будто ничего не весила, – скользила поверху босыми ногами, а вокруг ее шеи был обвязан шарф, который ты ей отдал.
– Он мне помог, – сказала бабушкина сестра, – я возвращаю ему тепло.
– И я возвращаю тепло, хоть мне и жалко, – шмыгнул носом пацан, которого я не заметила раньше. Подсунул тебе под голову мой снуд, ловко слепил снежок и зашвырнул во тьму: – Э, соседи! Никто, что ли, больше чужого тепла не хапнул?