Я ворвалась в квартиру, и меня встретила оглушающая пустота. Там, где ещё утром был мой уютный, обжитой мир, теперь зияли дыры. Голый угол, где стояло кресло. Огромное пустое пространство вместо дивана. Пахло пылью, чужими следами и… ничем. Мой дом перестал пахнуть домом.

Следом в квартиру вошли грузчики, внося чудовищный серый монолит.

– Куда? – басом спросил один из них.

– Туда, – зло махнула я рукой в угол. – А потом на выход. Все.

Они быстро, стараясь не шуметь, поставили диван, второе кресло, которое я даже не заметила, как они занесли, и журнальный столик из тёмного стекла, которого у меня отродясь не было. Собрали остатки упаковки и молча ретировались.

Я стояла посреди разгромленной гостиной, всё ещё прижимая к себе кота.

На пороге возник Дамир. Он не заходил, просто стоял, прислонившись к косяку, и смотрел на меня. Его лицо снова стало непроницаемой маской.

Наступила тишина. Тяжёлая, вязкая, которую можно было резать ножом.

– Я хотел как лучше, – наконец произнёс он. Голос был тихим, почти неуверенным. Это было так не похоже на него, что я на миг опешила.

– «Как лучше» – это когда спрашивают, – отрезала я, не поворачиваясь. – Когда уважают чужое пространство и чужое мнение. А то, что сделал ты, называется самоуправством.

– Я не умею по-другому, – это было не оправдание. Это была констатация факта. Голая, обезоруживающая.

Я медленно повернулась к нему. Он всё так же стоял в дверях, огромный, мрачный, и в эту секунду выглядел до странного потерянным в моей маленькой квартире.

– Тогда учись. Или просто держись от меня подальше. Это будет самый понятный и ценный урок для нас обоих.

Я опустила Маркиза на пол. Кот с опаской подошёл к новому дивану, понюхал кожаную обивку и брезгливо фыркнул. Затем, обойдя его по широкой дуге, он приблизился к новому креслу. Принюхался, внимательно осмотрел. Задрал хвост трубой. И выпустил на дорогую итальянскую кожу густую, пахучую струю. Демонстративно. С чувством, с толком, с расстановкой.

Я едва не зааплодировала. Мой мальчик. Моя кровь.

Дамир проследил за действиями кота, и на его лице отразилось нечто похожее на оторопь. Я же позволила себе кривую, злую усмешку.

– Вот. Это тебе ответ от всех пострадавших. Считай, благодарность принята и оприходована. А теперь прощай.

Я подошла к двери, взялась за ручку и посмотрела на него в упор, давая понять, что представление окончено. Он смотрел на меня долго, несколько бесконечных секунд. В его взгляде плескалась странная смесь досады, злости и ещё чего-то, чему я не знала названия. Чего-то тёмного и тягучего, что заставляло против воли сжиматься сердце.

Наконец, он молча кивнул, бросив последний взгляд на лужу на кресле, развернулся и пошёл вниз по лестнице. Его шаги, тяжёлые и размеренные, гулко отдавались в подъезде, а потом стихли.

Я с силой захлопнула дверь и повернула замок. Потом ещё один. Прислонилась к двери спиной и медленно сползла на пол.

Тишина.

Квартира была чужой. Стерильной. Бездушной. Новая мебель источала холодный запах денег и химии, который не мог перебить даже резкий запах кошачьей метки. Она кричала о том, что здесь был он, что он оставил свой след.

Я обхватила колени руками и закрыла глаза. Я выгнала его. Я добилась своего. Он исчез.

Так почему же мне было так тошно? И почему единственное, что я сейчас чувствовала, помимо всепоглощающей ярости, – это острое, как осколок стекла под кожей, сожаление о том, что я так и не смогла разглядеть в его глазах, когда он сказал: «Я не умею по-другому».

ГЛАВА 12

МАРГАРИТА

Телефон в руке, прижатый к уху, казалось, раскалился докрасна, превращаясь не просто в средство связи, а в изощрённый инструмент пытки, по которому в мозг тонкой ядовитой струйкой вливался мамин голос. Голос, который я любила и ненавидела с одинаковой силой. Он был бархатным, вкрадчивым, обволакивающим, как патока, в которой так легко было увязнуть, потеряв волю и право на собственное мнение.

– …и вот Леночка Соловьёва третьего ждёт, представляешь? А ведь младше тебя на пять лет! Говорит, так счастлива, так счастлива! Муж её на руках носит, пылинки сдувает. А наша Ритуля всё с котом…

Я молча смотрела на этого самого кота. Маркиз, моё десятитикилограммовое чудовище с царственными кисточками на ушах и взглядом низложенного монарха, развалился на новом, кричаще дорогом и до одури неудобном диване, который появился в моей квартире вместо моего старого, уютного, продавленного и помеченного его, Маркиза, когтями. Эта новая мебель, пахнущая стерильной кожей и чужими деньгами, была молчаливым укором, памятником моему недавнему безрассудству. И сейчас, под аккомпанемент материнских причитаний, она казалась особенно чужеродной и холодной.

– Мам, я рада за Леночку, – процедила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, а не так, будто я жую битое стекло. – Передавай ей мои поздравления. И мужу её тоже.

– Передам, конечно, передам, – тут же воодушевилась мама, не уловив в моих словах ни капли сарказма. – Я ведь почему звоню, доченька. Ты на следующие выходные к нам собираешься? Через недельку? Мы так соскучились…

Сердце пропустило удар. Один. Второй. А потом заколотилось с бешеной, панической скоростью. Поездка домой – это всегда было испытание почище приёма родов у слонихи. Это означало погружение в вязкое болото родственных пересудов, язвительных намёков и удушающей заботы, от которой хотелось волком выть.

– Мам, я не знаю. У меня много работы, пациенты… – начала я лениво отбиваться, уже зная, что это бесполезно.

– Рита, не начинай! – в голосе матери появились стальные нотки. – Твоя работа от тебя никуда не денется. А тут такое событие! Ты просто обязана быть.

Событие? Какое ещё, к чёрту, событие? Юбилей троюродной тёти? Годовщина свадьбы соседей?

– Какое событие, мам? – мой голос прозвучал устало и глухо.

На том конце провода повисла пауза. И в этой паузе было столько всего – и сожаление, и какое-то странное, злорадное предвкушение, – что у меня по спине пробежал холодок.

– Так ты не знаешь? – проворковала мама с деланым удивлением. – Ох, я думала, тебе уже сказали… Кирилл женится.

Кирилл.

Мир вокруг меня на мгновение замер. Гудение холодильника, тиканье часов, мурлыканье Маркиза – всё схлопнулось в одну звенящую точку оглушительной тишины. А потом эта точка взорвалась, разлетевшись на миллионы острых осколков, каждый из которых вонзился мне прямо в сердце.

Кирилл. Мой бывший. Не просто бывший – бывший жених. Человек, которого я когда-то любила до дрожи в коленях, до помутнения в глазах, до полного растворения в нём. Человек, с которым мы были вместе с первого курса университета. Человек, который сначала разбил моё сердце изменой с молоденькой практиканткой, потом склеил его слезливыми мольбами о прощении, а потом, спустя полгода, разнёс его вдребезги окончательно, заявив, что я «скучная, правильная, чопорная и до одури холодная в постели». Он ушёл, оставив меня выживать в руинах нашей общей жизни, и теперь… теперь он женился.

– Мам, может, не надо? – прошептала я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Старая, почти затянувшаяся рубцами рана вскрылась, и из неё снова хлынула горячая, липкая боль.

– Что «не надо», Маргарита?! – голос матери мгновенно обрёл твёрдость бетона. – Надо! Обязательно надо! Свадьба в нашем городе, в лучшем ресторане. Все будут! Вся наша родня, все его друзья, все наши общие знакомые! И что, ты не приедешь? Спрячешься в своей Москве, как побитая собака? Чтобы все шептались за спиной, что Воронцова до сих пор по нему сохнет? Чтобы жалели меня, твою мать? Нет уж, дудки!

Её слова были как пощёчины. Каждое из них било точно в цель, в самые незащищённые, самые больные точки.

– Ты приедешь, – это был уже не вопрос, а приказ. – Ты наденешь самое красивое платье. Ты будешь улыбаться. Ты покажешь всем, что у тебя всё прекрасно! Что ты успешная, красивая, самодостаточная женщина, которая и не вспоминает об этом… об этом… – она запнулась, подбирая слово, – недоразумении! Ты меня поняла?

Я молчала. Воздуха не хватало, лёгкие, будто сжало ледяным обручем. Я смотрела на свои руки, лежащие на столешнице из искусственного камня. Сильные руки с длинными пальцами, руки, которые могли вправить позвонок, снять мышечный спазм, вернуть человеку радость движения. Но сейчас они мелко дрожали, и я ничего не могла с этим поделать.

– Рита, ты меня слышишь? – нетерпеливо взвизгнула мать.

– Слышу, – выдавила я.

– Вот и отлично! Мы тебя ждём в следующую пятницу. Целую, доченька!

Короткие гудки. Конец связи. Конец моего хрупкого, выстроенного с таким трудом душевного равновесия.

Я сидела, не двигаясь, в оглушающей тишине своей новой, неудобной кухни. Встала, налила в стакан воды, но так и не смогла сделать ни глотка. Во рту стоял отчётливый вкус желчи.

Унижение. Вот что это было. Густое, липкое, всепоглощающее. Мать не хотела, чтобы я была счастлива. Она хотела, чтобы я выглядела счастливой. Она не хотела уберечь меня от боли. Она хотела уберечь себя от позора и пересудов. «Что люди скажут?!» – эта фраза была девизом её жизни, её альфой и омегой, её главным мерилом всего. И я, её тридцатичетырёхлетняя, незамужняя, бездетная дочь, была её главной болевой точкой, её вечным поводом для стыда перед этими самыми «людьми».

Я подошла к дивану и рухнула на него, зарывшись лицом в холодную, скользкую подушку. Маркиз недовольно мявкнул, когда я нарушила его покой, но не ушёл. Вместо этого он перебрался поближе, ткнулся своей огромной башкой мне в бок и завёл свой низкий, вибрирующий трактор. Его густой, бархатный баритон проникал сквозь рёбра, пытаясь унять дрожь, сотрясавшую всё моё тело.

В голове калейдоскопом замелькали картинки. Вот Кирилл дарит мне первый букет ромашек. Вот мы целуемся под дождём. Вот он делает мне предложение, смешное и нелепое, на крыше общежития. А вот его лицо, искажённое ложью, когда я застала его с той девчонкой. И его последние слова, брошенные с ледяным презрением: «С тобой скучно, Рит. Ты как учебник по анатомии – всё правильно, но никакой страсти. Бревно».

Бревно.

Это слово впечаталось в моё подсознание, стало моим клеймом. Я поверила ему. Я столько лет убеждала себя, что он прав, что со мной действительно что-то не так, что я замороженная, фригидная, не способная на настоящие, всепоглощающие чувства. Я зарылась в работу, выстроила вокруг себя стену из цинизма и сарказма, научилась отшивать мужчин так, что они разлетались, как кегли в боулинге. И всё это – лишь бы больше никогда не чувствовать той разрывающей на куски боли.

И вот теперь мне предлагали добровольно вернуться на место казни. Прийти на его свадьбу. Смотреть, как он целует другую. Слушать поздравления и пожелания «совета да любви». Улыбаться, чёрт возьми! Улыбаться, когда внутри всё будет кричать и корчиться от боли и унижения.

Нет. Не поеду. Ни за что. Плевать, что скажет мама. Плевать на людей. Я просто выключу телефон, возьму отгул и запрусь дома с котом и бутылкой чего-нибудь покрепче.

Но я знала, что это самообман. Я знала свою мать. Она достанет меня из-под земли. Она будет звонить мне на работу, главврачу, моим подругам. Она устроит такой вселенский скандал, что отголоски его будут слышны даже в Антарктиде. Она добьётся своего. Она всегда добивалась.

Я села, откинув голову на спинку дивана. Взгляд упёрся в потолок. В голове была звенящая, паническая пустота. Что делать? Как выжить в этом аду?

«Ты покажешь всем, что у тебя всё прекрасно!» – снова прозвучал в голове голос матери.

Прекрасно. Это как? Приехать одной? Снова выслушивать сочувственные вздохи тётушек и ядовитые шуточки кузин? «Ой, Ритуля, а ты всё одна? Ну ничего, твоё счастье тебя ещё найдёт. Где-нибудь. Когда-нибудь. Наверное».

Я застонала, закрыв лицо руками. Нужно было что-то придумать. Какой-то выход. Какой-то, чёрт его дери, план. Если уж ехать на эту пытку, то ехать во всеоружии. Мне нужна была броня. Не платье. Что-то посерьёзнее. Мне нужен был… мужчина.