– Прекратили базар! – рявкает пионервожатая. – Скоро следующий отряд репетировать придёт, а мы ещё номер Севы не прогнали. Сева, выйдешь на сцену или сидя споёшь?

– Сидя не поют, – с таким достоинством и такой знакомой интонацией заявляет раненое сокровище, что Сашка готова растаять умилённой лужицей.

Сева встаёт, ковыляет на сцену. Босиком, между прочим. Видимо, решил, что раз на забинтованную ногу ботинок не налезает, то и второй носить смысла нет. Бинт уже грязно-серый, разумеется. Так же и заразу занести можно. Он же привит от столбняка, правда?

Сашка мысленно себя одёргивает. Ну конечно привит. В Советском Союзе антипрививочников не было. Тем временем Сева занимает место возле пианино. В позу встал, ну прямо готовый артист. Бабочки и фрака не хватает. В обтрёпанных штанах до колен и стираной-перестираной рубашке какого-то мышиного цвета вид совсем не тот. Его одежда – отдельный повод для переживаний. Сашка себе уже мысленно пообещала не расстраиваться, ибо тут она всё равно ничего не сможет изменить, из воздуха она ему брендовые вещи не достанет, и потом, в настоящем, никогда не ворчать на него за шмоточничество. Пятая рубашка из марлёвки? Седьмые летние джинсы? Шестая ветровка? Молчи! Теперь ты точно знаешь, откуда это родом.

– Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца, – запевает Севушка. – И степи с высот огляди. Навеки умолкли весёлые хлопцы, в живых я остался один!

Ох ты ж господи! И глазки такие жалостливые, и голосок тоненький, звонкий, и ещё нога перебинтованная. Ну впору у Курского вокзала стоять, подайте копеечку сироте! Сашка старательно прячет улыбку. Далеко ему до артиста Туманова. Взрослая версия никогда на жалость не давила, Туманов не позволял себе слёзы на сцене. Даже если песня или ситуация предполагала. Скажем, если отмечали годовщину победы на Мамаевом кургане. Хор стоит, воет, факелы горят, Родина-Мать сзади высится. Там, кажется, камни сейчас зарыдают. И он выходит в белом костюме, красивый, торжественный, ветер волосы развевает. Будет петь песню «Память» про погибших на фронте солдат. Казалось бы, можно и нужно пустить скупую мужскую слезу. Но нет. И Тоня рассказывала, как он однажды на бэк орал, позволивший себе лишние сантименты на сцене:

– Вы не в дешёвой оперетте! Все ваши эмоции должны быть в голосе!

Пока что в голосе маленького Севушки драма как раз достойная оперетты.

– Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем, собою затми белый свет. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет!

Допевает до конца, чистенько, ровненько. Ребята дежурно хлопают, пионервожатая довольно кивает:

– Молодец, Сева. Но завтра придумай что-нибудь с ботинками! Не можешь же ты выступать босиком.

– Почему не могу? Я же Орлёнок! – возражает эта самоуверенная мелочь. – Он же тоже, наверное, из тюрьмы не в ботинках сбежал!

– Из какой тюрьмы? Кто сбежал?

– Ну Орлёнок же.

Вожатая переглядывается с концертмейстером, потом машет на Севу рукой:

– Не знаю я, в чём там твой Орлёнок сбегал, но появляться перед родителями босыми и оборванными мы не станем. Все чтобы были в парадной форме, ясно? И обутыми! Всё, свободны. Полдник уже скоро.

При слове «полдник» дети оживляются, кто-то явно спешит занять место в столовой. Только незадачливые акробаты решают ещё раз повторить этюд, пусть и без музыки. Сева ковыляет к выходу, замечает Сашку, останавливается:

– Тётя доктор, а бинты завтра уже можно снять будет?

Он осекается, заметив, что Сашка смеётся.

– А почему вы смеётесь?

– Туманов! И ты туда же! Одна сказала, второй подхватил. Не «тётя доктор», а Александра Николаевна! – Это пионервожатая, проходя мимо, услышала. – Что за народ!

– Так можно? – хмурится Сева.

Сашка отрицательно качает головой:

– Нет. Рано слишком, за одну ночь нога не заживёт. И знаешь что? Приходи-ка ты сегодня вечером ко мне на перевязку. Потому что с такими грязными бинтами не заживёт вообще ничего.

– А что же делать? – огорчается Сева. – Не лезут ботинки же. А босиком, сказали, нельзя…

– Я тебе по-другому перевяжу, чтобы налезли. Тонким слоем, – обещает Сашка. – Но завтра, перед выступлением. А сегодня как следует обработаем и перевяжем, хорошо?

Кивает. «Сейчас сделаем укольчик, Всеволод Алексеевич, и пойдём пить чай со вкусными печеньками, хорошо?». Ничего не меняется. Ишь ты, Орлёнок.

– Ну и договорились. Беги давай полдничать.

Севушка появляется в медпункте в половине восьмого вечера, когда Сашка уже собирается сама идти его искать. Ей и так стоило больших трудов не ходить за ним по пятам. Ну интересно же!

Сколько раз она пыталась представить себе детство маленького Севы, как часто жалела, что почти не осталось фотографий, как любила расспрашивать Всеволода Алексеевича. А тут своими глазами можно увидеть, как он репетирует номер или играет в ножички с ребятами. Да, она всё-таки не удержалась, перед ужином вышла вроде как воздухом подышать и совершенно случайно оказалась на той площадке, где отряд Севы резвился. Близко подходить не стала, издалека посмотрела, как сокровище развлекается. Ножик у них один на всех, складной. Брали за лезвие и кидали то так, то эдак. Надо, чтобы воткнулся лезвием в землю противника, куда воткнулся – та земля теперь твоя. Севе из-за забинтованной ноги играть не очень удобно, но разве это повод сидеть в комнате и читать книжку? Нет, конечно, он должен быть в гуще событий. Игра сомнительная: и пальцы порезать можно, и в ногу себе ножик воткнуть. Но Сашка решила не вмешиваться. Во-первых, она даже не вожатая, её дело лечить, если что. Во-вторых, уж чья бы мычала. В Сашкином детстве тоже играли в ножички, и пацаны долго не хотели брать в игру девчонку. Пришлось свистнуть у отца перочинный ножик, долго и упорно тренироваться за домом на пустыре, а потом войти в игру со своим оружием и прокачанным навыком. Пару раз удачно метнула, и пацаны признали Сашкин авторитет.

Сашка понаблюдала минут пятнадцать, убедилась, что никто сокровище не обижает, что отношения с ребятами у него нормальные, и ушла к себе. Бродила по медпункту, листала журнал учёта, потом нашла в столе какой-то роман про сталеваров от автора, чьё имя никогда не слышала, почитала. Сюжета книге отчаянно не хватало: герои исправно ходили на завод, стояли у станков и радовались, что живут в такой прекрасной стране. Потом заглянула какая-то тётка в пионерском галстуке, Сашка так поняла, что преподаватель, ужинать позвала, причём на «ты». Подружайка, что ли? Пришлось идти, тем более что есть хотелось. Персонал ел в той же столовой, что и дети, только за двумя отдельными столами, и Сашке снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы не высматривать Севушку. Но он конечно же попался ей на глаза – как назло, оказался через стол от неё.

– Меняю масло на компот! – донёсся до Сашки его звонкий пока ещё голосок. – Кто масло хочет?

– Ищи дураков, на компот меняться, – отозвался кто-то из ребят.

– Тогда на вафлю!

– Давай, я вафли не люблю.

Сашка с трудом сдерживает улыбку. Сладкоежкой он был всегда, ну ничего удивительного. И историю про масло она хорошо знает, он часто рассказывал, как, пытаясь наесться впрок, сделал себе слишком жирный бутерброд, где масла было больше, чем хлеба. И как потом возненавидел этот полезный, кстати, продукт на долгие годы. Её Всеволод Алексеевич если и мажет масло на хлеб, то тонким-тонким слоем, создавая одну видимость.

Кормят в лагере вкусно. Казалось бы, гречка с мясом и тушёной морковкой, да и мясо-то так, обрезки с жилами. Но вкусно! Свои вафли Сашка прячет в карман. Надо же будет чем-то утешить сокровище после вечерней перевязки, если он на неё явится.

И вот Севушка стоит в дверях медпункта:

– Я пришёл, как вы велели.

Сашка кивает.

– Молодец, что пришёл. Проходи, садись на кушетку. Как нога, не болит?

– Немножко, – пожимает он плечами. – Днём совсем не болела, а сейчас болит чего-то…

Это потому, что весь день ты о ней не думал. У тебя то репетиция, то ножички, то ужин с компотом. У Всеволода Алексеевича, когда съёмки или концерты, тоже ничего не болит. Болит потом, когда занавес закрывается.

– Давай посмотрю. Вафли хочешь?

– Нет.

Вот теперь Сашка уверена, что с ним не всё в порядке. И глаза грустные-грустные.

– У тебя что-то случилось?

А сама уже разматывает грязные бинты, не забыв приготовить новокаин и заживляющую мазь. Ну ничего страшного, вон уже затягивается. Как она и предполагала, юный возраст и нормальный сахар своё дело делают. Это со взрослым Тумановым она бы сейчас по потолку бегала и с бубном плясала.

– Волнуешься перед завтрашним выступлением?

– Нет.

Спокойно так, уверенно. Как будто он уже отстоял свои пятьдесят лет на сцене.

– Совсем-совсем не волнуешься?

– А чего мне волноваться? Папа всё равно не приедет, а других взрослых я не знаю, и они меня не знают. Посмотрят концерт да уедут.

Да ты, малыш, философ. Так, стоп. В смысле «папа не приедет»?

– А почему ты решил, что твой папа не приедет?

Мобильные телефоны вроде как ещё не изобрели. Вряд ли батя позвонил и предупредил, что его не будет.

– Он никогда не приезжает. В прошлый родительский день не приезжал. И за прошлую смену ни разу.

Потрясающе. Так Сева вторую смену подряд тут кукует. Вот почему он в авторитете, на правах старожила. Как удачно Алексей Алексеевич от ребёнка избавился.

– Ну, он, наверное, очень занят. У него много работы.

Севушка опять дёргает плечом и ойкает. Это Сашка новую повязку начала накладывать.

– Всё-всё, уже закончила. Постарайся сегодня нигде не шастать, дай ноге поджить.

– А можно я тут останусь? – вдруг выдаёт Сева.

– Конечно. Я тебе ещё днём предлагала. Все койки свободные, выбирай любую. Я только схожу вожатого предупрежу, что ты тут, чтобы тебя не искали.

– Да кому я нужен, – как бы себе под нос говорит Сева, и Сашку мороз продирает по коже от его устало-обречённого тона.

Мне ты нужен, малыш. Больше всех на свете. И ещё сотням таких же дур из трёх поколений. И Зарине Аркадьевне в известных пределах. И Алексей Алексеевич тебя всё же любил. Ну как умел, солдафон, что с него возьмёшь. Но маленький Севушка пока не понимает таких сложных материй. Ему нужно, чтобы здесь и сейчас обнимали, приезжали в родительский день и привозили сладости, слушали, как он поёт своего несчастного «Орлёнка» и хлопали из первого ряда.

Сашка быстро возвращается и застаёт Севу уже в кровати. Надо же, сам улёгся. Ей казалось, детей этого возраста надо загонять в постель. Лежит, потолок разглядывает. И взгляд такой знакомый… Только Всеволод Алексеевич, когда чем-то расстроен, не в потолок смотрит, а в телевизор, но показывать там могут что угодно, для него это просто фон, аккомпанемент собственным мыслям.

– Тётя доктор… Ой, то есть Александра Николаевна…

– Да можно и «тётя доктор», – хмыкает Сашка и садится к нему на кровать. – Так что ты хотел?

– Я хорошо сегодня спел?

Провокационный вопрос. Спел-то он хорошо, для своего возраста. Не будет же ему Сашка объяснять, что любит совсем другой голос и репертуар.

– А у тебя есть сомнения?

Пожимает плечами.

– Песня какая-то не такая… Я хотел «Два сольди» спеть, а мне этого «Орлёнка» дали. А она жалостливая какая-то.

– Почему жалостливая? Наоборот, она про мужество, про храбрость мальчика, который бежал из плена и спас товарищей, привёл подмогу.

Боже, какой бред я несу, думает Сашка. Но что она должна сказать маленькому Севушке?

– Ну или хоть про войну бы дали. «Идёт война народная, священная война», – пропевает Сева, чеканя каждый слог.

Пытается петь ниже своей тональности, чтобы голос походил на взрослый. Но ничего не получается, конечно, ещё слишком рано.