– Почему ухо? – Девчонка аж перестаёт подскакивать от удивления. – Про ухо не знаю. Он со всеми в речке купался и ногу порезал о стекло. На дне стекло было, понимаете? Кто-то бутылку бросил, наверное. Вот поэтому в речку нельзя ничего бросать. А они бросают. И Сева порезался. Мы хотели подорожник приложить, но вожатый сказал, что так нельзя, и отправил нас в медпункт. А вас там нет.

– … вашу мать, – коротко характеризует Сашка ситуацию.

И, судя по выпученным глазам девчонки, та только что существенно пополнила лексикон.

***

Сашка успевает взять себя в руки до того момента, как они подходят к медпункту. Только бы шить не пришлось, а остальное – мелочи жизни. И не с таким справлялись. Можно подумать, астматический приступ вкупе с зашкаливающим сахаром лучше порезанной ноги. А у мелкого, с нормальным сахаром, ещё и заживёт всё быстро. Мальчишки постоянно разбивают коленки, чем-нибудь режутся, это для них обычное состояние, успокойся!

Легко сказать, конечно. Сашка уже забыла, когда последний раз серьёзные раны обрабатывала. Всеволод Алексеевич, к счастью, был довольно аккуратен, да и она его берегла, как могла. Единственный подобный случай, который удалось вспомнить, относился к алтайским временам, когда Туманов лежал у неё в отделении. Сашка ещё не знала, как с ним надо обращаться, не досмотрела, у неё тогда и другие пациенты были. Всеволоду Алексеевичу приспичило встать, о чём он и сообщил проходившей мимо медсестре. А та ему в ответ, мол, капельница закончится, тогда и встанете. Тон показался Туманову недостаточно уважительным, ну он вырвал капельницу одним движением и пошёл, куда ему надо было. Так Сашка его и застала выходящим из туалета: злой, как чёрт, глаза сверкают, руки трясутся, и по левому предплечью алая струйка течёт. Тут ещё надо учесть, что ему неделю кололи разжижающие кровь препараты. И ещё вопрос, что было труднее – остановить кровотечение или успокоить обиженное до глубины души сокровище.

Севушка стоит на крыльце медпункта, привалившись к стенке, пострадавшую ногу держит на весу. Маленький какой, господи. Он вообще не растёт, что ли? И как из такого заморыша вырастет её Всеволод Алексеевич, огромный, статный, с широкими плечами и внушительным пузом? А бледный какой… Ну да, мы же крови боимся. Вероятнее всего, это не приобретённое, это было всегда.

– Ну и что у нас тут случилось?

Сашка старается сохранять спокойный уверенный тон. «Всё, всё, Всеволод Алексеевич. Сейчас канюлю установим, и на неделю забудем».

Севушка смотрит исподлобья, хмурится. Рыжая девочка снова начинает тараторить, пересказывая события, но Сашка делает знак рукой: помолчи. Она хочет, чтобы Сева заговорил.

– Порезался, когда купался, – бурчит будущий Народный артист. – О стекло. Я хотел сам вытащить, но Олег не велел.

– Олег – это наш вожатый, – вмешивается Рыжая.

– Что вытащить? – уточняет Сашка, чувствуя, как предательски холодеют руки.

– Стекло же. Из ноги.

Сашка опускается на корточки и едва сдерживается, чтобы не научить обсценной лексике ещё и Севушку. Кусок битого стекла вошёл точно между носком и пяткой, в самую нежную часть ступни. Кровит не сильно, но это пока. Как только Сашка вытащит стекло… Да уж…

– Ты как сюда дошёл-то? – удивляется Сашка.

Сева пожимает плечами:

– Обыкновенно. На носок только наступал.

Что-то очень нетипичное в его поведении, незнакомое. Он боится крови, у него очень низкий болевой порог, и стекляшка в ноге уж точно больнее, чем секундный укол тонкой иголкой глюкометра, к примеру. Неужели маленький Севушка был настолько терпеливее взрослой версии? И все капризы Всеволода Алексеевича – издержки возраста? Да не может быть.

– Сева, тебе не больно? – снова встревает Рыжая.

– Нет. Подумаешь, царапина.

Ответ звучит слишком быстро и слишком небрежно. До Сашки доходит. Так Рыжая – не просто боевой товарищ. Это у нас, видимо, первая любовь. Ну или уже не первая, а очередная. Вот теперь, Всеволод Алексеевич, узнаю вас без грима.

– Так, раненый боец, пошли разбираться с твоей ногой. А ты, фронтовая подруга, приходи через часик, хорошо?

– А мне с вами нельзя? – уточняет Рыжая.

Сашка отрицательно качает головой и уводит ковыляющего Севушку в помещение. Усаживает на кушетку, а сама идёт к шкафчику за перевязочным материалом. Только бы шить не пришлось, шила она последний раз в институте. Сашка собирает с полки все запасы новокаина и, не церемонясь, надпиливает сразу все ампулы, выливая их содержимое в металлический лоток.

– Чего примолк? Рассказывай, как тебе в лагере? Нравится?

Сашка замечает, что Сева внимательно наблюдает за её действиями. Слишком внимательно. И слишком уж он бледный. Благо техника забалтывания у Сашки до совершенства отработана на взрослом Туманове.

– Не знаю, – пожимает плечами Сева. – Вроде да. Кормят часто. На речке весело.

А вид совершенно безучастный, глаза грустные. Сашка прикладывает к ноге марлю, обильно смоченную новокаином. Какое-никакое, а обезболивающее.

– По дому скучаешь?

Неопределённо дёргает плечом. И тут же поясняет:

– По двору. Там ребята. У нас своя голубятня, знаете? Мы голубей запускаем. Они летают над всей Москвой и домой возвращаются, потому что мы их кормим.

Так вот откуда странное желание гладить уличных птиц.

– И сколько же у вас голубей?

Сашка пользуется моментом, когда Севушка задумался, и быстро вытаскивает стекло, подцепив пинцетом. Тут же прикладывает к ране новую марлю с новокаином.

– Всё-всё, ещё чуть-чуть потерпеть надо. Так сколько у вас голубей?

– Пятнадцать. Или шестнадцать. А может, двадцать, – озадачивается Сева, пытаясь посчитать на пальцах. – Много! Ай! Щиплет!

Ну конечно щиплет, она края раны зелёнкой обрабатывает.

– Сейчас подую, и всё пройдёт. Вот так. Теперь забинтуем, и готов.

Сева кивает. Что-то с ним не так, и дело не в ноге. Какая-то недетская серьёзность в голубых глазах. Пятилетний Севушка был сама непосредственность, у взрослого Туманова, когда он здоров, тоже в глазах черти пляшут. В отличие от той же Сашки он не будет копаться в себе, рефлексировать и понапрасну грустить. Он перешагнёт через проблему или сломает её о собственный оптимизм. Понятно, что возраст, болезни, постепенный уход друзей или долгое отсутствие выступлений вносят свои коррективы. Но всё же он оптимист и жизнелюб. А этот Сева похож скорее на Сашку, чем на Всеволода Алексеевича.

– Можно идти? – уточняет, глядя на неё серьёзно и печально.

– Может быть, переночуешь сегодня в медпункте? Вон, смотри, все койки свободные, выбирай любую.

– Зачем? – удивлённо. – У меня же ничего не болит.

– Нога совсем уже не болит?

Отрицательно качает головой. Чудеса. Всеволод Алексеевич бы использовал ранение как способ получить ещё больше внимания и заботы. Хотя куда уже больше.

– Но, может быть, ты хочешь немного побыть один? Отдохнуть от ребят, например.

Чёрт. Сашка вообще не сильна в детской психологии. Она своё седое сокровище-то не сразу научилась понимать. А тут ребёнок. У которого явно что-то случилось. Что там может случиться в детском коллективе? Может быть, его травят, обижают другие ребята? Стоп, Александра Николаевна, это ты на собственный опыт опираешься. Не вали с больной головы на здоровую.

– Зачем? – удивляется Сева. – И вообще, у нас после обеда репетиция. Завтра же концерт.

– Концерт?

– Ну да. Родительский день, взрослые приезжают. И будет для них концерт. Я песню пою, «Орлёнка».

Прелесть какая, он уже поёт.

– И как ты собираешься на сцену выходить, с перевязанной ногой? – не подумав, интересуется Сашка. – Ты же в ботинки не влезешь.

– Босиком, – пожимает плечами Сева. – Я же не могу выступление сорвать.

А, понятно. То есть он уже таким родился. Мы сдохнем на сцене, но выступление не отменим. Обалдеть.

– Ладно, я пошёл.

Спрыгивает с кушетки и ковыляет к выходу, наступая раненой ногой только на носок. Впечатляющее зрелище. Сашка мрачно смотрит ему вслед и думает, что делать дальше. И надо ли вообще что-то делать. Подходит к окну, осторожно выглядывает из-за занавески. Ну конечно, Рыжая никуда не ушла, ждала Севу под дверью. Крутится возле него, выспрашивает подробности. Сева отвечает односложно, на невесту почти не смотрит, иногда вместо ответа дёргает плечом. Откуда этот жест вообще? У взрослого она его никогда не наблюдала.

Сашкины размышления прерывает пронзительный звук горна. Господи, это ещё что? Со всех сторон дети бегут к административному корпусу. Сашка находит взглядом циферблат на стене – час дня. Судя по всему, собирают детвору на обед. А с поваром она так и не поговорила.

Сашка проводит рукой по лицу, тяжко вздыхает и начинает уборку: собирает использованные ампулы и марлю, протирает стол и кушетку. Почему в этом благостном прошлом ей всё время хочется курить, кто знает?

***

– Ой, тётя доктор, вы тоже пришли репетицию посмотреть? – радостно интересуется какая-то мелочь с двумя косичками.

– Не «тётя доктор», Синицына, а Александра Николаевна! – одёргивает её пионервожатая. – И место уступи заодно!

– Нет-нет, я постою, я на минутку зашла, – отмахивается Сашка, с трудом сдерживая ухмылку.

«Тётя доктор», именно. Собственной персоной. А у них тут миленько, почти настоящий концертный зал, со сценой, зрительными рядами и с пианино «Ласточка». Кажется, Всеволод Алексеевич очень нелестно отзывался о звуковых качествах этого инструмента. Но это он позже таким привередливым стал, а пока сидит и спокойно слушает, как Рыжая насилует Огинского вместе с его «Полонезом». Собственно, если бы пионервожатая громко не объявила, что исполняется именно это произведение, Сашка в жизни бы не догадалась. Выбрали бы чего попроще для юного дарования, какую-нибудь «В траве сидел кузнечик».

Сашка внимательно наблюдает за Севушкой. Малыш, у тебя же идеальный слух, неужели ты не слышишь, как твоя благоверная лажает? Или он просто ещё не знаком с Огинским и не понимает, как полонез должен звучать, или любовь творит чудеса и делает мужчину глухим. Стоп. Александра Николаевна, вы что, ревнуете? К малолетней пигалице, которая пока думает, что мальчики нужны, чтобы портфель носить? Очнись уже, Саша. Чтобы Севушка превратился в того Всеволода Алексеевича, которого ты любишь, у него в жизни должно случиться десятка три таких Рыжих. И брюнеток ещё, и блондинок. Одна даже с розовыми волосами будет, но это уже потом, ближе к старости, и ничего серьёзного, так, случайная встреча с небольшим продолжением где-то в Челябинске, журналистка. Всеволод Алексеевич банально не смог удержаться, его сразил креативный подход девушки к собственной внешности.

После «Полонеза» долго и мучительно репетируют акробатический этюд. Тоже под музыку, но теперь за инструментом, к счастью, взрослая тётенька, Сашка так и не разобралась, концертмейстер она или просто воспитатель с музыкальным образованием. По крайней мере, играть умеет. А вот этюд у ребят совсем не получается. Один мальчик встаёт на четвереньки, двое на него, отклоняясь в разные стороны и держась за руки, сзади ещё двое на четвереньках и один балансирует у них на спинах, разведя руки. В итоге получается нечто вроде пятиконечной звезды. То есть должно получиться. На деле верхний луч звезды постоянно заваливается то вправо, то влево. Мальчик, которого определили на главную роль, явно не умеет держать баланс.

– Костя, да стой же ты ровно! – вдруг раздаётся возмущённый голос Севы. – Не елозь! Ты должен вскочить и сразу встать ровно! А ты елозишь!

– Вот сам и делал бы, раз такой умный!

– Я и делал! – огрызается Сева. – И у меня получалось! А ты всю фигуру заваливаешь!

– Так делай! Кто тебя заставлял в речке купаться? Сам коллектив подвёл, а теперь советы раздаёшь.

Ах вот оно что! Сокровище ещё и многостаночник: и поёт, и звезду изображает. Пятиконечную.

– Все купались! Я не виноват, что стекло мне попалось.