Сашке становится уже совсем не по себе. То есть тётя Маша с дочкой приехали заботиться об осиротевшем Севушке? Что-то она такое припоминает из рассказов Всеволода Алексеевича. Где-то в передаче или интервью мелькала некая тётка из села, которая присматривала за ним первое время. Но Всеволод Алексеевич не вдавался в подробности, и Сашка сочла это незначительным эпизодом его жизни, никогда и не расспрашивала.

– Ты мне больше нравишься. Ты добрая.

Да не то слово, малыш. От моей доброты птицы гадят в полёте и молоко скисает. Но тебя это не будет касаться никогда. Для тебя я действительно буду доброй, и только для тебя. Но сначала тебе придётся подрасти, прожить долгую и интересную жизнь, объездить целый свет, спеть всё, что положено на ноты, пережить не только родителей, но и почти всех друзей, перелюбить половину девок Советского Союза, состариться, обзавестись кучей болячек. И только потом в полной мере насладиться моим обществом.

– А можно я у тебя сегодня спать буду? Светка в кровать написала, я не хочу с ней. И тётя Маша орёт всё время.

Тётя Маша доорётся, мрачно думает Сашка. Ещё один косой взгляд в сторону Севушки, и будет свою самооценку с пола соскребать аж до развала Советского Союза.

– Вы со Светкой вместе, что ли, спите?

– И с тётей Машей. У нас одна кровать только. А папа вообще на полу.

М-да… Алексей Алексеевич и правда как не от мира сего. Майор, между прочим! Кровать ребёнку мог справить? Ладно, купить негде или не на что. В госпитале спереть? Списать, например? Тьфу!

– Хорошо, пойдём ко мне. Только скажем тёте Маше, а то она тебя искать будет.

– Не будет. Она меня не любит. Она вчера суп варила, вкусный! Фасолевый! Я добавки попросил, а она не дала. Хотя в кастрюле ещё оставалось, я видел.

О, господи… А если в осознанном сновидении кого-то убить, за это ж ничего не будет, да? Сашке уже отчаянно хочется попробовать. Тварь. Тарелку супа для сироты пожалеть… Да ты у меня этим супом подавишься…

Сашка заводит ребёнка в свою комнату, провожает до кровати:

– Ложись. Укрывайся.

С удивлением замечает, как Севушка натягивает одеяло чуть ли не до ушей. Спохватывается, что привычка укрываться до груди появится у него гораздо позже.

– А ты песни знаешь? – внезапно интересуется Сева.

– Что? Какие песни?

– Какие-нибудь. Мне мама перед сном пела всегда. А ты петь умеешь?

Сашку передёргивает.

– Нет, малыш, не умею.

Настолько не умею, что у тебя будет нервный тик начинаться от моего пения. Потом, через много годиков. Но лучше уже сейчас не портить твой музыкальный вкус и не насиловать идеальный слух, поверь на слово.

– Я сказки рассказывать умею. Хочешь расскажу какую-нибудь? Ты какие любишь? Про Колобка? Про теремок?

Сева смотрит на неё так укоризненно, как будто сейчас скажет: «Саша, ты же девочка, ну какой шуруповёрт, какая крыша?»

– Колобок для маленьких! Я про немцев люблю!

– Что?!

– Ну про войну. Как наши немцев били.

Господи… Ну а что она хотела? Ребёнок войны, это его реальность, его герои. Вместо Смешариков и Телепузиков у него маршал Жуков на белом коне.

– Расскажешь про войну?

– Расскажу. Жила одна девочка, звали её Зоя. Хорошо училась, слушалась маму, любила младшего братика Шуру. А когда началась война, записалась она в добровольцы…

Сашка запоздало понимает, что история Зои Космодемьянской имеет несколько не тот конец, чтобы рассказывать её на ночь маленьким впечатлительным мальчикам. Но в памяти, как назло, больше не всплыло про войну ничего, адаптированного для детского восприятия. Ну не фильм «Ржев» же ему пересказывать, который они вот только что со Всеволодом Алексеевичем смотрели. Сашка все два часа, уткнувшись ему в грудь, пролежала. И оттуда одним глазом на экран косилась. Трижды выключить порывалась, за нервную систему сокровища опасаясь. Зря, конечно, у него нервы покрепче, чем у неё будут. И всякую жесть он смотрит со спокойным интересом. Ещё и ей непонятные места объясняет или мотивацию героев. С высоты жизненного опыта.

К счастью, Севушка засыпает раньше, чем Зоя в Сашкином рассказе попадает в плен. Сашка осторожно встаёт с кровати, выходит за дверь. Детёныш привольно устроился ровно посередине кровати, но она всё равно не собиралась больше ложиться. Ещё неизвестно, где она проснётся, а с маленьким Севушкой хотелось бы побыть подольше. Заодно прояснить пару моментов. С Машей, например. К ней Сашка сейчас и направлялась.

Маша обнаруживается на кухне. Выстиранная простыня висит тут же, на верёвке, натянутой от стены до стены. А Маша сидит на табурете возле окна. В одной руке у неё до середины наполненный стакан. Во второй кусок чёрного хлеба. На подоконнике стеклянный штоф. У Сашки вопросительно изгибается бровь.

– Будешь? – Маша кивает на бутылку.

Сашка отрицательно качает головой.

– Зря. Не самогон, не думай. Спирт разведённый. У Алексея всегда запас спирта есть. Это я так, нервы успокоить. Чокнешься же с этими детьми. Севка к тебе пошёл, что ли?

А ты только спохватилась, мрачно думает Сашка. Спустя час. С ним что угодно могло произойти за это время.

– Ко мне. Спит уже.

– Смотри, приучишь. Он мамке замену ищет, к любой юбке тянется. Мать-то у него померла, знаешь?

Сашка делает неопределённое движение плечом:

– Давно?

– Месяц уж прошёл. Алексей нам в деревню телеграмму дал, мол, сестра померла, приезжай. Сестра я Ксюшке была, старшая. А куда приезжай? Хозяйство на кого бросить? Огород, курей! Муж-то у меня на фронте погиб, а больше и нет никого. Ну приехали мы со Светкой. Вот обживаемся. Что дальше делать – не знаю. Одного мальца не оставишь, Алексей в госпитале своём сутки через двое дежурит. К себе бы Севку забрала, да куда лишний рот? Самим жрать нечего.

Сашка молчит. Нехорошо так молчит, зловеще. И идея хряпнуть разведённого спирта уже не кажется ей такой уж плохой. Но не в этой компании. Сашка замечает на плите кастрюлю. Подходит, поднимает крышку. Суп, фасолевый, густой, полкастрюли. Да и по щекам деревенской родственницы не скажешь, что она голодает.

– Что ты на меня волком глядишь? – вдруг взвивается Маша. – Осуждаешь? У самой, поди, детей нет? Думаешь, легко чужого-то полюбить?

– Чужого? Он твой племянник.

– И что с того? У нас так разберись, полдеревни родня. Я теперь всех любить обязана?

Сашка пожимает плечами:

– Можно не любить. Но тогда держись подальше. Ещё раз его обидишь, сильно пожалеешь.

Машка пьяно усмехается:

– Вот это да! Не успела появиться, уже угрозы. И что ты мне сделаешь?

– Прокляну, – как можно спокойнее говорит Сашка. – Сдохнешь на улице, в нищете, как бабка твоя раскулаченная. А до этого по дворам чужим христорадничать будешь, кусок хлеба просить, как дед твой. Что вылупилась? Ведьма я. Прошлое вижу, будущее меняю. Оставь в покое сироту. Забирай свою Светку и вали, откуда приехала. Без тебя справятся. И врачу её покажи! Энурез в пять лет – это уже патология.

Сашка разворачивается и уходит, практически ощущая животный страх, разлитый в воздухе. Ну а что она могла сделать? Это ещё повезло, что в памяти всплыли какие-то рассказы Всеволода Алексеевича про прабабушку-купчиху и прадеда, спятившего, когда к власти Советы пришли. Сделать вывод, что если младшая сестра верила во всю эту магическую чушь, знахарок и ведуний, то и старшая от неё вряд ли далеко ушла, было несложно. А дальше дело техники: взгляд пострашней, тон похолодней, спокойная уверенность серийного маньяка. Машке повезёт, если сейчас не придётся ещё и своё обмоченное бельё полоскать.

Вот только дальше что делать? Ну вернётся она в свою деревню. А кто будет приглядывать за Севой? Кто вообще за ним приглядывал до появления мачехи? Вроде отец его с собой на работу брал и медсёстрам на попечение оставлял. Ну всё лучше, чем эта хитросделанная родственница.

Сашка возвращается в комнату. Детёныш спит, свернувшись калачиком. Ишь ты. Взрослая версия тоже так любит, но колено уже не позволяет. Сашка присаживается на край постели, пружины под ней издают скрип, совсем тихий, но Сева вздрагивает.

– Ш-ш-ш, спи, маленький. Всё хорошо.

Говорит и сама поражается. Откуда такие нежности, Александра Николаевна? Вы же детей терпеть не можете. И понятия не имеете, как с ними обращаться. И нечего слёзы глотать в темноте. Что ты его жалеешь? Он вырастет здоровым, крепким мужиком, добьётся всего, чего хотел от жизни. У него будет характер ещё сильнее, чем у тебя, и, в отличие от тебя, он будет счастливым, жизнерадостным, открытым. А трудности только закаляют, ты же знаешь. И не заберёт его эта тётка, она вообще скоро исчезнет, так что он про неё и вспомнит один раз за всю жизнь. Рыдать абсолютно нет повода.

***

В ту ночь Сашка так и не ложится. Сидит возле спящего Севушки до самого утра, как часто сидит возле Туманова, карауля его сон. И в шесть утра чуть не получает сердечный приступ, когда внезапно во всю дурь начинает играть гимн России! То есть, конечно, гимн Советского Союза. Невелика разница в пару переписанных строчек.

– Твою ж мать!

Сашка подскакивает, но не из уважения к гимну, а пытаясь найти источник звука. Тут что, где-то умную колонку предыдущий сновидец забыл? Алиса, заткнись! Ребёнка разбудишь. Ребёнок, разумеется, уже проснулся.

– Да здравствует созданный волей народов, единый, могучий Советский Союз! – пропевает он, умудряясь попасть абсолютно во все ноты.

Сашка ошеломлённо смотрит на него, на стену, опять на него:

– Это где играет?

– Радиоточка, – улыбается Сева. – Ты не знаешь, что ли? Утром всегда играет радио. Вон там!

И показывает пальцем куда-то в угол. Сашка поднимает глаза. В углу комнаты висит чёрная тарелка, как будто вырезанная из картона. Радио! Ну да, «говорит Москва, все остальные работают».

– Ты хорошо поёшь. Любишь петь?

Сева кивает:

– Очень люблю! Я люблю петь и мороженое.

Сашка смеётся. Какой он классный всё-таки. И вообще не изменился за восемьдесят лет, такой же непосредственный, когда в хорошем настроении. И тоже любит петь и мороженое.

– Пошли умываться и завтракать, – командует Сашка. – А потом будет тебе мороженое.

– Правда?

О, а вот так взрослый Севушка уже не делает. С надеждой не смотрит, всё чаще с усмешкой. Мол, ну надо же, тётя доктор на мороженое расщедрилась.

– Правда. Но после завтрака. Беги умывайся. Тебе помочь?

– Я сам умею!

Ну сам так сам, ещё лучше. Днём, когда светло, он сильный и независимый, понятно. Ничего не меняется. Сашка выходит вслед за ним в коридор, но идёт на кухню. Неплохо бы разобраться, где в этом доме чьи продукты, и раздобыть денег. Что они вообще едят на завтрак? Какой это год? Карточки уже отменили или ещё нет?

Дверь в комнату Тумановых приоткрыта, оттуда раздаются голоса. И Сашка невольно останавливается и прислушивается.

– Маша! Я не понимаю, Маша! Откуда такая спешка?

Это голос Алексея Алексеевича. С дежурства вернулся, видимо.

– Домой мне надо, Алексей. Погостили и хватит. У меня куры, хозяйство. Не нанималась я, в конце концов.

– Да погоди ты! Сядь! Я давно с тобой поговорить хотел, всё откладывал. Ну раз так, давай сейчас. Маш, я подумал и рассудил. Ты вдовствуешь, я вот один остался. Светке твоей отец нужен, Севке мать. Да и не чужие мы с тобой…

Сашка прирастает к полу. Что?! У него жена месяц назад умерла, между прочим. И вообще, это что за странная мотивация? Я один, ты одна, люди не чужие, давай переспим по-родственному?!

– И всё легче будет, одним хозяйством. У меня паёк офицерский, довольствие. На всю семью полагается. И с жильём, опять же…

– Нет, Алексей! И не уговаривай! Светка, на выход, а то на трамвай опоздаем, следующего час ждать.

– Маша! Да я тебя и пальцем не трону, если не люб! А Светке отцом буду. И Севке женская ласка нужна.

– Да не люблю я твоего Севку! И никогда полюбить не смогу! Уж лучше совсем без матери, чем с мачехой. Уйди с дороги!