Сашка едва успевает отпрянуть назад и скрыться в своей комнате. Уже оттуда слышит стук шагов, радостное Севушкино «Папа!» и досадливое «Зря ты, Маша» Алексея Алексеевича. И не зря. Правильно всё, думает Сашка. Интересно, а он курит, старший Туманов? Сашке невыносимо хочется это дело перекурить. Стрельнуть, что ли, папироску у будущего свёкра?

На лестнице грохочут шаги, что-то волокут по деревянному полу, тяжёлое. Чемодан, видимо. Счастливого пути, Маша. Езжай и не оглядывайся. А ребёнка врачу всё же покажи. И нет, Сашке ни капли не стыдно за себя. А вот от Алексея Алексеевича она слегка в шоке. К его инициативе она-то, Сашка, не имела никакого отношения. То есть он на полном серьёзе предлагал сестре своей умершей жены спустя месяц после похорон сойтись. На том лишь основании, что они через детей родственники, да и вообще «так всем проще». Поразительная логика! Хотя… Сашка прислоняется головой к стене, надеясь охладить ноющий затылок. Дерево тёплое, но стоять так всё равно приятно. Она не права. Со своей колокольни судит, из сытого двадцать первого века. Поставь себя на его место. У тебя госпиталь, работа, дежурства. Ты же прекрасно представляешь, что это такое. А теперь представь, что на тебе дитё. Которое надо кормить и поить, за которым надо следить, которому надо стирать одежду. Что бы ты делала на его месте?

Сашка вздыхает. На его месте она бы делала что угодно, но точно не искала бы мужика, который решит её проблемы. Но можно его понять, можно. Ты женщина, у тебя запас прочности больше. Тебя дети, конечно, не воодушевляют, но ты хоть понимаешь, как с ними обращаться. А старший Туманов в шоке, наверное. И попытался решить задачку рационально. М-да…

– Саша!

В комнату вваливается мелкое чудо. Умытое, довольное, с сияющими такими невозможно голубыми глазами.

– Папа зовёт тебя завтракать! Он паёк получил! Пошли! Я про тебя уже всё-всё рассказал!

– Что ты про меня рассказал? – смеётся Сашка.

Но идёт, конечно. Несколько волнуясь. Алексей Алексеевич же её не узнает? Как это всё работает-то?

Сашка заходит на кухню. Печка уже топится, на плите шкворчит топлёным салом сковородка. Алексей Алексеевич, всё такой же статный, высокий и весьма симпатичный, бьёт над сковородкой яйца. Поворачивается на звук шагов. В глазах ни намёка на узнавание.

– Здравствуйте, Саша! – Алексей Алексеевич протягивает ей руку. – Вы наша новая соседка, да? Вчера въехали? А я как раз на дежурстве был. Приятно познакомиться. Алексей, военный врач.

– Александра Тамарина. Врач, – улыбается Сашка, отвечая на рукопожатие.

А с каждым разом это всё забавнее!

***

Завтракают они в комнате Тумановых. На кухне только маленький, на одну ногу хромой стол, даже без скатерти, застланный газетами. Судя по всему, его используют как разделочный, а едят в своих комнатах. Хотя других соседей Сашка так и не видела.

В комнате за пять лет, кажется, ничего не изменилось. Разве что посветлее стало как будто. Да просто была зима, а теперь лето. Или поздняя весна. Сашка ищет глазами календарь, но не находит. На стенах из украшений только «Неизвестная» Крамского и потрёпанный гобелен над кроватью, который Сашка прошлый раз не видела или не заметила. «Неизвестная» – это, конечно, репродукция, простенькая, типографская, на картоне, но в деревянной рамочке. Сашка поскорее отводит от неё взгляд. Терпеть не может эту картину. Нет, никаких претензий лично к Ивану Николаевичу, просто Сашке однажды ассоциативный ряд испоганили. Был такой фотопроект, когда известные люди и их жёны фотографировались в образах со знаменитых картин. И Зарина Туманова запечатлелась в роли «Неизвестной». С той же каретой, в такой же шляпке. Портрет потом висел в квартире Тумановых и часто мелькал в различных передачах.

Сашкин взгляд возвращается к гобелену. На гобелене домик, речка, мостик через неё. Картинка благостная, но какая-то очень уж не отечественная. И домик не наш, белёный, с чёрными поперечными балками, и мостик слишком аккуратный. И человечек, которого можно рассмотреть возле дома, если хорошо приглядеться, не по-нашему одет. Внезапно до Сашки доходит, откуда родом этот недоковрик. В какой-то книге из лейтенантской прозы она читала, что самым популярным трофеем из взятого Берлина стали гобелены, некогда украшавшие дома немцев. М-да, Алексей Алексеевич, мелковато. Вы ж майор, офицер. Могли бы хоть сервиз прихватить. А то вон Севушка из алюминиевой миски ест. Она ж нагревается в момент, сейчас обожжётся ребёнок о горячий край.

Так, стоп. Маленький Севушка половчее твоего сокровища будет. Он уже вилкой орудует, ещё и хлебушком себе помогает. И никакие горячие края ему не помеха. Голодный. Сашка смотрит, как он ест, и ей это совершенно не нравится. С другой стороны, не сказать, чтоб завтрак был скудным. В стране ещё карточная система, если она всё верно посчитала, и, если верить просмотренным фильмам и прочитанным книгам, страна отнюдь не шикует. А Алексей Алексеевич сделал яичницу из шести яиц, да на сале, со шкварками, щедро нарезал белого (белого!) хлеба, намазав его маслом, банку сгущёнки открыл. И блюдце из потемневшего мельхиора, судя по всему, сахарница, наполнено кусковым, неровно наколотым сахаром. В заварочный чайник Алексей Алексеевич положил целых четыре ложки заварки из синей жестяной коробки «Главчай», которую Сашка в своей настоящей жизни обязательно бы приспособила под пуговицы, нитки или ещё какую-нибудь мелочёвку, уж больно красивая. Словом, в этом доме продукты не экономили, а значит, и не голодали. Севушка тянется за новым бутербродом с маслом, запивает чаем, в который предварительно кинул три куска сахара. Сашка едва успевает себя одёрнуть, чтобы не сделать замечание. Успокойся! Ему пока ещё можно, пусть ест в удовольствие. И нет, Саша, это так не работает. Ты не запретишь ему в пять лет трескать углеводы во избежание диабета через много десятилетий!

– Ты посмотри, уже всё подмёл, – хмыкает Алексей Алексеевич, который только ещё садится за стол. – Сева, что надо сказать?

В какой-то момент Сашке кажется, что Сева скажет: «Можно добавки?». Хотя глазки уже сытые и даже слегка осоловелые. Но мальчик говорит то, что от него, кажется, и ожидают:

– Спасибо, папа.

– На здоровье. А теперь марш из-за стола, мы с тётей Сашей спокойно поедим.

– Я с вами хочу посидеть.

Алексей Алексеевич хмурится, потом лезет в карман гимнастёрки и достаёт мятую бумажку.

– В кино хочешь? Утренний сеанс, – он сверяется с наручными часами, – начнётся через десять минут. Ты успеешь.

На лице Севушки явно читается растерянность. И в кино ему хочется, и со взрослыми посидеть. Но в ещё большей растерянности Сашка. Алло, Алексей Алексеевич! Ребёнку пять лет!!! Во-первых, никто его в кино не пустит. Во-вторых, вы вот так просто даёте ему деньги и отправляете одного на улицу? Вы серьёзно? А если его машина собьёт? Ладно, тут по улице одна машина в час проезжает. Ну пролётка с лошадьми! Или пролётки уже отменили? Хорошо, а если ему насильник встретится? Уволочёт в кусты и ага?! Так, стоп, в те времена насиловать мальчиков в кустах ещё не было мейнстримом. Да какая разница! Это ребёнок! Маленький, наивный, беспомощный! Ручки тоненькие, ножки кривые… М-да, ножки, кстати, уже неисправимо кривые. Да вообще, вы хоть знаете, что после войны начался дикий разгул преступности? Банда «Чёрная кошка», «попрыгунчики» с лампочками и вот это всё?

Конечно, вслух она ничего этого не говорит. Только ошалело смотрит на обоих. А Сева тем временем принимает решение:

– В кино хочу! Там «Тарзан»!

Господи, он ещё и репертуар знает.

– Ну тогда беги! Обуться не забудь! И оденься нормально!

Сашка словно заворожённая наблюдает, как Сева натягивает короткие, до колена, и порядком обтрёпанные брючки, сам справляется с пуговицей, как проворно достаёт из-под кровати ботиночки. Сашка смотрит, а сердце кровью обливается. Такой маленький, а такой самостоятельный, и под грозным взглядом отца носится, как солдатик, старается всё сделать правильно, не рассердить строгого батю. Хотя Сашку батя уже начал порядком раздражать. Он с сыном не разговаривает, а команды отдаёт. А это же ребёнок! И не солдафон будущий, а артист, ранимая натура. Сашка никогда бы себе ничего подобного не позволила…

С ботиночками у Севы отношения не складываются – они на шнурках. Сева возится, спешит, но маленькие пальчики ещё не умеют выполнять столь сложные манипуляции, узел не затягивается, а на одном ботинке шнурок ещё и из дырочки вылез.

– Солдат одевается, пока горит спичка, – замечает Алексей Алексеевич, окончательно подтверждая Сашкины мысли о военном воспитании. – Пока ты будешь возиться, сеанс уже начнётся.

Сева молчит, сопит, снова пытается завязать узел. А в глазах слёзы закипают, отчего глаза ещё ярче кажутся, хотя ярче уже невозможно. И у Сашки нервы не выдерживают. Какого чёрта?

– Давай-ка я тебе помогу.

Сашка давно забыла про остывшую яичницу. Она садится перед Севой на корточки и начинает завязывать шнурки. Правый ботинок приходится перешнуровывать полностью. Ботинок! Одно название. Колодки какие-то. Грубые, жёсткие, велики ему минимум на полразмера, болтаются на нежной ножке. Ещё и на босу ногу, без носков. Хотя, если Сашка правильно помнит, маленьким детям носочки надевают даже с сандаликами. А её Севушка умудряется итальянскими кожаными туфлями за три тысячи евро ноги натирать. Господи…

– Он сам должен уметь, – изрекает Алексей Алексеевич. – Он же мужчина.

– Готово! Беги, а то опоздаешь!

Сашка распрямляется, с трудом сдерживая желание чмокнуть светло-русую макушку. И только когда за Севой хлопает дверь, поворачивается к старшему Туманову:

– Он маленький мальчик. У которого ещё не развита моторика настолько, чтобы справиться с этими кондовыми башмаками.

– Так пусть развивает. Моторику. Вы ему, что ли, будете до старости шнурки завязывать?

Сашка с трудом сдерживает смешок. Вы прямо в воду глядите, Алексей Алексеевич. Не «до», конечно, но «в». И с большим удовольствием.

– Давайте я вам ещё чайку налью, Саша. Мне очень приятно, что вы уделяете столько внимания моему сыну. Ему, конечно, не хватает женского тепла.

Алексей Алексеевич доливает чай в её стакан. Подстаканник забавный. Тоже мельхиоровый, с отштампованным памятником Минину и Пожарскому. Вспоминается, как они однажды ехали в поезде, и Сашка высказалась, мол, классные в поездах подстаканники, нигде такие не купить. И Всеволод Алексеевич тут же предложил их умыкнуть. А когда Сашка возмутилась, пошёл к проводнице и выкупил их. А ещё через год РЖД сами стали официально торговать этими подстаканниками как сувенирами.

Сашка вздыхает. Кажется, она успела соскучиться по взрослой версии. Хотя маленькая тоже совершенно очаровательная. Но маленького всё время жалко. Сашка и над взрослым умудряется время от времени слёзы лить, а мелкий ей просто душу рвёт каждую секунду. Глаза эти доверчивые, господи…

– И я очень рад, что у нас такая очаровательная соседка. Умница, красавица, ещё и моя коллега. А специализация у вас какая?

Сашка поднимает глаза на старшего Туманова. Что?

– Пульмонология.

– Неожиданно. Я решил, что вы педиатр.

С чего вдруг? Только потому, что не ору на первого попавшегося ребёнка? Сашке очень хочется ему нагрубить. Умница и красавица? Мужик, ты с ума сошёл? Кто в здравом уме Сашку красавицей назовёт? Даже Всеволод Алексеевич в минуты большой нежности или признательности до такого не доходил. Какие-то более уместные формулировки придумывал. И вообще, вы ещё по жене сорок дней не справили. Не рановато?

– Саша, у меня сегодня свободный вечер. Как я понимаю, вам тоже не надо сегодня на службу? Пойдёмте на танцы? У нас здесь в парке чудесная танцплощадка, аккордеон…

– А Сева? – выпаливает Сашка первое, о чём успевает подумать. – С кем он останется?