Он посмотрел. Цифры прыгали: 4,0… пауза… —… 4,1. Этот прочерк между числами выглядел неприлично, как промельк глаза за занавеской.

– Вы заказывали токсикологию? – спросил Мартин.

– Конечно. Результатов нет. Но я уверена, что придут “чистые”. Он умер не от яда. Он умер от… – она выдохнула, – от несоответствия. Такое иногда бывает в статистике, но не бывает в жизни.

Он приблизился к телу. Тень его плеч легла на простыню, и ему вдруг стало неловко – как будто он вторгается в чужой сон. Он всмотрелся: мочка уха – тонкая, сдавленная; ногти – с едва заметными продольными бороздками; ресницы – слиплись от влаги. На пальце правой руки – след от кольца, которого нет. Он отметил это – машинально, как отмечают угол дома, к которому будешь возвращаться.

– У него была привычка? – спросил Мартин. – Курить? Играть с портсигаром?

– Почему вы спрашиваете?

– Надпись на портсигаре свежая. Старое высказывание – и свежие заусенцы. Как будто он повторял слова снова и снова, чтобы… – он замолчал.

– Чтобы они не умерли, – тихо закончила Кравец. – Я тоже про это подумала. Люди иногда точат одну и ту же фразу, как камешек в кармане.

Она сняла часть простыни, открыв грудную клетку. Следов насилия – ноль. Ни синяков, ни порезов. Сердце – там, где и положено, но выглядело оно усталым даже для сорока девяти. Он поймал себя на том, что внутри него самого что-то шевельнулось: раздражение на своё тело – за то, что оно тоже механизм.

– Я попрошу вас… – сказала Кравец и протянула ему наушники. – Я записала шум. Странный. Я не знаю, как его описать.

Он надел наушники. В них – не шум. Звук был похож на дыхание в пустой комнате, где под потолком висит лампа и муха, упрямо бьющаяся об стекло. Секунда, пауза, секунда – и где-то далеко, совсем далеко, тихий-тихий тик. И снова длинная пауза, как если бы кто-то перешёптывался между ударами.

– Это не сердце, – сказала Кравец. – И не прибор. Мы проверяли линии, выключали всё по очереди. А звук оставался.

– Откуда он?

– Как будто из воздуха, – ответила она, и ей самой не понравилось, как это звучит. – Или из… – она остановилась, морщась, – из времени. Чёрт, простите. Не люблю большие слова в маленьких комнатах.

Он снял наушники, положил их на стол и вдруг ощутил, что кожа на затылке стянулась – так бывает, когда слушаешь слишком внимательно. Он посмотрел на электронные часы. Точка по-прежнему не мигала.

– Вы уверены, – спросил он, – что запись не совпадает с вентиляцией?

– Уверена. Мы отключали вентиляцию. Тогда тишина становилась громче, а звук – точнее. Как шёпот, который не любит сквозняки.

Она сказала это спокойно, и именно от этой спокойности ему стало неуютно.

– Что ещё? – спросил он.

Кравец кивнула на выдвижной лоток. Он выдвинул его – там лежали личные вещи покойного. Ключи, сломанная запонка, пластиковая карта мастерской, чек на покупку стекольной лупы, свёрток с тонкой цепочкой. И маленькая флешка, чёрная, без опознавательных знаков. На кромке – царапина, форма которой напоминала молнию. Он испытал знакомое желание – взять, включить, услышать, как мир щёлкнет ещё на один штифт глубже. Сдержался.

– Официальный приём? – спросил он.

– По списку, – сказала Кравец, – но я показала вам всё раньше. Потому что, – она подняла глаза, – кажется, это не то дело, где у нас будет время на вежливость.

Он кивнул. Пауза. Ему хотелось спросить: “Вы верите в… это?”, но он знал, что вопрос плохой. Верить – не её работа. Её работа – показывать, как устроен конец.

– Я хотел бы… – начал он и остановился. – Разрез вы сделаете сейчас?

– Через полчаса. Если часы перестанут упрямиться.

Он понял. Здесь всё зависело не от них. И от них – тоже.

Они вышли в коридор. За стеклом тянулся дождь – в морге его не слышно, но видно: по белым квадратам окон он скользил как старый плён, покрытый царапинами. В коридоре стоял автомат с водой; над ним кто-то прилепил дурацкую открытку: “Улыбайся – время любит смелых”. Он посмотрел на открытку и подумал, что время не любит никого. Оно лишь не спорит с теми, кто идёт рядом.

– Ещё одна странность, – сказала Кравец, когда они остановились возле двери с надписью “Малый зал”. – Тонометр. Давление воздуха. Он показывает норму, пока вы его не смотрите. Как только подходите – стрелка застывает. На между.

– Между, – повторил он. Слово стало внутренним камешком.

Они вошли в малый зал – холодная белая комната, стол, лампа, два стула, в углу – старый шкаф. На столе лежали чужие дела: тонкие карточки, где всё человеческое сжималось до нескольких строк. Он провёл пальцем по корешку папки, словно проверяя – бумага настоящая? Настоящая. Ещё пахнет типографией.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул санитар – молодой парень с кроткими глазами.

– Там это… – сказал он и кивнул в сторону холодильников. – Застряло.

– Что застряло? – спросила Кравец.

– Дверца. И дисплей. Он… – парень помялся. – Он не число показывает. Он показывает черту. Как минус в математике. Только посередине.

– Идите, – сказала она. – Я подойду.

Парень исчез. Они остались вдвоём. Тишина снова начала свою работу.

– У вас кто-нибудь дома ждёт? – неожиданно спросила Кравец, глядя в сторону.

– Мать, – ответил он, сам удивившись тому, как быстро сказал. – Иногда – меня. Иногда – кого-то другого. В разные дни.

Она кивнула так, будто поняла, хотя понимания никто не требовал. Он подумал: может, позвонить? Услышать, как она скажет “сынок” тем голосом, который помнит его лучше, чем он себя? Но отогнал мысль. Время звонков – обычно самое неверное время.

– Я буду ждать протокол, – сказал он. – И… – он помедлил, – если появится ещё что-то “между”, зовите.

– Я уже зову, – сказала она устало. – Я это делаю с ночи.

Он вышел в коридор, прошёл мимо комнат, где белый цвет обнуляет имена. На повороте остановился у стеклянной двери, на которой висела табличка “Просим не трогать”. За стеклом, на стеллаже, стояла коллекция – старые медицинские часы, демонстрационные модели, учебные стенды. Один стенд был срыт тканью. И оттуда, из-под тёмной материи, слышалось еле заметное: тик… пауза… тик.

Он отдёрнул ткань. Под ней оказался огромный, в рост человека, маятник – демонстрационная модель конца прошлого века. Никогда не работал – не подключён к сети. Но маятник чуть качнулся – почти незаметно, как вдох во сне. Его рука сама собой вытянулась к стеклу кожуха. Стекло было холодным и живым.

– Не трогайте, – раздался за спиной голос Кравец. – Он реагирует. На людей.

– На людей? – переспросил Мартин.

– На тепло, на шаг, на шум. – Она покачала головой. – Или на что-то, чего у нас нет в перечне.

Он опустил руку. Ткань легла на место – звук исчез. И только где-то под кожей остался отголосок. Шаги их по коридору гулко проваливались, как камни в воду.

У выхода он задержался. На стене висел экран со списком поступлений за сутки. Против каждого имени – время. Рядом с сегодняшним мёртвым – пустая клетка. Ни одной цифры. Как будто имя отказалось иметь координаты.

– Я исправлю позже, – сказала Кравец. – Система с ума сошла.

– Может, наоборот, – сказал он. – Пришла в себя.

Она улыбнулась – безрадостно.

На улице дождь уплотнился. Возле морга всегда кажется, что дождь идёт чуть медленнее, чем в других кварталах, как будто капли, влетая в этот воздух, вспоминают что-то важное и на долю секунды задерживаются. Мартин натянул воротник, шёл к машине и чувствовал, что усталость в нём – не физическая и не нервная. Она была похожа на крошечный люфт внутри часового механизма: не мешает ходу, но заставляет каждую стрелку жить с сомнением.

Он сел за руль и не сразу завёл двигатель. Смотрел, как по лобовому стеклу бегут дорожки, как дворники делают свою волю – туда-сюда, туда-сюда – и вдруг разом замирают между. Щёлк – и снова движутся. Он вспомнил кассету на столе дома: “Дыхание времени”. В морге он слышал что-то похожее. В городе – тем более. В нём самом – наверное, тоже.

Он достал телефон, набрал короткую команду: Запросить журналы связи за 00:40—00:42. Сравнить с данными камер подъезда. Снять копию с видеопотоков у морга и отдела. Отправил. Ответ пришёл быстро: Сервер недоступен. Повторить через минуту. “Через какую?” – подумал он и усмехнулся уголком рта.

Ему казалось, что день пытается закольцеваться – как будто кто-то где-то роняет минуты, и те, как шарики ртути, разбегаются по щелям. Но это была его работа – искать, в какую щель они убежали, и что там за решётка.

Он повернул ключ. Мотор завёлся, но стрелка тахометра зависла на пустом месте, между рисками. Он не стал смотреть. Вырулил на дорогу. Город перед капотом был серым организмом с блестящими нервами. Звон трамвая ударил по воздуху – вместо звука вышла вспышка, короткая, как моргание. За пешеходным переходом стоял уличный музыкант и держал скрипку, но не играл: его смычок завис над струной, как рука над выключателем.

У поворота он увидел вывеску: “Мастерская № 37”. Та самая. Закрытая решётка блестела мокрой сеткой, а на стекле изнутри кто-то пальцем провёл фразу: “не забудь время”. Он остановился, вышел, подошёл ближе. Надпись почти исчезла – дождь смывал её, как имя с песка. Он приложил ладонь к стеклу; изнутри пахнуло холодом металла и залёгшей пылью. Внутри ничего не шевельнулось. Но на секунду – на то самое между – ему показалось, что в глубине, там, где вчера шептала кассета, вспыхнул крошечный свет. Или это был уличный отражённый неон, ударивший через каплю.

Он отошёл, снова сел в машину и долго не трогался, слушая, как город объясняет себе свой день. Объяснений было много, ни одно не соответствовало. Он знал: скоро начнутся звонки, запросы, совещания. Его будут спрашивать “кто, зачем, когда”. На два из трёх вопросов у него есть привычные слова. На третье – у него пока только слух.

– Когда время ломается, – сказал он вполголоса, – оно не звенит. Оно шепчет.

И из динамика, из офиса, из утреннего окна – отовсюду, где сегодня проходила его тень, будто отозвалось эхом: слышишь? Он тронулся. Машина скользнула по мокрой нитке проспекта, и всё вокруг – вывески, троллейбусные рога, дождевые хвосты – на секунду собрались в один рисунок, как если бы мир пытался наконец-то прийти в синхрон.

Но через квартал рисунок распался. И это тоже было похоже на правду.

Вечер пришёл без заката. Просто свет в городе стал гуще. Воздух заполнился теми оттенками серого, которые бывают только между часами – не день и не ночь, а что-то третье, для чего у людей нет слова. Время, когда фонари зажигаются сами, но свет их ещё не нужен.

Мартин стоял у окна своего кабинета. Город отражался в стекле – двойным, расплывчатым. Казалось, что там, по ту сторону отражения, кто-то тоже стоит и смотрит на него. Они с этим “кем-то” молчали уже долго, оба выжидали, кто моргнёт первым.

Он повернулся к столу. На поверхности лежала флешка из морга – та самая, с царапиной в форме молнии. Кравец передала её с протоколом и словами: “Не открывайте без защиты”. Конечно, он открыл.

Монитор загорелся, показал безликий интерфейс – серый фон, курсор, мигающий как пульс. Никаких папок, только одно окно: Chrono_041.log. Он кликнул.

Сначала ничего. Потом – строка текста, будто кто-то писал в реальном времени:

Синхрон начат. Точка наблюдения активна.

Следом – дата. Только не сегодняшняя. Не вчерашняя. А завтрашняя.

Мартин почувствовал, как по спине прокатился холод. Он попробовал вывести свойства файла, но система зависла. Экран стал чёрным, и в отражении монитора он увидел не своё лицо.

Глаза – те же. Но морщины глубже, волосы седые. Лицо – старше лет на десять. Оно двигалось чуть медленнее, чем он. Как будто отставало на одно дыхание.

Он протянул руку к экрану, и изображение сделало то же самое – но раньше. На секунду раньше.