В гостиной мать сидела в кресле. Лицо – усталое, взгляд – в сторону телевизора, где шла передача о погоде. Голос диктора звучал ровно: “Температура времени стабильна, задержек не ожидается.”

Она не повернулась, но сказала:

– Ты опять пришёл слишком поздно.

Он остановился.

– Что?

– Ты был здесь. Только раньше. Или позже. Я не знаю. Всё путается.

Мартин подошёл ближе. На столе стояла чашка – кофе застыл в середине остывания, пар не поднимался, просто висел в воздухе, как прозрачный купол.

– Мам, тебе нужно лечь. Я вызову врача.

– Не надо, – сказала она. – Врачи ничего не делают с временем. Они лечат тела, а время – внутри. Оно уходит. Из меня, из стен, из чашек. Всё вытекает.

Она медленно подняла руку и показала на окно.

– Видишь?

Он подошёл. За окном шел дождь, но не падал – капли зависли в воздухе, каждая на своём месте, как стеклянная мозаика. Свет неона отражался в них, и казалось, что это не капли, а глаза, смотрящие вниз.

Он долго смотрел, потом закрыл окно. Капли не сдвинулись.

– Это у тебя… просто иллюзия, – сказал он тихо.

– Нет, – ответила она. – Это ты просто ещё не устал достаточно, чтобы видеть.

Он не знал, что ответить. Просто подошёл, присел рядом, взял её руку. Кожа была холодная, но мягкая, почти невесомая.

– Мам, ты сегодня старше, чем вчера.

Она улыбнулась – слабо, как человек, который уже давно всё понял.

– Вчера я была старше, чем завтра. Так честнее.

Он сжал её пальцы.

– Я что-то найду. Есть люди, которые работают с этими сбоями. Я доберусь до них.

– Не нужно. Пусть уходит. Оно устало. Я устала вместе с ним.

Она замолчала. Глаза её остались открытыми. Он почувствовал, как где-то внутри – между их дыханиями – снова появляется пауза. Та самая, в которую просачивается тишина.

Телевизор щёлкнул. Экран погас.

В отражении чёрного экрана он увидел их двоих – себя и мать. Только мать в отражении двигалась. Она подняла руку, словно хотела что-то сказать. Но настоящая – неподвижна.

Мартин закрыл глаза. Слышал, как за окном трескается воздух, как будто небо ломает свои стрелки.

Когда он открыл глаза снова, мать спала. Или сделала вид. Он не стал проверять. Просто накрыл её пледом, подошёл к столу и достал кассету, ту самую – «Дыхание времени». Поставил в старый проигрыватель.

Щелчок.

Из динамиков пошёл ровный звук – низкий, пульсирующий. Как если бы где-то рядом билось огромное сердце.

Потом – голос. Женский. Спокойный.

– Если вы слышите это, значит, вы уже внутри. Не двигайтесь. Не пытайтесь измерить секунды. Они не принадлежат вам.

Он застыл. Голос был знаком. Лея.

– Время – это ткань, – продолжала она. – Когда её рвут, остаются нити. Они тянутся к тем, кто слушает. Не пытайся вытащить их. Иначе они потянут тебя.

Запись прервалась.

Мартин выключил проигрыватель. Сел рядом с матерью. Дождь за окном всё ещё стоял в воздухе, как декорация, забытая оператором.

Он поднял взгляд на часы.

Стрелки не двигались.

– 00:41, – сказал он тихо.

Мать во сне что-то прошептала. Он не расслышал. Только одно слово – “вспомни”.

Он сидел так долго, пока глаза не начали закрываться сами. Свет от неона через окно ложился на стены мягкими полосами. Город шумел где-то далеко, но этот шум был как воспоминание, не как реальность.

Перед тем как провалиться в сон, он услышал, как где-то рядом, прямо у его уха, кто-то произнёс:

– Оно проснулось.

Он вскочил. Комната пуста. Мать спала. Телевизор выключен. Но из кассеты – шорох. Как дыхание, затянувшееся между паузами.

Он подошёл, нажал “Стоп”. Аппарат не среагировал. Только экран загорелся зелёным огнём и показал время: 00:41.

Вдруг из динамиков – тихий треск, затем – смех. Не громкий, детский.

И на ленте появились новые слова, будто кто-то сейчас записывал поверх старого звука:

«Ты не должен был открывать Синхрон.»

Он отпрянул, выдернул вилку из розетки. Свет моргнул. Дождь упал на землю сразу, как будто кто-то снял паузу. Воздух дрогнул.

Он стоял в полной тишине, с кассетой в руке.

На пластике – маленькая трещина, похожая на молнию. Та же, что на флешке.

Он медленно положил кассету на стол, посмотрел на мать. Она всё ещё дышала – ровно, спокойно. Но каждая её вдох и выдох были чуть длиннее, чем нужно.

Он понял: время снова стало тянуться.

Мартин подошёл к окну. На улице фонари вспыхивали и гасли, создавая ритм. Людей почти не было. Только один мужчина стоял на перекрёстке – неподвижный, с поднятой головой, словно ждал сигнала свыше.

Мартин прищурился. Вспышка неона ударила по стеклу, и в тот миг он увидел – лицо мужчины было его собственным. Старше, с морщинами и потухшими глазами.

Он стоял там, за границей улицы, и просто смотрел на него.

В следующую секунду неон погас. Улица опустела.

Мартин остался стоять у окна, чувствуя, как внутри снова что-то дрогнуло, как маятник внутри груди.

Он произнёс тихо, едва слышно:

– Я слышу.

И где-то в глубине города, там, где бьются старые механизмы, ему ответил вздох, похожий на ветер, но теплее, чем воздух.

Тик.

Пауза.

Тик.

Город снова пошёл.

А вместе с ним – и время.

Но Мартин уже знал: это не возвращение.

Это просто новый виток той же секунды.

Глава 2. Люди, у которых воруют дни

Утро не пришло – его принесли.

Как в больницу приносят кислород, когда воздух не справляется. На город легло молочное сияние, и в этом белесом свете предметы выглядели мягче, чем обычно, – как если бы кто-то укрыл их простынёй, чтобы не мёрзли. Дождь, устав, перешёл на крупные, редкие капли, и каждая звучала отдельно, как мысль, не решившаяся стать словом.

В отделе телефоны начали звенеть раньше, чем включили свет. Дежурный раскладывал папки на стойке, как карты, пытаясь угадать, у кого сегодня козыри. На стене висел экран “универсального времени”, и зелёные цифры по-прежнему выдавали ровные минуты, но секундная точка мигала неровно – как сердце, которое вспомнило о себе слишком поздно.

Мартин пришёл без опоздания – и всё равно попал “после”. Это ощущение преследовало его с ночи: что бы он ни делал, он всегда прибывает на долю секунды позже того места, где ему предназначено быть. Он повесил пальто, отжал складки на рукавах – мокрый неон въедался в ткань – и сел за стол. Телефон взорвался звонком почти сразу.

– Отдел по аномалиям, следователь Лисов, – сказал он.

Голос на том конце был женский, ровный, но каждое слово держалось дольше, чем нужно, будто цеплялось за воздух.

– У меня пропал день, – сказала женщина. – Не ночь, не час. День. Вчерашний.

– Ваше имя, адрес. – Он открыл блокнот – новый, первый лист ещё слегка блестел от свежих линий. – Что именно вы помните?

– Воскресенье. Я проснулась, поставила тесто, позвонила сестре… А потом – понедельник. В духовке готовый пирог, телефон показывает доставленные сообщения, в холодильнике – взбитые сливки… Я всё это сделала, но я этого не пережила. Понимаете?

Он промолчал секунду. Понимал.

– Есть свидетели? Кто-нибудь видел вас вчера?

– Соседка говорит, что мы встречались в лифте. Я была в синем платье. Но синее платье висит в шкафу с биркой. Я его не надевала никогда. – Женщина выдохнула, и в трубке хрустнула тишина. – Пожалуйста, верните мой день.

Он сделал пометку, мягко, не надавливая на бумагу: дело 2/01: “пропавший день”. Записал адрес, час предполагаемой “дыры”. Поблагодарил, обещал перезвонить. Положил трубку. Телефон зазвонил снова.

– Отдел по аномалиям, Лисов.

– Это не смешно, – сказал мужской голос. – Вы там что делаете вообще? Ребёнок за ночь поседел. Дочь. Пятнадцать лет. Волосы – как у старухи. Вы хотите справку? Фотографии? Приезжайте. Жена плачет. Она говорит, это я виноват, что мы переехали ближе к центру, а я говорю, при чём тут центр, если это… – Голос сломался. – Приедете?

Мартин закрыл глаза на секунду. Перед ним вспыхнула картинка из чужого детства: девочка с веснушками, которой всё ещё равно, какое на ней платье, пока она успевает добежать до дождя. Он открыл глаза, попросил адрес. Голос на том конце всё осекался – как поток, зажатый переломом.

– Подождите, – попросил Мартин. – Вы говорите: за ночь. Волосы – все?

– Пряди. У виска. Но это… это началось. Вы понимаете?

Он понимал слишком много и слишком мало одновременно. Положил трубку, и она тут же ожила новой жалобой: “Будильник перескочил три часа, я опоздал на собеседование”, “мама заснула на двадцать минут – проспала свадьбу”, “кофе остывает, пока я не успеваю поднести его к губам”. Он записывал, как кардиограф, который может только фиксировать сбой, но не лечить.

Слева кто-то поставил ему на стол бумажный стакан. Дежурный кивнул – без улыбки. Кофе парил – густой, терпкий – и он машинально потянулся к нему рукой. Обжёгся. Пар исчез. Поверхность стала матовой. Он не успел вдохнуть аромат, а кофе уже остыл. Он дождался, пока взгляд догонит мысль: вокруг тебя время движется быстрее – на полшага, на полглотка. Он сделал глоток. Напиток был тёплым, ни вкус, ни терпкость не спасали от ощущения, что его лишили маленького удовольствия – горячего глотка в холодное утро.

Экран у двери высветил список новых обращений – зелёным, как вывеска аптеки, которая никого не спасает, только обещает. Он пролистал: “не успел постареть”, “не заметил, как кончилось детство”, “вчера не было”. Люди не умеют писать без метафор, когда им больно. Мир сам вынуждает их на поэзию.

– Лисов, – позвал кто-то из глубины отдела, – у нас линия номер три зависает, возьми её на себя, а?

Линия номер три дёргалась, точно рыба на леске. Он взял трубку, и в ухо ударил шёпот. Не тот, с металлическим скрежетом, не оно проснулось. Человеческий шёпот, утренний.

– Мне страшно, – сказала женщина. – Мне страшно не за часы, не за работу. Мне страшно за то, что я не успела полюбить. Я обещала себе вчера, что утром скажу ему: оставайся. Но утро перескочило. И он ушёл.

Он открыл рот, чтобы сказать привычное – мы разберёмся, пришлём участкового, всё зафиксируем, – но сказал другое:

– Найдите его. Скажите сейчас.

– Поздно. Его рейс – “вчера”.

Пауза повисла между ними, как мокрое полотенце. Он сжал переносицу. Ветер бил в окно, и неон, отражаясь в стёклах, резал взгляд.

– Я вас слышу, – сказал он. Это было единственное честное, что он мог дать.

Он повесил трубку, и тут же экран телефона вспыхнул именем, которое осело у него в груди ещё до того, как он прочитал его. “Мама”.

– Алло, – сказал он мягко, как будто гладишь шерсть против направления.

– Сынок… – Мать говорила осторожно, как по тонкому льду. – А ты сегодня уже был?

– Где?

– У меня. Ты приходил и сказал… – Она замолчала, и он услышал, как шуршит её рукав по старому пледу. – Не важно. Я просто хотела спросить: у тебя всё… всё уже?

– Всё – это что?

– Ты сегодня выглядел старше. На фотографиях так бывает, а в глазах – нет. А у тебя было в глазах.

– Мама, – сказал он тихо. – Я сейчас заеду.

– Не надо. Не дергай время. Оно и так злится. – Она вдруг засмеялась, сухо, как треск бумаги. – Я болтаю. Приезжай, если получится. Только не торопись. Любовь не любит спешки, ты же знаешь? Она такая… – она подбирала слово, – ленивая. Она всё успевает именно из-за этого.

Связь оборвалась – не щелчком, а выдохом. Он смотрел на телефон, на серые буквы имени, и чувствовал, как внутри усиленно движется время, будто хочет уйти из него целиком, вырваться, как вода из пробитой трубы.