Ему хотелось поехать к ней сейчас, но на стол упало новое сообщение, как карточка из прорези автомата: “Школа № 53: у трёх учеников за перемену выросли ногти на несколько миллиметров, у двух – наоборот; урок длился семь минут, но звонок прозвенел через сорок; родители требуют объяснений.” Он вздохнул. В отделе никто не любил объяснять. Объяснения – это чужая работа. Наша – измерять.

Он вышел в коридор. Там пахло пылью и мокрой тканью. На стене висела карта города – россыпь шляпок булавок, каждая – жалоба, каждый цвет – тип аномалии. Зелёные – “ускорение остывания/нагревания предметов”, жёлтые – “выпадение временного участка”, красные – “биологическое несоответствие”. Красных за последние сутки стало больше, они тянулись дугой вдоль центральной магистрали, как невидимый шов, наложенный кем-то, кто плохо знает анатомию.

– Смотри, – сказал дежурный, подойдя вплотную, – булавки будто вчерашние. Цвет горчит.

– Цвет не горчит, – машинально поправил Мартин.

– Сегодня горчит всё, – упрямо ответил тот и ушёл.

Он вернулся к столу. На экране мигала видеозаявка – женщина средних лет в кухонном халате стояла у плиты, показывала на кастрюлю. Пламя горелки было ровным, молочно-синим – идеальный газ. А вода в кастрюле… не кипела. В кромке поверхности время застыло, и пузырь, родившийся внизу, не добирался до верха, затихал – вроде движется, но не туда, не с той скоростью, в каком-то ином темпе.

– Вы видите? – женщина тяжело дышала в микрофон. – Я уже опоздала на работу, а суп всё не закипит. Я не могу выключить огонь – это будет… неправильно. Он должен дойти. Иначе что мы вообще делаем? – Она подняла глаза. – Скажите, кто-нибудь за это отвечает?

Он выключил видео. На секунду пожалел, что не умеет отвечать так, как ждут. Хоть раз – повернуться целиком и сказать: да, я отвечаю за всё, и я всё верну. Но в его ремесле такие фразы запрещены – они ломают хронометраж.

Любовь – это тоже способ замедлить время, вспомнились слова матери. Он ловил себя на том, что старается дышать медленнее, чем обычно – пусть сердце поверит, будто у него ещё много. Он снова позвонил ей, – тон набора был длиннее, чем положено, – и услышал её голос почти сразу:

– Я забыла, – сказала она. – Что хотела сказать. Помни за меня, ладно?

Он кивнул в пустоту. Подумал: если память – это форма времени, то любовь – это, наверное, его сопротивление. Как у провода – чем толще, тем меньше теряется.

Рабочий чат выбросил новую сводку: “Супермаркет “Градус”: кассы пробили один и тот же чек дважды – в двух разных часах; покупатель утверждает, что стоял в очереди сорок минут, камеры показывают десять; у охранника борода отросла на сантиметр за смену; заявление приложено.” Поток фактов становился похож на реку, в которую кто-то подсыпал стеклянную крошку – воды всё ещё много, но она режет.

– Возьму выезд в 53-ю школу, – сказал он вслух, никому конкретно, как сообщает часы о начале часа. – Потом – к заявителю с поседевшей дочерью.

– Лисов, – окликнул его начальник, – бумага по Саймону готова. Отнесёшь подписи? И свяжись с “Хронос Индастриз”, пусть уже официально ответят, чем они там дышат.

Он взял папку, почувствовав привычный вес: документы всегда тяжелее, чем кажутся. Бумага утяжеляет время – делает его доказуемым. Он шёл по коридору, и лампы дрожали над головой, будто не хотели фиксироваться в одном состоянии. В стекле двери его отражение было слишком ровным, как на документ – лицо без оттенков. Он отвернулся.

В лифте он не нажимал кнопки – хотел проверить, угадает ли машина его намерение. Та дёрнулась, подумала и повезла его не в архив, как обычно, а на первый этаж – к выходу. Он усмехнулся. Иногда даже железо выбирает за тебя правильное движение.

На улице воздух пах сырыми газетами. С парковки выезжала машина с логотипом “Хронос Индастриз”: гладкий, новый электрокар с тихим шипением. За рулём – молодой человек в белой рубашке, лицо – как у людей, которые всегда высыпались. Он смотрел прямо перед собой, будто этого города не существует, и поехал в сторону набережной, где билось рекламой: МЫ ДАРИМ ВАМ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МИНУТЫ.

Мартин поймал себя на том, что сжимает перила у входа слишком долго. Отжал пальцы, вдохнул. Мелкий дождь снова перешёл в морось – почти невесомую, как память. Он знал: сегодня город обратится к нему ещё десятками голосов. И каждый будет просить не протокола, а возврата. Верните мне утро, верните мне вчера, верните мне слово “успеть”.

Он поднял взгляд на серое небо и впервые за долгое время позволил себе простую, не служебную мысль: если любовь замедляет время, – хватит ли моей любви, чтобы удержать хотя бы одну секунду для неё? Для матери. Для себя. Для того мальчика, которым он был, когда ещё верил, что часы – игрушка, а не враг.

Телефон в кармане шевельнулся – не вибрацией, а как будто ожогом. “Мама”. Он ответил сразу.

– Сынок, – сказала она, – извини, я опять забываю. Ты сегодня… ты уже звонил. Я помню твоё “я скоро”.

– Я скоро, – повторил он.

– Не спеши. – Она улыбнулась голосом. – Останься в минуте. Она у тебя хорошая.

Связь шевельнулась и улеглась, как кошка на коленях. Он стоял под навесом, слушал, как капли ставят точки в конце каждой невидимой фразы, и понимал, что страх, который расползается внутри, – не про то, что он что-то потеряет. Страх – что само бытьё в нём расползётся, станет тоньше, чем можно выдержать.

Он вернулся к столу и открыл новое обращение. Мужской голос, сдержанный:

– У меня пропала среда. Я бухгалтер. Среды у меня всегда самые длинные. Я их ненавижу. А теперь её нет, и я… – Он замолчал, подбирая слово. – Я скучаю по ней. Можно я её… назад?

Мартин перевёл дыхание. Внутри него что-то дернулось – не нерв, не мысль. Может, та самая нить, о которой говорила запись на кассете. Он записал номер, адрес, отметил тип сбоя. Потом взял лист бумаги – чистый – и написал для себя, не для дела: “Любовь – это тоже способ замедлить время.” Подчеркнул. Отложил.

И только после этого заметил: кофе в его бумажном стакане снова тёплый. Он взял его – осторожно, как берут руку. Налил на язык маленький глоток и дал ему пожить – не торопил, не глотал. Просто держал. И в этот момент, очень короткий, но настоящий, показалось, что секундная точка на стенном экране снова мигнула ровно, как раньше. Один раз. Ещё нет системы, ещё не спасение – всего лишь крошечная уступка.

Он не улыбнулся, чтобы не спугнуть. Просто кивнул внутренне – как кивают человеку на другой стороне улицы, которого любят и которого нельзя окликнуть по имени.

К полудню город выглядел уставшим.

Не из-за дождя – он не прекращался уже неделю, став чем-то вроде фона, звуковой декорации, – а из-за самих людей.

Лица на улицах словно потеряли глянец, как фотографии, оставленные на солнце: блеклые, немного расплывшиеся. Каждый спешил, но никто не знал – зачем.

Мартин шёл по центральной улице, где под лужами отражались вывески: “ХРОНОС ИНДАСТРИЗ. ВРЕМЯ – ЭТО МЫ.”

Неон переливался, и казалось, что буквы не просто мигают, а дышат.

Он поймал себя на том, что шаги стали короче.

Поначалу – просто усталость. Потом понял: не усталость, а сопротивление.

Вокруг – как будто воздух стал вязче. Даже время шло с усилием, и каждый его вдох отзывался тяжестью, как если бы в лёгкие залили густое стекло.

На перекрёстке он остановился. Светофор мигал жёлтым.

Машины стояли. Никто не торопился.

На противоположной стороне стояла девочка – не больше семи лет, с мокрыми косами и рюкзаком в форме кролика. Она глядела на небо и держала в ладонях сломанные часы.

Мартин узнал модель – детские, с голографическим циферблатом.

Он подошёл ближе.

– Потерялись?

– Нет, – ответила девочка. – День потерялся.

Он присел, чтобы быть на уровне её взгляда.

– Как это?

Она протянула часы.

– Они остановились утром. А потом я пошла в школу, а там все сказали, что сегодня вчера. Но вчера я была дома. Значит, кто-то забрал мой день. – Она помолчала, нахмурилась. – Наверное, чтобы ему не было скучно одному.

Он кивнул.

– А ты помнишь, как выглядел этот день?

– Нет. Только запах. – Она закрыла глаза. – Запах был как у старых книг. И мама сказала, что это значит – время рядом.

Мартин открыл было рот, но передумал.

Всё, что он мог бы сказать, звучало бы слишком взрослым, слишком неверным.

Он просто достал из внутреннего кармана маленький жетон – медный, с выгравированным символом песочных часов, – и протянул ей.

– Держи. Это временной жетон. Пусть охраняет твой следующий день.

Девочка взяла его осторожно, будто это что-то живое, и сжала в ладони.

– Спасибо, дядя Время.

Он улыбнулся.

– Просто Мартин.

Когда он поднялся, девочки уже не было.

На асфальте осталась лужа – ровная, неподвижная, без отражения неба.

Он шёл дальше.

Кафе на углу – всё то же “ХроноКафе”, где он когда-то покупал “+3 минуты бодрости”. Теперь там висела новая вывеска: “+10 минут памяти. Только сегодня.”

Внутри – очередь. Люди стояли молча, в серых пальто, с усталыми лицами.

На стене – табло, где цифры отсчитывали не время, а продолжительность жизни каждого клиента. Цифры мигали, прибавляя по секунде за каждый заказ.

Мартин не вошёл.

Он понимал: кофе – не напиток.

Это просто способ доказать себе, что время ещё можно пить.

На остановке стоял мужчина в медицинской маске. Глаза – воспалённые, красные, будто он не спал несколько ночей.

Он узнал его – доктор Кравец, патологоанатом, с которым они разбирали первый случай “ускоренного старения”.

– Док, – кивнул Мартин. – Давно не виделись.

Кравец повернулся.

– Я больше не в морге. – Голос хриплый, усталый. – У нас теперь “лаборатория временных следов”. Так звучит лучше.

– Нашли что-нибудь?

– Да. – Он посмотрел на небо. – Нашли, что время ведёт себя, как кровь. Сначала сворачивается, потом расслаивается. И если его не перемешивать, оно умирает.

Мартин сжал пальцы в кармане.

– Значит, кто-то его “перемешивает”?

– Кто-то, – кивнул Кравец. – Или что-то.

Он кашлянул, снял маску. Под ней – тонкая сеть морщин, которых не было неделю назад.

– Смотри. Мне сорок. А кожа говорит – шестьдесят. Я не чувствую усталости, но тело стареет. Я думаю, это побочный эффект.

– Чего?

– Того, что мы дышим воздухом, в котором время испарилось.

Он засмеялся, но смех был глухим, без радости. – Странно, правда? Раньше мы боялись старости. Теперь боимся ускорения.

– Ты что-нибудь фиксировал?

Кравец достал из кармана телефон.

Показал видео.

На экране – лаборатория, ряд пробирок. В одной из них – густая прозрачная жидкость, похожая на ртуть. Внутри что-то двигалось, будто сердце.

– Это кровь пациента из “аномальных”. Взята вчера утром. Смотри.

Мартин пригляделся.

Внутри жидкости пульсировали пузырьки – не вверх и не вниз, а в стороны.

Каждый раз, когда один пузырь лопался, на экране менялось время съёмки.

– Видишь? – Кравец говорил быстро. – Пузырь – это микросекунда. Они выпадают из последовательности, как мёртвые клетки. Это и есть воровство времени.

Мартин кивнул.

– Сколько пациентов?

– Больше тридцати.

Он посмотрел на экран телефона, потом спрятал его обратно. – Знаешь, что самое странное? У всех один и тот же “временной след”. Тот же отпечаток. Как ДНК.

– Чей?

– Хронос.

Он сказал это тихо, почти шёпотом.

– У всех, кто жалуется на потерянные дни, в крови – подпись “Хронос Индастриз”.

Мартин поднял взгляд.

Дождь усилился.

Капли били по асфальту, но звук был неестественно ровным – как метроном.

– Это не может быть случайностью, – сказал он.

Кравец кивнул.

– Ничто не бывает случайным, если ты работаешь с временем. Оно не любит хаос. Оно мстит за попытку предсказать его.

– Почему ты мне это показываешь?

– Потому что я старею быстрее, чем успеваю писать отчёты.

Он улыбнулся, коротко, почти извиняясь. – У меня есть трое детей. Если я забуду их день рождения, напомни мне, ладно?

Мартин кивнул.