Отец был человеком суровым и холодным, но я знал, что он меня любит. Он всегда находил для меня время и хорошо относился к нам с братом. Не помню, чтобы папа хоть раз отшлепал или ударил нас. Вероятнее всего, это было связано с тем, что он и сам в детстве пережил физическое насилие (а вот мама с нами не церемонилась).

Отец был добытчиком и защитником, за спиной которого я ощущал себя в безопасности. Но я чувствовал, что папе гораздо ближе мой брат, нежели я. Мне всегда казалось, что я не оправдывал его надежд. Наша с братом тесная связь помогла преодолеть этот барьер. Будучи значительно старше меня, Аллан служил мне такой же ролевой моделью, что и отец. Но очень хотелось иметь и близкую связь с папой. Я хотел, чтобы он мной гордился.

Но каким бы отрешенным я ни чувствовал себя в общении с отцом, в детстве балансом служили мои хорошие отношения с мамой. Она дарила мне любовь и тепло. Готовила ужин и пекла десерты, содержала дом в идеальной чистоте. Ей нравилось шить платья и вязать одеяла. В каждой комнате у нее были растения, а на кухонном столе всегда стоял свежий букет цветов. Мама находила красоту в мелочах и учила нас смотреть на мир именно так.

Отцу на заводе платили хорошо. Папа привык трудиться, поэтому без проблем строил себе карьеру в компании, довольно быстро поднявшись от сборщика до управляющего и обзаведясь собственным кабинетом. Успех карьеры отца совпал с выходом мамы на работу в банк, и мы смогли позволить себе комфортные условия. Например, мы стали путешествовать.

Поскольку мама жила далеко от своей родины, регулярные поездки в Германию были для нее важны. Отец не разделял ее желания помнить свои корни и редко возвращался в штат Мэн, но принимал потребность мамы ездить в родную страну. И обычно мама брала меня с собой. Одни из самых первых моих воспоминаний как раз связаны с Германией: детская площадка за многоквартирным домом моих бабушки и дедушки во Франкфурте, запах дедушкиной сигары, звук сирены европейских машин скорой помощи. Мой дядя, успешный бизнесмен в сфере грузоперевозок, в свободное от работы время отвозил нас за город, чтобы показать замки и исторические здания.

А дома, в Америке, происходили перемены. Я был слишком мал, чтобы понять, почему, но атмосфера в доме становилась напряженной. Было ощущение разногласия. Отец задерживался на работе, а потом сидел допоздна в гараже. Родители общались сквозь зубы. Мама стала худой как щепка. Они с папой все меньше смеялись и все больше ругались и спорили; и в эмоциональном плане на мне это сказывалось. Я все больше и больше тревожился, поскольку считал, что родители ссорятся из-за меня. Беспечность и наивность в моем детстве быстро закончились, и на их место пришел страх, неопределенность и самокритика. Я считал, что, если буду вести себя тихо и не попадаться папе на глаза, может быть, он будет меньше расстраиваться. И, если бы я смог чем-то помочь и меньше просить, может быть, маме было бы не так грустно и эмоционально тяжело. Хотелось, чтобы все было, как раньше, но я не знал, как этого добиться. Жизнь превращалась во что-то совершенно другое, и меня это пугало.

Продвижение отца по службе означало, что мы переедем в новый – более благоприятный – район. Но мне придется идти в новую начальную школу, оставив старых друзей. Брату осталось доучиться последний класс, и он планировал уходить в колледж, поэтому на нем это отразилось не так сильно. Но весь мой мир менялся, а я этого не хотел.

Наш новый дом был из кирпича, построенный по индивидуальному проекту в стиле ранчо в престижном районе Виндзор-Форест. И хотя находился он всего в паре километров от нашего прошлого района, атмосфера там была другая. Вместо надежных крепостей и знакомых канав теперь был теннисный корт и команда пловцов в отдельном бассейне района. Но я не играл в теннис, а возле бассейна никто со мной не разговаривал. Я не вписывался. Слишком нервничал, чтобы пытаться завести новых друзей. Мне было одиноко и грустно.

Родители тоже чувствовали себя грустно и одиноко. У них был несчастливый брак. Отец всегда пропадал на работе. Мама была занята банком, а также работой по дому. Они теряли связь друг с другом, и стресс, связанный с переездом в дорогой новый дом, когда родители готовились платить за учебу брата в колледже, лишь усугубил ситуацию. Я не знал, как реагировать на эти изменения. Зачем было переезжать? А чем не устраивал предыдущий дом? Почему мама с папой ругались? Как мне это прекратить? Я что-то сделал не так? Хотелось исчезнуть.

От проблем в доме я предпочитал уходить, общаясь с новыми друзьями. Но они не ходили в мою школу: моими новыми лучшими друзьями стали еда и телевизор, прекрасные средства от тоски, скуки и одиночества. Еда – особенно сахар – это мой первый наркотик. Постоянная обжираловка была самым ранним показателем моего зависимого поведения. Я искал утешения в еде. Я ел не из-за голода, а для того, чтобы успокоиться, переключиться с тревожного состояния. Я был зависим от еды и мог отвлекаться. Она доставляла мне удовольствие. Этот фундаментальный компонент зависимости – реакция на эмоциональное состояние, когда ты поглощаешь или принимаешь что-то, чтобы его изменить – позднее вновь появился в моей жизни, только привел уже к более опасным и неприятным последствиям.

В конечном итоге мы приспособились к новой жизни. Родители занимались новым домом, знакомились с соседями и находили себе какое-то занятие. Проекты и планы по благоустройству и отделке нашего нового дома помогали предкам забыть о семейных проблемах. А я тем временем ел бургеры и картошку и играл в видеоигры на приставке Atari 2600, которую мне подарили на Рождество.

И хотя нам приходилось привыкать к новым переменам, жизнь была не такой уж и плохой. Отец стал покупать подержанные машины на аукционе, ремонтировать их и перепродавать, что оказалось хорошим финансовым подспорьем для его уже и так приличного заработка на заводе, но, мне кажется, он делал это, потому что получал удовольствие, и ему нравилась бурная деятельность. Его любимыми машинами были «Линкольн Континенталь» и «Кадиллак Купе Девиль». Каждые несколько недель отец садился за руль какого-нибудь «Линкольна» или «Кадиллака», и в его кармане всегда была толстая пачка стодолларовых купюр – наличные с продаж.

Но больше всего мне во всем этом нравилось то, что я чувствовал себя включенным в процесс. По субботам папа забирал меня на автомобильный аукцион в Чесапике, это в часе езды от нашего дома. Я проходил с ним мимо рядов машин, а он выписывал номера, на которые собирался ставить. Иногда он посылал меня за огромным лотом, полным автомобилей, чтобы проверить детали. Мне безумно нравилось быть его ассистентом. Я легко мог узнать машину по году выпуска, марку и модель. Стоя рядом с ним во время торгов, я учился понимать быстрый темп раскатистого голоса организатора. Пожилые мужчины жевали табак и плевали на гравий. Я изучил легкие кивки отца и его едва заметные жесты рукой, когда он реагировал на каждую растущую цену или полностью отказывался от предложения. Отец стоял с невозмутимым выражением лица, и я гордился, что стою рядом. Папа был моим героем.

В конце лета 1982 года мы с родителями отвезли брата на запад, в четырех часах езды от дома. Там он начал свой первый год в колледже при Университете Рэдфорда. Мне почти исполнилось 10 лет, и я, возможно, был уже слишком взрослым, чтобы плакать, но, когда мы прощались с братом, я не смог сдержать слез. Отец не ругал меня за это. Вероятно, он и сам переживал.

Глава 2. Эй, толстый!

«Nervous Breakdown» Black Flag

Композиция Black Flag «Nervous Breakdown» – идеальная панк-рок песня. Фанаты и критики могут спорить о значимости британского панка в сравнении с американским панком, подвергать сомнению искренность наигранных порывов гнева Sex Pistols и даже спорить о том, что является и не является истинным панком. Красота этих абстрактных рассуждений в том, что каждый может быть прав и одновременно неправ. Но для меня «Nervous Breakdown» обладает всеми элементами, благодаря которым панк-рок захватывает. Резкий гитарный рифф Грега Джинна соперничает с ритмом, уверенным и волнующим. Его гитара звучит жестко и грубо, выплевывая на слушателя ровную неспокойную каденцию, которая просто требует реакции.

Дерзкий рифф Джинна цепляет сам по себе, но именно маниакальное вокальное исполнение Кита Морриса придает песне напор и интенсивность. Паническая исповедь вокалиста в психологическом расстройстве звучит убедительно и гениально. Я верю ему. Все же Моррис поет об открытой уязвимости с дерзкой агрессивной издевкой. Он воплощает в себе этого проблемного героя. Моррис активно разваливается на части прямо перед нами, но мы все равно хотим быть как он, потому что со стороны это выглядит и звучит охренительно.

«Nervous Breakdown» будет всегда напоминать мне о том, как я мальчишкой катался на скейтборде по улицам Вильямсбурга, скользя по нашему маленькому пригороду у черта на куличках, лишь только начиная понимать, что я не один такой, кто чувствует себя сбитым с толку и поглощенным тревогой. Посыл панк-рока заключался в том, что все мы были немного чудаковатыми. И иногда было здорово кричать об этом во всеуслышание.

Впервые меня назвали толстым, когда мне было лет 11–12. Я гулял с парочкой ребят с района. Пытаясь выглядеть смешным, я дразнил щуплого парнишку, говоря ему, что тот рискует стать мишенью для ребят постарше, когда перейдет в новую школу.

– Тебе лучше начать тягать железо! – смеялся я, выпендриваясь перед девчонкой, которая с нами гуляла.

Но подколоть его не вышло. Девочка тут же вмешалась, защищая друга:

– Да, а ты толстый! Ты-то что будешь делать?

Я дар речи потерял. Попытался скрыть состояние неловкости нервным смехом. Я был толстым? Как это произошло? Когда? Неужели все это время окружающие смеялись надо мной у меня за спиной? Хотелось убежать и спрятаться.

Я и не заметил, что за довольно короткое время набрал приличный вес. Физические и эмоциональные изменения происходили быстро, поэтому мне было невдомек, что я становился «толстяком». Но оказалось, что это так. И, видимо, я был последним, кто об этом узнал.

Конечно же, в какой-то момент каждый ребенок проходит через издевки и травлю. Это неотъемлемая часть взросления. Учишься это игнорировать и относиться спокойно, закаляешься и живешь дальше. И это событие не стало какой-то невообразимой травмой. Обычное оскорбление в мой адрес: я и сам был не ангел, и не стоит говорить гадости про других, если не хочешь оказаться на их месте.

Как бы там ни было, неожиданная новость о том, что я, оказывается, толстый, задела меня куда сильнее, чем обычное оскорбление на детской площадке. Это был поворотный и значимый момент, потому что теперь у меня сильно упала самооценка. Несоразмерная значимость того, что могло бы быть случайным выпадом, привела к тому, что я впервые в жизни почувствовал всепоглощающее ощущение никчемности. Стеснение физического недостатка, о котором мне сказали прилюдно, вызвало во мне огромный страх, неуверенность и отвращение к самому себе, которое скрывалось в глубине души.

В тот момент мое мировоззрение изменилось. Теперь я считал себя недостаточно хорошим и не заслуживал любви. Я убедил себя в том, что был разочарованием для родителей и друзей. Винил себя, что не так силен в спорте, как мои ровесники, что непопулярен и что я неудачник. И хотя раньше я уже сдерживал в себе эти эмоции, прежде я никак не мог охарактеризовать чувство дискомфорта и придумать ему определение. Но теперь у меня появилась явная причина презирать себя.

Я не раз неоправданно жестко реагировал на то, что меня называли толстым, но причина меня мало интересовала. То, что должно было стать всего лишь безобидным оскорблением, привело к психологической войне, которую я вел против себя на протяжении десятилетий. Одержимость, ненависть к себе и жалость, возникшие в результате этой войны, стали заделом для образа мышления, который уже во взрослом возрасте привел к зависимости.