В Чудный Зина перебралась по рекомендации врачей, подозревавших у нее туберкулез. Своенравная роза ветров обеспечивала город свежим воздухом, минеральные источники тогда еще не иссякли, а выше по течению Жёлчи, правее русла и по сей день портили воздух вокруг сероводородные озёра с лечебной грязью. Подозрения врачей не подтвердились. Но Зина уже успела найти работу и поселилась с дочерью в бараке, в паре крошечных комнат с удобствами на улице. Здесь же родился у бабкиной дочери единственный сын Юра, здесь он вырос, из этого дома ушел в большую жизнь и однажды женился на Машке, Ольгиной сестре по отцу. Как сотрудники одного и того же предприятия, молодожены вскоре получили служебную квартиру. В нее Юра привел и новую жену, когда Машки не стало. Барак снесли, и вместо халупы мать и дочь оказались во вполне приличной двушке в новостройке, хоть и далеко от центра.

Жили бабки поругиваясь, но вместе. Когда дочери пришла пора выходить на пенсию, начались у них настоящие бои. По утрам, чуть раскачиваясь на стуле, Зина наблюдала, как дочь собирается: отпаривает черную шерстяную юбку, натягивает плотные антиварикозные колготы, выбирает блузку, которая меньше других портила бы ее поплывшее к старости, рыхлое тело. «За копейку удавиться готова, – говорила Зина как будто бы в воздух. – Жадуешь. – Она вставала со стула и ковыляла за дочерью в прихожую. – Нет бы при доме быть. Сдохнешь на своей работе. Все подружки уже сидят, только эта все никак не нагуляется». «Ага, – оборачивалась к ней дочь перед самым выходом. – При доме! И что у меня останется? Только злобная старая карга? Ни в жисть!» – шипела она уже в коридоре и тяжело спускалась по лестнице, прислушиваясь, когда позади хлопнет. Только дойдя до первого, уже почти на улице, она скорее улавливала, чем слышала колебание воздуха от закрывшейся двери.

Бог действительно прибрал ее раньше, чем она осталась «при доме». «Рано померла, хрычовка старая», – сказала мать, и подбородок ее, весь в черных точках и седых волосьях торчком, задрожал.

Юра решил, что ей теперь самое место в доме престарелых: присматривать некому, а хорошая квартира пустовать не будет. Когда родственники пришли паковать вещи, бабка сидела, чуть раскачиваясь, в кухне у окна. Холодно взирала она на суету внука и его жены, рыскающих по ее дому. Когда кинулись искать документы, которые собирали ради такого случая пару месяцев, ничего не нашли. Все справки она порвала и спустила в унитаз, а паспорт, пенсионное, страховой полис перед приходом родственников сунула за батарею, рядом и села. В этот раз переезд сорвался. Но родня не сдавалась и предприняла второй заход.

Теперь документы бабке не оставляли, но на каждом приеме у врача она непременно сообщала, что в дом престарелых уезжать отказывается, что вполне способна сама о себе позаботиться, а родственники хотят ее квартиру. Юре пришлось раскошелиться, но документы он собрал. Бабка снова сидела у окна, однако паспорт и все необходимое теперь лежало у внука в папочке. За всеобщей суматохой никто не обратил внимания на исчезновение второго комплекта ключей. В машину бабку несли вместе со стулом.

В первый раз из дома престарелых родственникам позвонили через три дня. Бабка пропала. Искать ее у нее же дома отчего-то придумали не сразу. Когда родня ввалилась, бабка уже сварила борщ и прихлебывала горяченькое.

– Вот така я егоза, – сообщила бабка, облизав ложку. – Ты, Юрик, вона что. Я тута у себя дома, и ты, сопля возгривая, мне не указ. Еще отвезешь – еще приду. Я у тебя милости никогда не просила, и не дожить тебе до того дня, когда попрошу. Так что неча тута повизгивать.

Юрик забрал у бабки ключи и все деньги, что нашел в ее твердокожаном ридикюле, и отвез родственницу обратно. На восьмой день Юре снова позвонили. На этот раз с настоятельной просьбой приехать и забрать бабкины вещи, поскольку старушка предусмотрительно составила бумагу. Огромными кривыми буквами на обеих сторонах листа сообщала она, что привезли ее в отделение «Милосердия» насильно, что жить она здесь отказывается, и угрожала написать в милицию, что ее хотят сжить со свету и завладеть имуществом. «У нас тут не тюрьма», – сказали Юре.

Юра плюнул и предоставил бабку самой себе. Он был уверен, что та и месяца не протянет в одиночестве. Но, оказалось, у бабки был план. Правнучке Зойке исполнилось восемнадцать, к тому времени она уже шесть лет жила у Ольги и возвращаться в новую семью отца не хотела. Бабка предложила ей комнату. Ольга, наслышанная про бабкины выкрутасы, сомневалась: обе были норовистые, а огромная разница в возрасте и в образе жизни не могла не мешать и старшей, и младшей. Договорились съехаться ненадолго и посмотреть, как пойдет. Но бабка, напуганная желанием внука избавиться от нее, сделала выводы. Как ей удавалось сдерживаться, оставалось ее личной тайной, однако к правнучке она не цеплялась. Зойка училась в местном швейном колледже, что, возможно, напоминало бабке о собственном жизненном пути, и они притерлись, ужились до того, что бабка завещала Зойке свою квартиру.

Не приняла бабка только Зойкиных ухажеров, хоть и доставалось им куда меньше, чем в свое время поклонникам дочери. В каждом старуха находила изъян. Едва кто-то появлялся на пороге, бабка выходила из своей комнаты. Страдавшая в прочее время прогрессирующей глухотой, Зойкиных гостей она слышала прекрасно. И прямо от порога начинала бубнить. «От хто явился, – бормотала она, мелкими шажками нарезая круги вокруг молодого человека. – А зачем пришел? А хто яго тута ждеть? А еще пяченья яму! И сахару насыпает, ты глянь. А што ты думаешь, у нас крана починить некому? Зойк, а вчарашний был поавантажней».

Про Владика Зойка прямо сказала: «Ба, станешь и его гнать – я от тебя съеду». «Ух, – усмехнулась бабка и пожевала почти беззубым ртом, – так и съедешь?» Но после при Зойке ни разу на него не сва́рилась. Правда, Владик переезжать к Зойке все равно отказался, все кивал на бабку, и Зойка, уже беременная, заподозрила, что та достает его исподволь. Разозлилась и, возможно, действительно съехала бы, но Владик к себе не звал.

– И документов не дают. – Зойкин пронзительный голос вгрызался в Ольгин уставший за день мозг. – Позвонили и сказали прийти завтра в больницу. Какой-то пятый корпус.

– Это административное здание. – Ольга вошла в квартиру и перекладывала телефон из руки в руку, чтобы снять куртку и разуться. – Там у них конференц-зал, столовая и еще на третьем что-то, не знаю.

– К десяти сказали. Просила папу, но он заладил: тебе бабка квартиру оставила – вот ты и бегай, а у меня работа. Работа у него! У меня и работа, и шестой месяц, а ему вообще пофиг, представляешь?

В конференц-зале больницы Ольга расположилась на первом ряду и огляделась. Под потолком, как рой пчел, гудели лампы дневного света, особенно старательно – над сценой. Одна из них, наискосок от Ольги, мигала, раздражая глаза. Сияние в ней скукоживалось, и лампа замирала, невидимая, грязно-белая под таким же потолком. Но потом в ее длинном брюхе снова появлялся красноватый отблеск и рассветал, догоняя товарок, суетился, спотыкался и через несколько нервных вспышек опять гас. Каждый раз казалось, что теперь уж лампа точно насовсем провалилась в свое потолочное небытие, но она вспыхивала снова и снова.

Зал наполнялся. Мимо прошла женщина: длинная серая юбка под коричневым пальто шелестела в такт ее шагам. Лицо женщины показалось Ольге знакомым. Позади нее, долговязый и тощий, на полголовы выше, тащился подросток лет четырнадцати-пятнадцати. Они уселись несколькими креслами правее Ольги. Невдалеке сын артиста Сысоева что-то тихо говорил на ухо растерянной матери.

Через проход от Ольги в кожаной дорогой сумке рылась возрастная дама. Она вынула упаковку бумажных платков, открыла и протянула двум взрослым девицам, сидевшим от нее по левую руку. Та, что подальше, взяла один, полностью разложила и стала промокать лицо.

Ровно в десять в дверях появилась молодая ухоженная брюнетка в шляпке с траурной вуалью по глаза. Даму сопровождала державшаяся на расстоянии крепкая фигура в отутюженном костюме. Оглядев зал, брюнетка брезгливо покривила пухлые губы. Точно такое же выражение было на этом лице, когда Ольга села за соседний с ней столик в «Энергии». Мадам выбрала место в самом конце первого ряда, максимально отдельно от остальных. Ее сопровождающий остался стоять поблизости. Спустя минуту на тот же ряд, но ближе к Ольге, между брюнеткой и девицами, плюхнулся парень лет семнадцати.

В три минуты одиннадцатого в зал ввалилась Зоя. Расстегнула на ходу молнию куртки, освободив небольшой аккуратный животик, бросила одежду на пустое кресло и уселась на свободное место рядом с Ольгой. Выдохнула:

– Успела. Почти бегом бежала. И что, зря? Не начинали еще?

В зале повисла напряженная тишина.

В дверь сбоку от сцены решительным шагом прошел черноволосый, курчавый мужчина в очках.

– Доброе утро. – Он встал у трибуны, но микрофон отодвинул в сторону. – Я заведующий терапевтическим отделением Антонов Семён Максимович.

– Надо же! – под нос себе пробормотала Ольга, ожидавшая увидеть здесь вовсе не завтерапии.

На недоумевающий Зойкин взгляд она ничего не ответила.

Антонов подождал, пока не смолк последний шелест, и продолжил:

– Мы попросили вас сегодня собраться, потому что с вашими близкими произошло, скажем так, непредвиденное. В общем, медицинская неточность. В результате которой живых людей сочли мертвыми. Но теперь вы сможете забрать ваших родных.

– Не понимаю, что вы имеете в виду, – слегка дребезжащим контральто перебила его возрастная дама с кожаной сумкой. – Если вы про Петра Алексеевича, как мне сказали по телефону, то его отпевали и похоронили по всем законам. В фамильном… – Дама сделала паузу. – …склепе.

– Разделяю ваше недоумение. – Антонов даже слегка поклонился в сторону дамы. – Однако с тех пор состояние Петра Алексеевича в корне изменилось. И в склепе его уже нет. – Он развел руками. – Можете проверить.

Все дамы, сидевшие на первом ряду, переглянулись с беспокойством на лицах.

– Позвольте, как это «нет»? Где же он тогда?

– Вы очень скоро его увидите. – Обещание Антонова прозвучало несколько зловеще.

– И что, эта самая медицинская неточность, как вы ее назвали, случилась сразу с несколькими людьми? – поинтересовался мужской голос из зала. – Ваши врачи что, живого от мертвого отличить не могут?

– Все всё могут. – Антонов отбил ладонями в воздухе такт собственной речи. – Мы с вами совсем недавно пережили эпидемию. Вероятно, это одно из ее последствий. Но детали нам еще предстоит выяснить.

Зал погрузился в молчание, только натужно жужжали лампы под потолком.

– Пусть так, – отозвался наконец другой голос, поближе. Говорил сын артиста Сысоева. – Но как быть с тем, что моего, например, отца, в смысле его тело, должны были забальзамировать и еще провести… – Голос изменил ему. – …провести вскрытие. И как, скажите, пожалуйста, после этих… процедур человек может очнуться?

– Да-да, – зашелестели в зале, – и у нас, и нашему…

Антонов говорил спокойно и медленно, пожалуй даже чересчур:

– Закономерный вопрос. В патанатомии есть свои тонкости. Все ваши родные были так называемыми некриминальными случаями, то есть во вскрытии не нуждались. А некоторые из вас и вовсе подписали отказ. Это вполне объяснимо и соответствует духу христианской традиции. Так что вскрытие в полном смысле этого слова вашим родственникам не проводилось. Возможно, где-то частично. Только в связи с болезнью, если она была. Что же касается бальзамирования: да, у некоторых пациентов были явные признаки интоксикации, когда они… м-м-м-м… очнулись.

– Как это «очнулись»?! – тихо охнули в углу зала, но выступающий даже головы не повернул.

– Мы пока не можем объяснить, почему организм в этом состоянии способен настолько эффективно справляться с ядами. Но факт остается фактом: детоксикация, то есть проведенное нами лечение, помогла, и они вполне справились… м-м-м-м… со своим состоянием. В чем вы сможете сейчас сами убедиться. И забрать своих близких домой.

– Вы хотите сказать, что предъявите нам сейчас живых и здоровых людей? Которых мы уже похоронили?

Антонов помялся, но лишь мгновение:

– Именно так.