Глава 4

Единоличный владелец квартиры номер семь дома номер семь по улице Задорной – Бодя по прозвищу Везунчик – лежал на кровати прямо поверх одеяла и сомневался в собственном бессмертии. Мысль о том, что у его бессмертия может быть срок годности и срок, очевидно, подходит к концу, посетила Бодю впервые. Мысли этой весьма способствовало разглядывание свежего шрама на левой руке. Выглядел шрам так, будто под кожу Везунчику вогнали инородный предмет, например титановый штырь. Шрамы на Везунчике появлялись регулярно, после каждого его смертельного шоу, и к ним он привык. А вот инородных предметов до сих пор не было. Бодя аккуратно прошелся по подозрительному рубцу пальцами, потом, нажимая сильнее, вдоль кости. Затем он поменял руки и прощупал кость на здоровой, чтобы сравнить. Кость в нормальной руке была ровной, толстой, такой, как обычно. Вот уже несколько дней Бодя надеялся, что со временем кости сравняются и станут одинаковыми на ощупь, как было с костной мозолью на ключице: рано или поздно она исчезла. Но штырь не торопился обрастать твердой плотью. Хоть иди к врачу и просись на рентген.

С тех пор как Бодя обрел бессмертие, к врачам он не обращался. Разве что три шоу назад, когда упал со сломанной водосточной трубы на уровне четвертого этажа и впервые потерял сознание. Но и тогда скорую вызвал не он, ему бы такое и в голову не пришло. Сотрясение мозга Везунчика удивило, но не расстроило: любой другой мозг вообще растекся бы по брусчатке. Боли он, как обычно, не почувствовал, муть в глазах прошла через пару дней. Позже, правда, Бодя припомнил, что за одно шоу до сотрясения была еще и царапина и кровь из нее, стекая, щекотала щеку. Потом царапина мучительно чесалась, затягиваясь. А теперь, стало быть, этот штырь – или что это там такое?

Хотя у него ничего и не болело, чувствовал он себя разбитым: снова все из-за сна. На несколько благословенных лет тот сон оставил Везунчика в покое, но не так давно вернулся и набросился, словно хотел отыграться за все пропущенные годы. С тех пор как он себя помнил, Везунчик регулярно являлся в какую-то хижину и садился в очередь перед светлой деревянной дверью с тремя мутными стеклянными вставками, расположенными в шахматном порядке. Если совсем точно, то сначала он помнил этот сон и только потом себя. За дверью, очередь к которой неумолимо приближалась, людям отрезали части тел: входили они туда нормальными, а выходили без руки или без ноги. С Бодей же за этой дверью должно было случиться что-то совсем страшное, страшнее, чем с другими, но что именно – он не знал. И каждый раз, когда лампа над дверью вспыхивала зеленым, извещая, что очередь подошла, Везунчик просыпался от ужаса. Прошедшей ночью его очередь подходила не меньше пяти раз.

Везунчик поднял руку и потер ту самую ключицу под расстегнутым воротом удобной хлопковой рубахи: пальцы наткнулись на твердую, как панцирь, бугристую кожу. Ожог. Тоже не доставил Боде никаких неудобств. Появился после взрыва воздушного шара. Воздушный шар был перед водосточной трубой, штырь же в руке возник после крайнего шоу, когда Бодя привычно спланировал с ощеренного арматурой недостроя на окраине Чудного. Царапина, сотрясение и штырь выстроились этим утром рядком и исподлобья поглядывали на Везунчика, намекая, что последствия шоу отражаются на его теле с каждым разом все сильнее. Что же дальше? Возврат в число обычных смертных? Гибель на собственном шоу на глазах сотен зрителей?

Везунчик метнул беспокойный взгляд на своего делового партнера и продюсера: тот ни в коем случае не должен был догадаться о Бодиных сомнениях. Следующее шоу нужно было Везунчику как воздух. А потом он завяжет. Что бы там продюсер себе ни думал.

Продюсер Сергей Викторович сидел перед Бодей на стуле, как обычно развернув его спинкой вперед. Костлявые колени разбросали по сторонам стула полы его светлого плаща, который он отчего-то никогда не удосуживался снять, приходя к Боде домой. И это Бодю тоже раздражало: чай не на вокзале они беседуют. Выражение лица Сергея Викторовича скрыто было обычной его маской мнимой доброжелательности – маской настолько явной, что Боде хотелось подергать продюсера за нос, чтобы сорвать ее наконец и поговорить откровенно, по-мужски. И он непременно сорвет и обязательно поговорит, но сейчас слишком многое зависело от профессионализма этого занудного старикана. Бодя запросил тотального пересмотра условий: от продюсера требовалось выжать из шоу денег по максимуму.

Бодя бросал на продюсера короткие взгляды, но никак не мог понять, догадывается ли тот о Бодиных планах. И если догадывается, то о каких именно? Смотрел Сергей Викторович на Бодю с пытливым интересом – он всегда так смотрел, да и не он один: любой человек, имевший возможность лично убедиться в Бодином бессмертии, начинал пялиться на Везунчика так, будто пытался проникнуть Боде сквозь кожу, мышцы и кости куда-то внутрь организма, чтобы понять, как там у него все устроено. Поэтому-то Бодя и не любил врачей. Эти точно не станут церемониться и полезут своими гнусными аппаратами во все Бодины дырки, как лазили все детство ему в голову – совершенно, кстати, безрезультатно. Теперь – хватит.

Теперь Бодя гадал, действительно ли Сергей Викторович всецело захвачен обсуждением и планированием следующего шоу или, проникнув в тайные Бодины замыслы, примеривается, прикидывает, как окончательно лишить Везунчика последней воли и сделать на веки вечные своей собственностью. При правильном подходе Бодино бессмертие могло обеспечить не только старость Сергея Викторовича, но и старость его внуков и правнуков.

В том, что Сергей Викторович, несмотря на интеллигентный вид, способен на любые темные делишки, Бодя не сомневался. Один взрыв воздушного шара чего стоит. А недострой, а нераскрывшийся парашют, а та труба на шестиэтажке, а Бодин ежегодный мартовский заплыв в ледяной воде под пористой толщей весеннего льда! А та история с запертой клеткой, в которой Бодю опускали на дно вонючего озера… А машина, на полном ходу нырнувшая в Жёлчь… Но это еще ерунда: если бы Бодя согласился, Сергей Викторович наверняка не отказался бы от удовольствия публично его расчленить, с него станется. Бодя такого точно никогда не допустит: бессмертие бессмертием, а руки и ноги он предпочитал хранить поближе к остальному туловищу. Бодя и так давно уже не испытывал прежней эйфории неофита, а все оттого, что уникальный его дар стали использовать цинично и утилитарно, словно какой-то горшок. Продюсер свое дело знал, но Бодя не мог не замечать в его глазах жадные всполохи каждый раз, когда они обсуждали очередную Бодину смерть, как будто за маской человека притаилась рептилия. Только она могла придумать шоу из бессмертия, а чтобы придать всему человечий вид, еще и запретить Боде использовать слово «последнее». «Крайнее» шоу – только так. Теперь Бодя уже привык и сам даже мысленно называл их крайними. Вот до чего дошло.

Бодя повторил про себя несколько раз: «Последнее шоу, последнее шоу, последнее». Потом он заживет своей жизнью, прекрасной, вечной жизнью, но сейчас сделает все возможное, чтобы продюсер не догадался, как сильно Боде нужно это шоу. Куда больше, чем раньше. Он получит свои деньги, вернет тот идиотский карточный долг и возьмет судьбу в свои руки. В конце концов, продюсера можно сменить, а где найдешь другого такого же бессмертного, как Бодя?

– С Плотины?! – В ответ на предложение Сергея Викторовича Бодя резко сел в кровати. – Туда нормальному человеку и смотреть страшно, не то что прыгать!

Он вскочил, обошел раскоряченный стул, а сам взглядом, как пчела нектар, всосал в себя выражение продюсерского лица: какое впечатление произвел на партнера его демарш?

Везунчику не составляло труда следить одновременно и за ходом их деловой беседы, и за своими мыслями, обдумывать ответы, замечать реакцию и тут же вспоминать, как вел себя продюсер в последнее время и что это могло означать. Весь ход жизни, всех ее процессов ощущался Бодей словно ручей или даже речка, пусть и не такая полноводная, как Жёлчь. Поверхностью речки было внешнее поведение Везунчика, дела насущные. Обсуждение плана следующего шоу: места, времени, разогрева публики, разрешения на съемку и на трансляцию. В этих вопросах Сергей Викторович был докой, и Бодя вполне полагался на его опыт и слово.

Сразу под поверхностью, незаметные для постороннего взгляда, всегда текли самые важные мысли. Сейчас о коварстве продюсера. Что сделает Сергей Викторович, если Бодя вслух усомнится в собственном бессмертии? Захочет ли сначала удостовериться или отмахнется, сочтет Бодино беспокойство блажью или, того хуже – враньем? Отменит ли шоу? А если Бодя скажет, что решил завязать? Будет удерживать, ловить или примет его решение с вечным своим раздражающим спокойствием? На этот раз, казалось Боде, спокойствие все же ему изменит.

Два верхних слоя Потока были лишь началом. Бодя прекрасно справлялся не только с ними, но и с течением по всей глубине. На третьем уровне струился страх. Пока это была едва уловимая прослойка, но Везунчик слишком хорошо помнил его вкус, похожий на кровь. Теперь предстояло отследить, усилится ли страх, наберет мощи или истончится до нити, до волоса и исчезнет бесследно. Повлиять на страх Везунчик никак не мог, и ему оставалось только наблюдать.

Сразу под страхом булькали и клокотали водовороты смеха. Иногда они прорывались наружу, пробивали другие слои, выплескивались даже на поверхность, особенно если ход разговора этому способствовал. Бодя мог внезапно расхохотаться, уловив одному ему понятный юмор. Эти водовороты требовали особенного контроля: чаще всего Бодя с ними справлялся, но иногда, если он был зол или слишком возбужден, они могли вырваться и начать хозяйничать в Потоке. Боде это не нравилось. Он бы с удовольствием опустил их пониже вглубь, ближе ко дну, но пока утопить их не получалось.

Под смехом лились теплые ласковые струи: Бодя поселил их там специально, поднял так высоко, как только мог. Это были мысли о Наташе. Они давали ему силы: противостоять страху, обдумывать козни продюсера, планировать шоу, думать о будущем. Эти струи стали водоразделом и не давали Боде проваливаться глубже: в сожаления об ушедшей радости от бессмертия, в злость на продюсера, в самоуничижение и беспокойство о собственной никчемности, а теперь еще и в подозрения, что бессмертие выдали Боде не насовсем. Теплые струи текли там не всегда: когда-то их не было вовсе, потом они, едва заметные, колыхались у самого дна, потом стали подниматься выше. Бодя знал, что их поднимает: Наташа. Стоило поговорить с ней – струи нагревались, расширялись, могли даже поглотить соседние: все эти страхи, беспокойства, тревожные мысли. Зато смех и радость они подпитывали, и тогда Боде хотелось схватить Наташу в охапку, кружить с ней по комнате, обнимать и хохотать и никогда не отпускать ее обратно. Так постепенно, разговор от разговора, взгляд от взгляда, струи и заняли этот уровень, расширились, прогрелись, и Бодя пристально следил за тем, чтобы там они и оставались.

Мощный ярус, густой и плотный, как патока или кисель, лежал в самом основании – это было бессмертие. Ярус разделил жизнь на до и после, позволил Боде испытать такое, чего не испытывал ни один человек. Бессмертие поглотило страх, дало Боде обрести себя, сделало его счастливым. Правда, потом счастье как-то замылилось, помутнело, из концентрата стало слабым раствором. Что ж, Боде придется вернуть свое счастье обратно.

Только слабое течение у дна совсем не интересовало Везунчика. Оно было холодным, медленным, водица вокруг мутная, скрывавшая под собой непрозрачный бархатный ил, а может, и чего похуже. Бодя провел здесь все детство, безучастно рассматривая, как по поверхности над ним проплывает мимо жизнь. И возвращаться в эту зловонную застоявшуюся воду не хотел. Пусть себе шевелится там, в глубине, и не мешает ему.

Бодя и сам не понял, чем так не понравилось ему предложение продюсера прыгнуть с Плотины. Особенно странно, даже, пожалуй, глупо, это выглядело после воздушного шара или того самолета с нераскрывшимся парашютом. Но ни шар, ни самолет не вызывали в нем такого сопротивления и… страха? Бодя нырнул поглубже в Поток: металлический привкус на третьем ярусе определенно стал заметнее.

– Хозяин – барин, – изрек Сергей Викторович. – Можем все отменить.