– Бросился к нам, ударил чудище в центральную его ветвь… или пускай будет ствол. В этот ствол ударил. Сразу оно сжалось, как паук над огнем! «Бейте, – кричит, – в красный узел! Там у них слабина!» Тут уж мы показали, что такое флот! Всех за три минуты отправили куда положено! И Димка был просто тигр – нет, барс – в белом костюме!

Остроумов слушал рассказ затаив дыхание, не смея вставить слово и лишь кивая или хватаясь в самые острые моменты за бороду. Зная уже в общих чертах произошедшее из газет и междусети, он не мог не пережить все заново, так, как если бы сам находился в то время на чужой планете.

– А что же тот матрос? С порванным костюмом, – подавшись вперед, спросил он, нахмурившись.

– Быстро в катер донесли, спасли. Он молодцом держался, хитро так лег, чтобы не тонуть и кислород не терять. Мои ребята паники не ведают! А вот с первого катера один матрос, Андрейка, погиб.

Ермаков сжал губы и посмотрел в окно.

– Младший. По возрасту младший, понимаешь?.. Такие дела. В первый челнок его брать было против правил – опыта недоставало. Но он так упрашивал… Сели они на болото, а оно странное, очень странное. Сначала вроде плывешь, даже стоишь на нем, а потом вдруг тонешь. Резко пошло все вниз, он не успел заскочить и закрыл люк снаружи. Знаешь же, там есть ручка. Думал, конечно, выплыть, да вот… потонул. А команду спас, поскольку ежели сразу не закрыть, то после уже не выйдет.

На минуту в комнате воцарилась тишина. Все трое чувствовали, что так надо, правильно. Наконец капитан вздохнул.

– Царствие ему небесное. Я государю направил вместе с рапортом предложение планету из Райского Сада переименовать в Андреевские Топи. А дальше была Сиренея…

– Наслышан уже, наслышан! – постарался бодрым тоном вывести беседу из туч тяжких воспоминаний обратно, в ясную синеву радостной встречи, Остроумов.

– Во всем чудеснейшее место! Скажи, Дмитрий Алексеевич?

– Точно так. Чуть полегче Земли. Дышится свободно без всяких костюмов.

– И повсюду луга сиреневые, как в сказке! У меня, кстати, подарок есть. Не думал же ты, что я без сувениров к тебе?

Ермаков взял со столика оставленную там ранее небольшую шкатулку, сделанную из темного дерева. Все встали. Капитан распахнул крышку. Внутри, в бархатных углублениях, покоились три маленьких сосуда. Он протянул шкатулку купцу.

– Подземные ключи Сиренеи! Воды, текущие там из стен пещер. Замечательное местечко! Пока я не рассказывал о нем, только в рапорте… Нет, погоди, сейчас не открывай! После оцени. Добро?

Остроумов удивленно поднял бровь, прикидывая, куда клонит его друг.

– Добро! Спасибо тебе, Ваня!.. Что же, дамы нас, поди, заждались, пора к ним спуститься!

Купец щелкнул кнопкой на часах, подзывая домового.

– Яшка! Скажи, что мы идем!

За одетыми в богатый переплет окнами усадьбы по светло-синему московскому небу так же, как и тысячу лет назад, плыли ярко-белые облака.

3. Свет окон его

По правую руку от Тверской улицы в Москве располагается один известный переулок. Знаменит он в первую очередь трактиром на углу, притягивающим к себе всяческие происшествия и попадающим то в местные газеты, а то и на страницы межсетевые. Навещают его люди довольно известные, большей частью из музыкальных кругов, поэтических и так далее – то есть люди искусства.

Подальше от того трактира (имевшего, как и ныне, вывеску «Пиковский») находился в те годы трехэтажный доходный дом, архитектурой своей не примечательный, но вида богатого, с большим количеством прислуги. Принадлежал он вдове князя Липгарта, Антонине Павловне Липгарт. Уже несколько месяцев в этом доме занимал бельэтаж (а сказать правду – весь дом, ибо не пускали туда других постояльцев) молодой поэт и актер кинематографа космической популярности Евгений Радин.

Сын извозчика и мещанки, Радин успел за свое детство стать свидетелем достаточного количества больших и малых семейных трагедий. Отец пил, влезал в долги, волочился за женщинами, скандал следовал за скандалом. Семья жила бедно, постоянно переезжала с места на место в поисках нового пристанища, которое вскоре опять не могла оплачивать. Родителям приходилось упрашивать теток, дядек и бабок вступиться, и здесь ребенок, сам того не ведая, становился единственной причиной, по которой оказывалась помощь. А когда Радину исполнилось шесть лет, отец бросил семью и сбежал на Марс.

Мать Евгения была дальним потомком европейских норфинов, женщиной себялюбивой, с резким характером и тяжелой рукой. Слишком многое в сыне напоминало ей его отца, и по этой одной причине Евгений никогда не получал от матери той любви, которая является главной жизненной энергией любого ребенка и которая во многом определяет его характер.

Неизвестно, как бы сложилась судьба Евгения, если бы сердобольные родственники не отдали его в Московское театральное училище. Здесь семена талантов, получив нужную почву, на глазах у всех произвели на свет цветок невероятной харизмы и обаяния. Цветок этот, однако, напитывали изнутри два главных желания, сложившихся из детства: желание богато жить и желание быть любимым. Кино дало Евгению Радину и первое, и второе.

В ночь перед приездом Ермакова через дорогу от дома вдовы, занимаемого Евгением, можно было заметить одинокую фигуру – молодую девушку, стоящую под сухой липой. На девушке было прямое черное платье с открытым вырезом каре на груди, по всей длине украшенное кружевными лентами. Через подол его проходил косой разрез, зашитый золотой нитью. Такой наряд был популярен у молодежи, именовавшей себя мрачниками. Волосы с переливом из медного в бордовый, сложная укладка с начесом и завитыми локонами, стянутыми сзади, украшения из марсианских рубинов, дорогая машинка последней модели в руках – все выдавало в ней девушку из состоятельной семьи. Взор ее был прикован к комнатам липгартовского дома, сияющим в ночи ярким электрическим светом.

С самого обеда сидели у Радина лицейский друг, рыжеволосый московский повеса Константин Залатаев, и три молодые девицы. Играли в карты, ели, выпивали, слушали, качая головами, рассказы Евгения о тяжкой актерской доле. Дождавшись, когда стихнет очередной приступ хохота над очередной вульгарной шуткой, высокая блондинка поймала руку Евгения.

– Женэ, Женэ! Теперь я тебе погадаю!

Женэ – так сегодня звали Радина. Одной из прихотей Евгения было давать себе новое имя на вечер. Женэ – псевдоним известного комика и актера, погибшего в год начала войны, всеми любимого толстяка в соломенной шляпе.

Радин отдернул руку, попытался застегнуть манжету, но тут же бросил это занятие.

– Люси, это скучно!

– Но ты же обещал!

– Евгеша обещал, а сегодня я не он. – Радин хлопнул в ладоши. – Это скучно! Разве ты не умеешь чувствовать, что для мужчины скучно, а что нет? – Он повернулся к двум девушкам, сидящим в обнимку на диване. – А вы умеете ли чувствовать?

Радин схватил за руку миниатюрную шатенку с большими, блестящими, уже не трезвыми глазами и заставил ее подняться.

– Ну, Дарья, отвечай: умеешь?

Из коридора донесся грохот, послышались ругательства. Дверь распахнулась, в комнату ввалился (точнее, вполз на четвереньках) Залатаев.

– Твои автоматы разбили выпивку. Давай их с крыши скинем.

– Нет, – коротко ответил Евгений и посмотрел на приятеля взглядом, каким взрослый смотрит на провинившегося ребенка. – Встань уже… И вот что… Будем танцевать! Движение – вот что не скучно для мужчины!

Ко второму часу ночи пришла кому-то в голову идея играть в переодевания. Были бесцеремонно разорены платяные шкафы с актерскими костюмами, которые держал у себя Радин, и еще долго мелькали в окнах тела – то разодетые пиратами или разбойниками, то полуголые. Седой эконом, безуспешно пытавшийся задремать в качающемся кресле в угловой комнате первого этажа, морщился от криков и никак не мог понять наказ хозяйки «во всем Евгеше способствовать, чтобы не знал он ограничений, кроме закона».

Невозможно красивый собой, высокий, широкоплечий, с несколько полными губами, широким подбородком и правильным прямым носом, блондин с пронзительным взглядом серо-голубых глаз, которые он никогда не отводил первым, – таким Радина знали на тридцати двух планетах и нескольких десятках космических станций. Любой фильм с его участием неизменно собирал полные залы. Слава эта выросла прежде всего из ролей совершенно отрицательных. Ролей, как скажет человек, знакомый с кухней этого искусства, приговорных: легко могут они продлить тень сыгранного образа на всю карьеру, положим, понимаемы критиками и бог знает как влияют на отношение к актеру простой публики. Однако игра Радина раз за разом придавала этим образам неожиданных красок, выворачивала все так, что зритель начинал сопереживать, видеть даже в убийце человека и, к собственному удивлению, жалеть его. Сейчас, купаясь в славе самых разных видов, имея возможность развлекаться так, как желает его душа, Радин стал вдруг обнаруживать нечто тревожное, грозящее пошатнуть сами основы его сложившейся яркой жизни: эта жизнь начала ему надоедать.

Так и сегодня. Вдруг без причины Евгений разозлился. Только что он вместе с Костей Залатаевым, изображая тигра, гонялся за девушками, перебегал из комнаты в комнату, отталкивая с пути стулья, спотыкаясь, натыкаясь на углы… И вдруг встал прямо, подняв глаза к потолку, посреди большой гостиной и бросил в двери полосатую накидку.

– Мерзость.

Друзья непонимающими глазами уставились на него, стоящего в льняных брюках и распахнутой сорочке посреди комнаты. Радин обвел гостей хмурым взглядом и громким, чуть дрожащим и совершенно трезвым голосом произнес:

– Все это мрак, пурга и дым. Во мне их вовсе не осталось. Другого жду, хочу другим груди своей наполнить ярость. И ненавидеть я хочу то, что люблю душою всею, и… Убирайтесь! Пошли все вон! К черту, к черту!

Радин смахнул со стола карты, и они, будто сухие осенние листья, поднятые порывом ветра, закрутились в наполненном ароматами дорогого шампанского и ликера, застоявшемся, тяжелом воздухе и рассыпались по темному паркету. Залатаев, тоже бросив на пол свою накидку, подошел к Радину, явно намереваясь что-то возразить, но Евгений схватил его за ворот и поволок к дверям.

По переулку проехал извозчик. Свет фар скользнул по деревьям и выхватил из темноты шатающиеся фигуры, в сопровождении двух автоматов спускающиеся по ступеням. Мобиль, скрипнув шинами, развернулся, и фары оказались направлены точно на девушку, стоящую по-прежнему возле старой липы. Произошло это совершенно случайно, но было тотчас замечено всей компанией.

– Гляди, это Остроумова!

Девушка, которую Радин называл Дарьей, путаясь в складках платья и отталкивая руки подруг, обошла мобиль.

– Ты чего здесь забыла? Думаешь, нужна ему?

Ольга – а девушкой в черном платье действительно была младшая купеческая дочь – молчала, но не отворачивала головы и смотрела на существ (так она сейчас назвала их про себя), ей противных, чуждых, противоположных по духу и ничего не понимающих, паразитов, пользующихся слабостью Евгения. Мысли эти придавали ей сил, и нахмуренные брови над горящими ненавистью глазами демонстрировали эти силы столь очевидно, что вторая девица, качаясь и с трудом выговаривая слова, обняла подругу за шею и потянула в сторону улицы.

– Да п-пойдем уже, далась тебе эта моль!

Радин провожать не вышел. Через окна второго этажа слышно было, как укатил извозчик. В доме стало тихо и одиноко. Евгений докричался до автоматов и приказал открыть все окна. От гостей остался только воздух, пропитанный еще недавним весельем, и неясно было, когда он посвежеет настолько, чтобы не вызывать в груди какой-то непонятный комок животной ярости, ненависти ко всему сегодняшнему вечеру. Вокруг царил беспорядок, и надо было срочно приказать все убрать, но при этом не хотелось видеть и слышать эту уборку.